000
ОтложитьЧитал
Люби все мгновения и (не) ищи связи между явлениями.
Марсель Швоб. Лампа Психеи
Хабаровск, 1963
В скромном провинциальном городе, что дремал на берегу полноводной реки, приближалось время обеда. Ясный сентябрьский день в этот час был приятен и свеж. Приятен для искусствоведа Цветковой Дарьи Николаевны: ее дочь Любаша недавно получила вожделенную работу в ресторане гостиницы «Амур». Приятен для юной официантки Любы. Работодатель девушки вопреки обыкновению не затащил ее с утра в подсобку для удовлетворения своих естественных надобностей: он был занят особой важного иностранного гостя. Приятен для важного иностранного гостя. Он сполна удовлетворил свои противоестественные потребности в кабинете Любиного работодателя и теперь, расхаживая по городскому пляжу, заносил в путевой дневник сентиментальный каламбур: «Je suis au bord de l’amour!»1.
Этот славный осенний день был приятен и для ученика Миши, который тайком прогуливал школу. Он безмятежно швырял камешки в искрящуюся на солнце воду Амура и с любопытством разглядывал иностранного туриста –лохматое чучело, одетое в разноцветное тряпье. Тот, сутулясь, бродил по песку с огромной тетрадью в руках и сам с собой громко говорил на чуждом картаво-назальном наречии.
Когда Мише надоело разглядывать водяные круги, что исходили от центра и поглощались едва приметной рябью на поверхности реки, он придумал себе новое развлечение. Мальчишка стал носиться по безлюдному берегу с раскинутыми в стороны руками-крыльями. Он взрывал кедами песок и издавал рычащие звуки, какие, по его представлению, мог производить самолет-истребитель. При этом искоса наблюдал за одиозным туристом, возможно, избрав его мишенью своих военных действий. Миша знал, что любой иностранец является гнусным шпионом и его подрывную антисоветскую деятельность необходимо искоренять в зародыше.
Лягушатник с талмудом в руках наверняка почуял угрозу, исходившую от русского подростка в красном шейном платке, и, чтобы не стать жертвой его бреющего полета, покинул пляж, напоследок громко воскликнув:
– O-la-la! J’ai perdu la tête! J’ai perdu la tête!2
– Сам пердюля! – шмыгнув носом, крикнул вслед иностранцу Миша и показал язык. Совершив этот – единственно доступный ему сейчас – акт патриотизма, мальчуган поднял валявшийся неподалеку неказистый портфель с учебниками, отряхнул его от песка и побрел к ближайшей скамье. Он собирался немного поучить устные задания на следующий день, чтобы потом с чистой совестью возвратиться домой.
Миша опустился на лавочку, плюхнул рядом портфель, достал из него толстую коричневую книгу с ободранным корешком, открыл на странице, заложенной обрывком бумаги, глубоко вздохнул и принялся за чтение.
Сначала он читал молча, нетерпеливо перепрыгивая взглядом с одной строки на другую. Потом очнулся и, с досадой осознав, что ничего не помнит из прочитанного, вернулся к началу страницы. Миша несколько раз пытался вникнуть в смысл истории, написанной тяжелым, допотопным языком, но у него ничего не получалось. Бедолага понял, что иначе как суровой зубрежкой материал не осилить, поэтому принялся штурмовать текст испытанным методом многих поколений школьников. Он прочитывал вслух несколько предложений, возводил глаза к небу и бессмысленно их повторял.
– «Вырос Эдип у Полиба и жены его Меропы, называвших его своим сыном, – без всякого выражения в голосе бормотал Миша, – и сам Эдип считал их своими родителями. Но однажды, когда Эдип уже вырос и возмужал, один из его друзей, охмелев на пиру, назвал его приемышем. Это поразило Эдипа. Он пошел к Полибу и Меропе и долго убеждал их открыть тайну его рождения. Но приемные родители ничего не сказали ему. Тогда решил Эдип отправиться в Дельфы и там все узнать. Прибыв туда, вопросил он оракула. Ответил ему лучезарный Аполлон устами пифии…»
– «Эдип, ужасна твоя судьба!» – внезапно раздался голос у Миши над ухом. Это произошло столь неожиданно, что мальчик в испуге подскочил. Рядом сидел невесть откуда взявшийся бледный человек и непринужденно произносил наизусть текст из его книги: – «Ты убьешь отца, женишься на собственной матери, и от этого брака родятся дети, проклятые богами и ненавидимые людьми».
– Ну вы даете! – оправившись от испуга, воскликнул Миша и с изумлением окинул незнакомца взглядом. Тот был укутан в странный черный плащ, доходивший почти до пят, и на голове его была не менее удивительная шляпа того же торжественно-печального цвета. – Что, и дальше знаете?
– «В ужас пришел Эдип», – как ни в чем не бывало продолжал наговаривать текст бледнолицый человек. По-русски он говорил безупречно, но, хотя в его голосе не было даже намека на иностранный акцент, Миша готов был поклясться, что никогда прежде не слышал такой речи. – «Как избежать ему злой судьбы, как избежать отцеубийства и брака с матерью? Ведь оракул не назвал ему родителей. Эдип решил не возвращаться больше в Коринф и остаться вечным скитальцем без роду, без племени, без отчизны».
Пока незнакомец говорил, самым необыкновенным образом произнося слова и предложения, Миша сосредоточенно следил за текстом, водя по строке пальцем. Время от времени, подражая школьной учительнице по литературе, он бросал на рассказывающего строгие взгляды, чтобы убедиться, что тот не подглядывает в книгу, но ни в плутовстве, ни в плохо выученном уроке уличить человека в черном Мише не удалось. Поэтому он лишь восхищенно присвистнул и сказал с завистью:
– Ну вы даете – мне бы так!
– А что, скажите на милость, у вас с руками, юноша? – внезапно с явным любопытством поинтересовался незнакомец, впервые обращаясь непосредственно к подростку. Мишины ладони соприкасались с обложкой книги и исходили непрерывной мелкой дрожью, отчего пальцы мальчугана выстукивали на ее твердой поверхности суетливый, сбивчивый ритм. Дрожь эта выглядела весьма странно: розовощекий школьник ничем не напоминал человека, удрученного какой-либо болезнью.
– Что у меня с руками? – нахмурившись, переспросил Миша. – А, вы, наверное, мою трясучку имеете в виду? Это у меня с детства. Мамка говорит, что я тогда испугался большой черной собаки. У меня, дескать, от страха все из рук повыпадало, и я заорал как ненормальный, а потом сразу эта напасть случилась. Вот с тех пор и живу с ней, трясучкой своей. Да я ничего, привык, даже не замечаю. Жаль только в военные не возьмут, а так хочется летчиком-истребителем стать! Я все равно попробую…
– То, что вы говорите, безумно интересно, – с тем же нескрываемым любопытством вглядываясь в Мишу, произнес незнакомец. – Значит, снова желаете военным быть… Небось, хотите иностранных шпионов истреблять, юноша? – Он усмехнулся и заговорщицки подмигнул школьнику. – Или же просто – истреблять?.. По старой привычке?.. А что если я предложу вам сыграть в другую игру: никогда не пробовали быть творцом?
– Чего-о-о? – ошалело протянул школьник и нервно поправил красный галстук. От обилия непонятных вопросов, которые задавал странный человек, у него голова пошла кругом. Особенно смутили слова об иностранных шпионах: он словно угадал Мишины наивные, амбициозные мечты. Мальчишку даже слегка бросило в краску, а это с ним случалось крайне редко.
– Я предлагаю вам сотворить надежду, – доверительно прошептал незнакомец, чуть склоняясь к Мише, и тот кожей ощутил прохладу его черного плаща, – сотворить надежду и жить ей одной.
– Это… дяденька… я сейчас, – чуть заикаясь, проговорил Миша. Внезапно у него стало так тоскливо на душе, что просто хоть вой. – Мне пописать надо, я сейчас… – он схватил портфель и вскочил на ноги, – и еще… это… бутылку минералки купить… вон в том киоске… а деньги у меня в портфеле… я сейчас… мигом…
Увязая обутками в песке, Миша добежал до границы пляжа и буквально взлетел по каменным ступеням лестницы, что вела к набережной. С истерично бьющимся сердцем несся он по неровным плитам тротуара, и липкий ужас холодными каплями пота стекал по его спине. Бедняге казалось, что, если бледнолицый человек в черном опять вдруг окажется где-нибудь у него под боком и, не приведи господь, с ухмылкой похлопает по плечу, он, ей-богу, тут же упадет замертво.
Миша летел на автопилоте, не разбирая дороги, поэтому чуть не сбил с ног женщину – это была Дарья Николаевна Цветкова. Она с задумчивым видом неторопливо прогуливалась по бульвару. Цветкова продвигалась в сторону пляжа, собираясь освежить лучами полуденного солнца умеренно увядающую, но все еще свежую кожу лица и шеи.
За секунду до столкновения женщина и мальчик испуганно шарахнулись друг от друга в стороны, и тут вдруг у Миши невольно, сама собой, разжалась рука, в которой он судорожно сжимал ручку портфеля. Поношенный, доживающий свой век портфель упал на асфальт. Из него посыпались учебники, тетради, бумажные самолетики с перебитыми крыльями, ручки и ластики, а Миша почему-то в голос зарыдал. Громко, со всхлипываниями и подвываниями – так плачет взрослый человек, только что похоронивший мечту всей своей жизни.
– Мальчик, что, что с тобой случилось? – крикнула опомнившаяся от испуга Дарья Николаевна и бросилась к нему на помощь. Сотрясаясь от плача, Миша растирал неожиданно онемевшие пальцы левой руки и одновременно пытался собрать воедино свое школьное хозяйство, упихивая его обратно в портфель. Женщина обняла мальчишку и по-матерински прижала к себе, чтобы успокоить. – Ну же, Лёвушка, не плачь, все будет хорошо. Давай, дорогой, я помогу тебе – ну, вот видишь, все собрали, не надо плакать.
– Спасибо, тетенька, – всхлипнув еще несколько раз, поблагодарил Миша. Он не обратил внимания на то, что женщина почему-то назвала его странным именем: сейчас ему было крайне стыдно за свое нелепое поведение и беспричинную истерику посреди улицы.
Он согнул руку в локте и о внешнюю сторону предплечья вытер слезы. Потом застегнул портфель и вежливо, но твердо высвободился из утешительных объятий жалостливой незнакомки.
– Мне домой надо – мама ждет. До свиданья.
– Да-да, конечно, мама ждет, – вполголоса проговорила Дарья Николаевна, растерянно глядя вслед чужому мальчику и пытаясь повторить жест, которым он смахнул с лица остатки слез – жест столь же характерный, сколь и неудобный. – До свиданья.
Цветкова подождала, пока фигура мальчика скроется за деревьями, покрытыми первым золотым напылением, и продолжила свой путь к набережной. Перед глазами у нее то и дело всплывал образ темноволосого подростка – он снова и снова повторял свое неуклюжее движение, словно защищался от какой-то неведомой опасности.
Спустившись по ступеням к безлюдному пляжу, Дарья Николаевна подошла к лавочке, что стояла недалеко от воды, и опустилась на нее. На скамейке лежала большая книга в твердом коричневом переплете: «Н.А. Кун. Легенды и мифы древней Греции» – так было написано на обложке.
Поискав глазами хозяина литературного издания, Дарья Николаевна открыла книгу. К внутренней стороне переплета со штампом средней школы библиотекарь приклеил контрольный листок, где неровным детским почерком было выведено имя: Михаил Карташов, 5 класс «Б».
Дарья Николаевна перелистала книгу и тихо, интеллигентно засмеялась: чуть ли не все иллюстрации издания были художественно дополнены чьей-то рукой – вероятно, это сделал школьник Карташов. Статую Афродиты юный рисовальщик увенчал солдатской каской, в рот богине сунул дымящуюся папиросу, а над верхней губой нарастил роскошные усы. Для большей ясности Карташов оставил внизу надпись: «Скворцова дура и зануда!» Бесстыжего танцующего сатира художник приодел в кружевные дамские панталоны, из-под резинки которых торчала бутылка водки, и на подножии древней статуи сделал ценное историческое пояснение: «Деда Толя отдыхает в санатории».
Еще раз оглянувшись – нет ли где поблизости этого Карташова? –Цветкова положила книгу к себе в сумку, чтобы дома поближе познакомиться с его озорным творчеством, а потом с удовольствием подставила лицо теплому осеннему солнцу.
Черная Грязь, 1838
Баронесса Ольга фон Штернберг находилась на последнем месяце опрометчивой беременности и сильно рисковала, пускаясь на перекладных в безумную гонку из Петербурга в Москву. Рисковала своей жизнью и жизнью еще не рожденного ребенка. Рисковала оказаться без средств к существованию. Рисковала быть навсегда изгнанной из высшего общества. Впрочем, оставаться далее в постылом Петербурге Ольга тоже не могла. Поэтому в одну из первых белесых ночей северного августа она хладнокровно совершила побег из своего уединенного дома на Васильевском. Баронесса надежно спрятала в тайных складках дорожного платья все драгоценности и обильную наличность, а также благоразумно скрыла среди одежды наиболее ценные вещи из сокровищницы безвременно почившего мужа.
Знаменитый Петербургский тракт слыл лучшим в Европе, но поездка по нему вряд ли кому-то могла показаться комфортной, а уж беременной женщине и подавно. Дорога, ровная на вид, в действительности была бесконечным скоплением щебневых возвышенностей – небольших, но необычайно жестких и неподвижных. Из-за них оси кареты гнулись, рессоры лопались, болты расшатывались и вылетали на каждом перегоне. Поэтому в летнюю пору путь между двумя столицами мог затянуться на долгие три недели.
Баронесса с железной выдержкой ждала в смрадных станционных гостиницах, когда мужики неторопливо отремонтируют ее экипаж, запрягут в него свежих лошадей и ямщик легко вспрыгнет на облучок, чтобы повезти ее дальше. Точнее, помчать с бешеной скоростью, при которой до дурноты кружится голова, больно стискивает грудь и иногда кажется, что можно умереть от недостатка воздуха в обожженных зноем легких.
Ольгу везли до следующей станции, где она снова томилась ожиданием. Драгоценное время, казалось бы, выигранное благодаря бешеной поездке, терялось на починку экипажа. Она ждала наверху, в запертом гостиничном номере; от нетерпения кусала ногти и нервно вздрагивала каждый раз, когда снаружи доносился шум или слышались громкие голоса.
Всякую секунду, проведенную вне дорожной тряски, баронесса с замиранием сердца ожидала полицейской погони. Боялась, что ее обвинят в причастности к загадочной смерти супруга и арестуют. В дороге этот страх, жалящий душу подобно оводу, немного отпускал, но подступал другой: что не успеют доехать они до Москвы и ребенок появится (если вообще появится после такой дороги!) прямо посреди дикой скачки, в пыли и грязи.
Душевный ужас Ольга успокаивала тем, что вытаскивала из-за пазухи смятое, читанное сотни раз письмо. Письмо от человека, ради которого решилась бросить все и к которому теперь мчалась как к единственному спасению – сквозь изнуряющие версты неопределенности, натянутых до предела нервов и подкатывающей к горлу тошноты. Призывные речи московского предпринимателя, написанные твердым почерком, не давали ей сойти с ума в бесконечно долгие недели путешествия.
Утром двадцать шестого августа вовсю палило солнце, но постепенно небо нахмурилось, отпустила нещадная жара, и к полудню начал накрапывать дождь. Когда первые крупные капли с тяжелым стуком упали на верх коляски, баронесса с облегчением перевела дух. По ее расчетам, до столицы оставалось ехать совсем немного, и остаток пути она надеялась проделать в блаженно-туманной прохладе, которой небеса удостоили ее за дорожные мытарства.
Однако радовалась Ольга недолго. Посреди чудного отдохновения плоти от многодневной жары женщина внезапно содрогнулась от боли в низу живота. У баронессы начались схватки, и это было так не вовремя.
Ольга переждала первый мучительный приступ с искаженным лицом и до предела стиснутыми зубами. Похвалив себя за то, что ни единый стон не вырвался из ее пересохшего горла, она выглянула из кареты и крикнула ямщику, что чинно восседал на облучке:
– Эй, ты, сколько осталось до станции?
Возница – мужик в похожей на дыню шапке и кафтане без воротника – обернул к Ольге бородатое лицо и окинул ее невозмутимым взглядом.
– Да версты три, поди, никак не больше, – густым баритоном отвечал он. – До Черной Грязи-то.
– Мчи что есть духу, – тяжело дыша, приказала Ольга; по ее белым вискам катились капли холодного пота. – Я, кажется, рожаю!
Ямщик лукаво прищурился, отчего в разрезе его черных глаз появилось что-то азиатское, и грубо расхохотался ей в лицо.
– Барыня дает представление! – заорал он, обращаясь к своей измочаленной тройке. – Ей стало скучно!
– Грязная скотина! – со злобой выкрикнула Ольга, перекрывая шум дождя и ржание почтовых лошадей. – Я сказала – мчать! Приедем вовремя – хорошо заплачу!
– Ну, держись, твою высочество! – рявкнул мужик, яростно осыпая несчастных животных мощными ударами кнута. – Приедем, ежели коляска не рассыплется! Когда платят, это мы любим!
Вскоре начался настоящий ливень. Он стоял сплошной серой стеной, и дороги совсем не было видно. Карету окутал густой и, казалось, неподвижный водяной туман – адское пекло сменилось адским же извержением небес.
Одна дверца кареты распахнулась, и дождь моментально проник внутрь, изрядно вымочив платье баронессы. «Все к лучшему, – равнодушно подумала Ольга, у которой начали отходить воды, – на станции чернь ничего не заметит, зубоскалить не будет. Все к лучшему».
Теперь время баронессы измерялось лишь чередованием пронзительной боли схваток и тупого отдыха перед новым приступом мучений. Пространство сократилось до таинственной сферы внутри ее тела: эта сфера непрестанно расширялась и сжималась, причиняла нестерпимые страдания, стремилась преодолеть самое себя и победоносно вырваться наружу. Мир за пределами изувеченной кареты перестал существовать. Бесконечный дождь, немилосердно взявший экипаж в тиски, принадлежал иному измерению – оно останавливало всякое движение и замыкалось в собственную сырую вечность.
Очевидно, сознание Ольги, пережившей очередной болевой штурм, на какое-то время покинуло ее, потому что, когда баронесса очнулась, дождя уже не было и в безоблачном небе снова сияло солнце. Карета стояла неподвижно. У распахнутой дверцы скрючился здоровенный ямщик: он скалился и с прямолинейным любопытством простолюдина заглядывал внутрь.
– Ну что, барыня, приехали! – радостно объявил возница, отряхивая с кафтана дорожную грязь. – Не родили еще? Извольте пожаловать на станцию Черная Грязь! И про денежку не забудьте – за труды праведные да заботу.
– Будет тебе денежка, – сухо ответила баронесса, выглядывая наружу. – Сейчас иди, быстро найди станционного смотрителя. Скажи, что мне необходима хорошая комната и женщина, умеющая принимать роды.
Ямщик почесал бороду, ухмыльнулся и отправился на поиски смотрителя. Осторожно придерживая живот, Ольга в насквозь промокшем платье вышла из кареты. Равнодушным взглядом женщина окинула унылый (к счастью, безлюдный) постоялый двор с редкими деревцами и кустиками, на которых болталась выжженная солнцем листва. Земля под ногами была сухая и растрескавшаяся – казалось, что дождя здесь не было уже целый месяц.
Справа от кареты возвышалось большое каменное здание придорожной гостиницы, по обеим сторонам от него располагались хозяйственные пристройками. Из дверей одной из них вышел ямщик в сопровождении высокомерного на вид господина в буром, под цвет листвы, сюртуке. Это и был начальник станции.
Мужчины неторопливо приблизились к карете.
– Милости просим, барыня, – подобострастным голосом обратился к Ольге станционный смотритель – из его облика чудесным образом ушло всякое высокомерие. – О гостиничном нумере не извольте беспокоиться, все уже готово. А роды вам поможет принять моя жена Клотильда, она опытная повитуха. Извольте, багаж ваш самолично доставлю в комнату.
– Смени лошадей и займись ремонтом кареты, – через плечо велела Ольга извозчику и швырнула ему в ноги несколько влажных ассигнаций, которые достала из нательного кошелька. – Да не вздумай напиться, через несколько часов выезжаем!
– Как можно, барыня! – Мужик захохотал, аккуратно поднял с земли деньги и направился к конюшне. Обернувшись, крикнул: – Все будет чин чином! За плату, разумеется!
Ольга отклонила руку, любезно предложенную ей начальником станции, и молча последовала за ним к двухэтажному белокаменному дому. В парадных дверях они вежливо посторонились, уступая дорогу господину в дорожном сюртуке. Тот как раз выходил из здания в сопровождении молодого человека и с тихим оживлением что-то ему рассказывал.
Уха баронессы коснулись несколько слов, произнесенных мягким, задушевным голосом, от какого она успела отвыкнуть за время поездки: «Дорогой друг, вы просто обязаны приехать к нам в Новоспасское. У нас там рай земной. Погода стоит превосходная и воздух просто бальзамический. Жаль, что на короткий срок еду, а то бы можно и поохотиться. Там у многих есть славные псовые охоты…»
– Это Михаил Иванович Глинка, известный композитор, – не без гордости заметил полушепотом начальник станции, придерживая перед Ольгой тяжелую входную дверь, – наш постоялец. У нас здесь частенько знаменитые люди останавливаются.
Внутри дом отличался элегантностью и походил на дачу состоятельного человека, что сформировал вкус в дальних странствиях. Потолок и стены были расписаны в итальянском стиле; нижний этаж, состоявший из нескольких просторных зал, напоминал провинциальный французский ресторан. Баронесса с удовлетворением отметила, что обитая кожей мебель и стулья с соломенными сидениями имели опрятный вид. Везде стояли большие, удобные диваны, при надобности они могли заменить кровать.
На одном диване сидела занятая прядением немолодая женщина с все еще красивым, хотя и суровым на вид лицом. Она была полностью сосредоточена на своей монотонной работе: однообразным движением пальцев вытягивала нить из груды спутанного волокна и сучила ее, то подымая, то опуская быстро вращавшееся веретено.
– Clotho, chérie, – обратился к женщине начальник станции, – c’est la femme qui va mettre au monde un enfant. Il faut que tu l’aides.3
– Mais bien entendu, – ответила та голосом, что вполне соответствовал ее непроницаемому лицу, и отложила пряжу. – La chambre est prête. Suivez-moi.4
– Merci, madame,5 – сдержанно поблагодарила хозяйку баронесса и поднялась за ней в гостевой номер на втором этаже – туда вела добротная деревянная лестница. Смотритель станции услужливо оставил Ольгин багаж у входа в комнату, а сам молча удалился.
– Вам лучше прилечь, сударыня, – коротко сказала Ольге Клотильда и указала на кровать, над изголовьем которой висела картина дурной работы. Если можно было доверять атрибутам, выписанным со школярским усердием, художник изобразил древнегреческих богинь судьбы. – Я пока принесу все необходимое в таких случаях.
Едва изможденная баронесса с облегчением откинулась на подушки, как ее скрутил ставший уже привычным приступ боли. Однако на этот раз Ольга чувствовала себя спокойно: ребенку суждено было появиться в безопасном месте и под присмотром опытного человека. Пока что небеса были на их стороне, усмехнулась про себя молодая женщина.
Роды прошли на удивление легко и быстро. Клотильда в самом деле оказалась толковой акушеркой, ее действия были своевременны, экономны и точны. Единственный раз она допустила небольшую оплошность: когда на свет появилась головка новорожденного, женщина чуть сильнее необходимого сжала его виски пальцами. Однако, почувствовав, как мягкие кости будто бы слегка вминаются под давлением ее руки, она моментально ослабила захват и подобрала тельце малыша другой ладонью.
Боль, терзавшая Ольгу, наконец-то прекратилась. Клотильда протянула баронессе сына. На левом виске ребенка осталась едва заметная неровность – след от ее большого пальца.
Несколько часов спустя бледная, с темными кругами под глазами, но вполне оправившаяся после родов Ольга спустилась вниз. Клотильда с неизменной восковой вежливостью пригласила ее отужинать в обществе своего супруга и постояльца; в последнем баронесса узнала композитора, обладавшего славным голосом.
Мужчины сидели за столом, над которым витал аппетитный аромат тушеной свинины и свежих овощей. В центре стояли откупоренные бутылки бордо и шампанского, а также красовалось серебряное блюдо с сочными персиками. Поблагодарив хозяев, баронесса отказалась от мяса и овощей, однако с удовольствием выпила бокал отличного французского шампанского и надкусила персик.
– Как вы назвали мальчика? – с улыбкой поинтересовался у Ольги Глинка, любезно предложивший тост за новорожденного.
– Никак, – пожав плечами, ответила баронесса. – Я была уверена, что родится девочка.
Не станет же она объяснять первому встречному, что вовсе не испытывает материнской нежности к этому малышу, что его появление на свет – результат целой серии досадных ошибок и что дальнейшая судьба ребенка оставляет ее глубоко равнодушной. Настолько равнодушной, что она ни разу за время беременности не задумалась над тем, каким именем назвать дитя.
– Вот как? – задумчиво отозвался Михаил Иванович и провел нервной рукой по своим коротко остриженным, непослушным волосам. – Будь у меня сын, я бы назвал его Эдуардом. Я не любитель иностранных слов, но в этом имени есть особая, мистическая сила, поистине русская мощь. Вы не находите?
– Пожалуй что, – сухо сказала Ольга, вовсе не настроенная на поддержание светской беседы. – Спасибо, что стали крестным отцом моему сыну. Лучшего имени придумать просто невозможно. А сейчас, с вашего позволения, я поднимусь к себе. Мне кажется, проснулся маленький Эдуард.
– Храни вас Бог, сударыня, – улыбаясь, произнес ей вслед Глинка, – вас и вашего сына.