Нет повести печальнее на свете…
У.Шекспир
Глава 1. Верочка
«Эдвард Саншайн был прекрасен, как грех. Его зеленовато-голубоватые глаза, окруженные многочисленными темными ресницами, сияли, как рассветное солнце в зените иссиня-синих небес. Красивые скулы его нежных щек покрылись стыдливым румянцем, на роскошных губах застыла застенчивая улыбка, полная страсти.
– Поцелуйте же меня, сэр, – страстным шепотом страстно прошептала юная грешница Бланш и поправила кокетливый локон цвета…» – цвета… цвета закатного луча? Цвета спелой пшеницы? Цвета лепестков золотисто-розовой розы? Да что б ее! Верочка принялась лихорадочно скроллить назад: в какой-то из уже опубликованных глав этого фанфика она совершенно точно описывала цвет кокетливых локонов юной грешницы Бланш, только вот в какой… Облажаться снова ужасно не хотелось. Последний из ее текстов нещадно раскритиковали на форуме фанфиков.нет – нижняя сорочка леди Эвелин у нее, видите ли, в первой главе была шелковой, в пятой кружевной, а к финалу она ее вообще куда-то потеряла. Припомнив все нелестные эпитеты, которыми в очередной раз наградили ее творчество неблагодарные читатели, Верочка сердито шмыгнула носом – можно подумать, она, Леди Миднайт-Сан, самый худший автор на свете! Можно подумать, ее героиня настолько бедна, что не может позволить себе вторую сорочку! Можно подумать…
– Пить! – примчавшийся с центра детской площадки сынишка с разбегу впечатался ей в колени, принялся деловито рыться в расстегнутой сумке. – Ты пить взяла?
– Взяла, – со вздохом ответила Верочка, откладывая телефон с никак не желавшим дописываться абзацем. – Вот. Пей, только аккуратно, постарайся не…
– Пасип! – сынишка выхватил из ее рук бутылку, жадно отпил. – Смотли, я вот, вот с этой класивой девочкой иглаю!
– Это замечательно, – кивнула Верочка, с тоской глядя на подходившую к ее скамейке молодую девицу в розовом, рядом с которой топталась малышка, упакованная в плотный зимний комбинезон такого же, как у матери, яростно-поросячьего цвета. – Беги, играй.
– Как хорошо вы уже разговариваете, – девица в куртке с крупным логотипом «Баленсиага», расшитым подозрительно яркими стразами, без спроса присела на Верочкину скамейку. – Сколько вам?
– Четыре с половиной, – обреченно ответила Верочка. Ну все, конец спокойствию, очередная энтузиастически настроенная молодая мамаша на ее седины. Сейчас начнется это бесконечное «а вот мы», «а вот у нас»… а ведь этот день поначалу обещал быть таким славным! Возвращающийся из командировки Портнягин невероятно удачно застрял в аэропорту Салехарда, старшие с самого утра разбежались по своим делам, и Верочка, вручив младшему в качестве взятки обыкновенно запретный для него планшет, спокойно накатала за утро добрую треть очередной главы своего «Страстного свидания в старом поместье». Потом, правда, совершенно некстати явилась Зуля, попросившаяся прийти сегодня вместо вчера, и поэтому Верочке пришлось отбирать у негодующего ребенка вожделенный гаджет и везти его гулять. Гадкий мальчишка, ни в какую не желавший расставаться с планшетом, отчаянно ревел, Зуля, бормоча себе под нос что-то о дурно воспитанных детях и их безответственных родителях, сердито гремела ведрами, так что Верочка, пообещав несчастному страдальцу «Киндер», лучшую детскую площадку всея Бутова и полцарства в придачу, впопыхах собрала сумку и быстренько сбежала из квартиры, волоча за собой упирающегося ребенка. И ведь, главное, на площадке-то поначалу все складывалось как нельзя лучше! Скормив младшему обещанную шоколадку, Верочка устроилась на единственной свободной лавочке и, вполглаза наблюдая за пестрым клубком детворы, весело возившейся в подтаявших сугробах вокруг деревянного домика, вернулась к своему многострадальному тексту. Она строчила абзац за абзацем, совершенно по-детски радуясь тому, как ладно буковки складываются в слова, слова – в предложения… и вот, похоже, сейчас ее чудесное занятие пойдет псу под хвост, точнее, под розовую куртку какой-то не в меру словоохотливой девице!
– Надо же, какой взрослый мальчик, а я думала, вам три, – девица подсела к ней чуть ближе, – а вот нам как раз три, и мы…
«…Цвета искр, которыми искрится ночной костер», – сделав вежливо-заинтересованное лицо, быстро написала Верочка. Ничего, пусть пока будет так, она потом сверится с предыдущими главами, сейчас главное – не растерять остатки вдохновения. «Ее юная грудь вздымалась, ресницы трепетно и призывно трепетали. Сэр Эдвард Саншайн все так же молча смотрел на нее своими дивными голубовато-зеленоватыми глазами, исполненными неподдельной страсти. Юная грешница Бланш»…
– А как вас зовут? – с энтузиазмом, достойным лучшего применения, продолжила розовая «Баленсиага»
– Нас зовут Эдвард, – ответила Верочка – глупо было предполагать, что девицу интересует конкретно ее, Верочкино, имя. Значит, так: «…грешница Бланш подалась вперед, всем своим трепещущим существом ощущая, как прекрасный юноша трепещет ей в ответ»…
– Красиво, – вежливо похвалила розовая «Баленсиага». – Это в честь того вампира, да? Есть же такое кино, ну, знаете, старое очень, еще моя мама в молодости увлекалась. А нас зовут Аннабель-Княженика-Сафия, представляете? Мы просто никак с мужем договориться не могли, а свекры вообще хотели Анечку, ну и назвали Аннабель-Княженика-Сафия, через «а», чтобы, знаете, не как у всех, а сокращенно мы или Сафи, или Ника, и еще мы отзываемся на…
Разумеется, Эдварда звали Эдвардом вовсе не в честь популярного актера с крупной челюстью, чей болезненный румянец в том дурацком фильме просвечивал даже сквозь грим толщиной в полпальца. В отличие от мамаши назойливой розовой «Баленсиаги», Верочка никогда не увлекалась вампирской сагой, популярной во времена ее молодости – о нет, Верочкино сердце давно и безраздельно было отдано сэру Эдварду Саншайну, герою бесконечного цикла фэнтези-романов известной отечественной писательницы Жени Фишер. Эта роковая страсть приключилась с Верочкой больше двадцати лет назад; бедняжка Портнягин, ходивший у нее в ухажерах, вместо цветов как-то раз принес ей книжку, напечатанную на дешевой серой бумаге – вот, держи, ты же любишь читать всякое, ну, такое. Верочка мысленно скривилась – на аляповатой обложке был изображен лупоглазый чувак в развевающемся плаще и шляпе с пером. За спиной у чувака вздымал черные паруса пиратский корабль, садилось (или вставало?) ярко-оранжевое солнце и почему-то извергался вулкан. Надпись над головой чувака гласила: Женя Фишер, «Закат на рассвете. Том I». Вежливо взяв идиотский подарок, Верочка мысленно пообещала себе выкинуть подозрительную книжонку, не донеся до общаги, но постеснялась; придя же домой, от нечего делать прочитала пару страниц – и пропала.
Душераздирающая история юного аристократа Эдварда, волею судеб оказавшегося под опекой байронического сэра Эндрю Миднайта, завладела Верочкиным умом. За одну ночь заглотив первый том, наутро она погнала Портнягина за вторым, а потом нашла на форуме поклонников отечественной фантастики тред Жени Фишер, перечитала все немногочисленные на тот момент фанфики по «Закату на рассвете» и, решив, что она сумеет написать в сто раз лучше, с упоением принялась сочинять свои. По ее мнению, в книгах Фишер отчаянно не хватало романтических сцен, которые Верочка придумывала теперь вместо нее в ожидании продолжения. В своих немудрящих историях она взахлеб описывала прекрасного виконта Саншайна, влюбляющегося в графинь и их горничных, отдающего им руку, сердце и всего себя – а что еще прикажете делать бедному читателю, если автор твоей любимой истории никак не желает писать про любовь? В бесконечных томах бесконечного «Заката на рассвете», со временем переставших помещаться на одной полке, шли войны и совершались кошмарные преступления, горели леса и степи, разбушевавшиеся реки смывали города, мистические знамения обещали неминуемый конец всему сущему, и только в зловещем особняке герцога Миднайта все оставалось по-прежнему – роковой сэр Эндрю, томно выгибая бровь, показательно пренебрегал своим воспитанником, а юный Эдвард красиво страдал, терзаемый… Да! «Терзаемый роковой страстью, юноша опустился», нет, «упал», нет, «рухнул перед красавицей на колени». Да, так хорошо. Да что там хорошо – просто превосходно! «– Прекрасная Бланш! Умоляю! Не откажите бедному»…
– А в садик вы уже ходите? – настырная розовая «Баленсиага» придвинулась еще ближе, обдав Верочку душным мыльным запахом «Зелински и Розен».
– Ходим, – вздохнула Верочка. Эх, ну почему, почему сегодня уже суббота? В будний день она, отправив младшего отпрыска социализироваться, сбежала бы от свирепой Зули в ближайшую кофейню и славно посидела бы там с ноутбуком и чашкой пряного тыквенного латте, совсем как настоящая писательница! Можно было бы сделать красивую фотку – солнечный луч, освещающий клавиатуру, пирожное на ярком фаянсовом блюдце, салфетка, исписанная от руки так, что на ней ничего невозможно прочитать – и выложить ее, снабдив надписью «настроение творить», или «Февраль! Достать чернил и…», ну или что-то вроде того. Так, не отвлекаемся. «… не откажите бедному влюбленному! – с этими словами Эдвард, встав на одно колено…» – стоп, погодите. Он же у нас уже стоит на коленях, кажется? Блин. Ну, тогда пусть будет так: «с этими словами Эдвард, поднявшись с колен, прильнул к трепещущим губам юной Бланш, подарив ей свой первый в жизни поцелуй». Да, о да, ну наконец-то!
– А мы, – противная «Баленсиага» никак не желала оставить Верочку (то есть тьфу, юную грешницу Бланш, разумеется) наедине с прекрасным сэром Эдвардом, – мы пока нет, но скоро пойдем! А вы с трех лет пошли или, наверное, с четырех?
– Угу, – ответила Верочка. Так себе ответ, конечно, но на что рассчитывала эта молодая идиотка, отрывая Верочку от первого в жизни поцелуя виконта Саншайна? Конечно, в ее фанфиках юный Эдвард уже лишался девственности бессчетное количество раз, но в «Страстном свидании в старом поместье» он все еще был невинен, хотя Верочка честно пыталась свести его с этой профурсеткой Бланш целых четыре с половиной главы!
– Мы, знаете, сначала хотели в «Ромашку», но я прочитала в группе нашего дома, что там плохой контингент, – как ни в чем не бывало продолжала вещать девица, с таким явным удовольствием выговорив слово «контингент», словно совсем недавно его выучила и ужасно этим гордилась.
– Угу, – кивнула Верочка, весьма, на ее взгляд, убедительно изобразив озабоченность моральным обликом контингента детского сада «Ромашка». «Ошеломленная таким неожиданным напором своего возлюбленного, юная грешница Бланш, трепеща, разомкнула губы навстречу губам Эдварда, отдавшись поцелую», нет, «всецело отдавшись этому поцелую, сладкому, как»… как что? Как мед? Ужасно банально. Как клубничное варенье? Как-то по деревенски. Как воды Темзы? Ну… Ладно, пусть пока будет как мед, или лучше как вересковый мед, если не придумается сравнение получше. Значит, «поцелую, сладкому, как вересковый мед», ага. «Своими расширившимися от страсти черными глазами Бланш глядела в прекрасное лицо юного сэра Эдварда, и особенно в его прекрасные глаза, обещавшие ей райское блаженство. Ее грудь, прижавшись к его груди, трепетно вздымалась, поражая воображение»… Да блин! Поверх текста фанфика всплыло сообщение из родительского чата 11«Б». «Я не на что не намекаю», – писала эта курица Возницына, отвечавшая в родительском комитете за строго запрещенные школьной администрацией поборы, – «но на выпускной альбом сдали все, кроме…». Верочка сердито смахнула сообщение – она сдала всю сумму за выпускной Макса еще в октябре, и почему бы Возницыной не пойти в личку к должникам со своими дурацкими намеками, вместо того, чтобы отвлекать порядочных людей от творчества! Итак, «трепетно вздымалась, поражая воображение»…
– А вы в каком садике? – розовая «Баленсиага» сочувственно посмотрела на Верочкину сумку, просторный и чертовски удобный ноунейм из ближайшего торгового центра. – В муниципальном, наверное?
– Мы в «Радости», – из последних сил пытаясь держать себя в руках, ответила Верочка, и, увидев недоумение на личике собеседницы, пояснила, – которая бывшая «Радуга».
«Баленсиага» испуганно отшатнулась – очевидно, она не предполагала, что в ее славном мире розовых пони водятся люди, способные отдать ребенка во что-то, что раньше называлось «Радугой». Блин, надо было сразу сказать, что мы из «Радуги», подумала Верочка. Значит, «…поражая воображение. Эдвард нерешительно обнял ее тонкий стан и привлек к себе еще ближе, издав еле слышный стон, исполненный жаркого влечения и огненной страсти. Бланш…» да чтоб тебя! Телефон в руках взорвался звонком, и Верочка, вздрогнув, едва его не уронила.
– Да?
– Щистящий порошок саконщился, – холодно сообщила Зуля. – Ванну щистить нещем.
– Как закончился? Я вроде покупала, – Верочка растерянно посмотрела на розовую «Баленсиагу», словно та могла знать, куда подевалась почти полная банка олдскульной вонючей дряни, которую ретроградка-Зуля предпочитала новомодным спреям и гелям.
– Не снаю, – отрезала Зуля. – Нету нищево. Сафсем пустой.
– Ну хорошо, то есть, я хотела сказать, плохо, то есть возьмите, пожалуйста, другое средство, корейское, в хозяйственном шкафу. Такая белая бутылка с оранжевым распылителем.
– Корейская, – зловеще протянула Зуля. – Сащем покупать корейская, если надо было покупать нормальный щистящий порошок, да?
– Так получилось, – попыталась оправдаться Верочка. – Может, мальчики рассыпали…
– Мальщики! – грозно сказала Зуля. – Кстати про мальщики! В комнате у Андрея…
– А это не ваш Эдвард там в сугробе лежит? – розовая «Баленсиага» озабоченно тронула Верочку за рукав.
– Кажется, мой… – Верочка привстала со скамейки. – Зуля, дорогая, я никак не могу сейчас говорить, просто возьмите пока корейскую, а я… Эдвард! Эдвард! Иди сюда! Варежки промокли?
Негодный поросенок, увлеченно барахтавшийся в сырой куче грязного снега, не удостоил ее ответом.
– Эдик! Эдичек! – громко засюсюкала розовая «Баленсиага», явно желая ей помочь. – Иди сюда! Бабушка тебя зовет!
– Эдвард! – Верочка тяжело приподнялась со скамейки.
– Сидите-сидите, я его сейчас приведу! – проворная девица вскочила, сбегала к площадке и через полминуты уже тащила упирающегося Эдварда к скамье.
– Что же ты не слушаешься свою бабуленьку, Эдик, – ласково увещевала она сердитого мальчугана, – стареньких надо уважать, и…
– Сама Эдик, – сердито перебил ее мальчик. – Я Эдвалд. А она – моя мама.
– Мама? – молодая нахалка недоверчиво уставилась на Верочку. – Это сколько же…
– За сорок, – холодно ответила Верочка. Розовая «Баленсиага» вылупилась на нее так, словно услышала «за девяносто». Да, милая, да, – сердито думала Верочка, роясь в сумке в поисках сухих варежек, – после сорока у некоторых еще иногда случается секс, а потом ты до последнего надеешься, что это климакс, пока этот «климакс» не начинает радостно пинать твою печень. – Эдвард! Куда?!!
Беззастенчиво притворившийся глухим Эдвард Портнягин, выхватив из ее рук варежки, уже бежал обратно к площадке, где его ждала восхитительная куча сырого грязного снега, толпа веселой мелюзги и «класивая» девочка по имени Аннабель-Княженика-Сафия. Присевшая на дальний конец скамьи розовая «Баленсиага» нерешительно ерзала, словно не в силах решить, достоин ли ее высочайшего общества человек, не только рожающий детей в возрасте, когда приличные люди уже запасаются белыми тапочками, но и безответственно отдающий их в бывшую «Радугу». Телефон тренькнул снова – очевидно, Зуля решила, что недостаточно высказала ей за отсутствие любимой отравы. Верочка скосила глаза – на заблокированном экране высветилось: «Друзья! Приглашу одного счастливчика…»
Это было сообщение из телеграм-канала какого-то молоденького актера, на который относительно недавно подписалась Верочка – он вроде бы сыграл Эдварда Саншайна в грядущей экранизации «Заката на рассвете». С этой экранизацией продюсеры носились уже лет пять, если не больше, то анонсируя ее, то вновь откладывая, то заваливая интернет фотографиями красивых молодых артистов в гриме, то снова и снова объявляя рекаст. Из заявленных с самого начала актеров в проекте неизменно оставался лишь признанная сериальная звезда Юрий Воронов, которого пригласили на роль герцога Миднайта, зловещего опекуна юного Эдварда – про Воронова в фанатских кругах говорили, что он не то брат режиссера, не то лучший друг генерального продюсера, не то вообще любовник самой Жени Фишер. К этой экранизации, которая сначала должна была быть сериалом, потом полнометражным фильмом, потом снова вроде бы сериалом, Верочка с самого начала относилась довольно скептически – ну сами посудите, разве наши в состоянии снять что-то приличное? «Закат на рассвете» был великой книгой, достойной Голливуда, уж никак не меньше – однако, как истинная фанатка, она аккуратно подписывалась на каждого актера, которого продюсеры объявляли очередным Эдвардом. По слухам, съемки состоялись еще прошлым летом, но, кроме мутных фоток, изредка публикуемых в сети фан-клубом Юрия Воронова, никаких доказательств этому не было.
Вздохнув, Верочка открыла Телеграм. Молодой актер с дурацкой фамилией Убожин писал:
«Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через час. Время пошло!»
– Мам! – раскрасневшийся сынишка вернулся с полдороги и решительно полез в сумку. – Пить!
– Да ты уже почти все выпил, – покачала головой Верочка, глядя, как, запрокинув голову, мальчишка ловит языком последние капли.
– В следуюсий лаз возьми больсе! – сурово отчитал ее ребенок и бросился к своей даме: – Девочка! Подозди! Я иду!
– А все-таки как хорошо вы уже разговариваете, – розовая «Баленсиага», видимо, все-таки посчитавшая Верочку достойной своей компании, снова подсела к ней поближе. – Сколько, вы говорите, вам, четыре?
– Четыре с половиной, – медленно проговорила Верочка.
Четыре с половиной года. Вот уже четыре с половиной года вся ее жизнь состояла из грязных памперсов, бутылочек, бессонных ночей, соплей и невынесенных горшков. Четыре с половиной долбаных года она не выбиралась никуда, кроме игровых комнат в торговых центрах и детсадовских утренников. Если бы не «Закат на рассвете», неизменно даривший ей сладкое забытье, вдохновение и простор для творчества, за эти четыре с половиной года она сошла бы с ума, и Портнягину пришлось бы запереть ее в холодной каморке на чердаке их старого поместья, приставив ходить за ней пьянчугу-служанку… впрочем, эта история, кажется, уже была написана какой-то другой бедняжкой. Верочка с тоской обвела глазами свою невзрачную действительность – унылую детскую площадку, стиснутую со всех сторон панельными многоэтажками, мутное февральское небо, серый снег с торчащими из него тощенькими измученными деревцами, а потом нажала на аватарку актера Убожина и в открывшемся окошке личных сообщений недрогнувшей рукой набрала: «ХОЧУ».
Глава 2. Митя
– Убожин, ерш твою медь, опять дрыхнешь? – голос помрежа Совкова напоминал рев раненого бегемота – ну, по крайней мере, Мите спросонья почему-то подумалось, что раненый бегемот должен реветь как-то примерно так.
– Нет, что вы, Афанасьстепаныч, я не сплю, не сплю, – забормотал Митя, выпутываясь из одеяла. – Что-то случилось? Юрий Константинович заболел? Заменить надо? Я могу! Я готов! Я весь его текст знаю, и все мизансцены, и…
– Размечтался, – сердито фыркнула трубка. – Заменить Юрия Воронова артистом Убожиным, ты в уме вообще?
– Я? – растерялся Митя, – я…
– Убожин! – рявкнула трубка. – Ты контрамарку просил? Можешь записать одного человечка вместо Зинченки из репчасти на сегодня, у него там не сможет кто-то. Позвони администраторам, добавочный два-двенадцать, скажи им, что у Зинченки минус один, а у тебя плюс.
– Ой, Афанасьстепаныч, большое вам спаси…
– Чтобы был сегодня вовремя! – помреж Совков, видимо, решил больше не тратить на него свое драгоценное время. – А не как обычно! Это понятно?
– Да, Афанасьстепаныч, конечно, Афанасьстепаныч, – покорно закивал Митя в замолчавшую трубку и с тоской посмотрел на часы, криво висевшие над соседней кроватью. Пятнадцать минут второго… блин, он когда-нибудь выспится вообще?
Митя Убожин жил в Москве уже три с половиной года – что, между прочим, составляло почти пятую часть его жизни! – и по праву считал себя практически коренным москвичом, но вот только ему до сих пор никак не удавалось привыкнуть к здешним скоростям. В поселке городского типа Нижнее Трясово, которое он осчастливил своим рождением двадцать лет назад, время текло медленно и размеренно, и каждому событию здесь был заранее назначен свой срок: ежедневно ровно в семь утра от остановки отъезжал автобус в райцентр, ежегодно тридцать первого декабря в местном ДК проводили дискотеку, а каждого пятого и двадцатого в сельпо к вечеру неизменно заканчивалась водка – словом, жизнь в Нижнем Трясове была понятной и простой, будто картинки в книжке про Колобка. Москва же была стремительной и непредсказуемой: в этом городе буквально все случалось внезапно, шло не по плану и, не успев толком начаться, моментально заканчивалось, оставляя Митю лишь беспомощно хлопать глазами где-то на обочине жизни.
У себя в Нижнем Трясове Митя был звездой. Самой настоящей звездой, почти как Нинка Вострикова, которую один раз чуть было не свозили аж к Малахову, потому что она по пьяни подожгла сарай, в котором ее тогдашний хахаль миловался с какой-то шлендрой. Митька-артист был признанным фронтменом всех детсадовских праздников, рассказывая драматическую историю Мухи-Цокотухи так проникновенно, что мамаши и воспитательницы дружно всхлипывали, а заведующая хваталась за сердце – артист растет, прям Дмитрий Харатьян, ну вылитый же! «А ну, давай-ка нашу, артист», – подбадривали его пьяные отцовские кореша, для которых он с табуретки звонко пел про батяню-комбата и группу крови на рукаве. «Ну он и артист у тя, Валюха», – ворчал участковый дядьКоля, за ухо приводя Митьку домой, – «поймал их, когда они Соломонихе на заборе матюки писали, так твой-то рыдал так, что я ему чуть не поверил, будто бы это все мне просто спьяну привиделося». Митька-артист – прозвище, репьем прицепившееся к нему еще в раннем детстве, так и тащило его по жизни, от садиковских утренников к районным конкурсам самодеятельности.
Вершиной его звездной нижнетрясовской карьеры стал театральный кружок в Доме культуры, который словно бы специально для него взялась вести на общественных началах новая библиотекарша. Библиотекарша была молоденькой, полной энтузиазма барышней, которая к тому же отчаянно скучала в эдакой глуши после краевого Института культуры, и поэтому силами школьников Нижнего Трясова на местных подмостках была переставлена вся замшелая театральная классика. Митька-артист с одинаковым азартом лупцевал противников деревянной шпагой, красиво падал, пронзенный воображаемой вражеской пулей, произносил длинные пафосные монологи, в которых мало что понимал, и на глазах у обомлевших зрителей отважно лапал Пастухову, которая просто так ему ни за что бы не дала. Когда в начале последнего школьного года классуха сказала, что до зимы ему надо записаться на ЕГЭ, Митя пошел к библиотекарше и спросил, что надо сдать, чтобы взяли в театральный. Библиотекарша, влажно заблестев стеклами очков, ответила, что вроде бы только русский и литературу, но лучше она уточнит, а потом, помолчав, тихо добавила, что она никогда в нем не сомневалась, что он обязательно поступит, и что его ждет неминуемая слава. Просто не может не ждать.
Обещанная очкастой библиотекаршей неминуемая слава миновала Митю – поманила, обдала сладкой горечью, мазнула страусиным пером по искусанным губам и, аккуратно отстранившись, пошла искать себе кого-то другого. Москва сожрала его, переварила и готовилась через несколько месяцев исторгнуть из своего чрева никому не нужного дипломированного артиста Убожина, одного из доброй сотни выпускников столичных театральных ВУЗов. Его не пригласили ни в один театр, куда он показывался на четвертом курсе, из множества проб сняли только в одном серьезном проекте, а в институтских постановках изредка давали играть картонных красавчиков, чаще назначая на всякое «кушать подано». Ох, если бы не Юрий Константинович Воронов, пристроивший его в свой спектакль аж в Академический…
– Блин! Контрамарка же! – Митя схватился за телефон. Благодаря тому большому проекту, в котором он снимался с самим Вороновым, и слухи о котором нет-нет да и просачивались на просторы интернета, в его канале в телеге было уже больше ста подписчиков, и чтобы удержать их, приходилось вымучивать из себя какой-никакой контент. Митя старательно постил унылые селфи, записывал какие-то дурацкие голосовые, снимал «кружочки», но все это было типичное «не то»… а вот настоящая контрамарка в настоящий театр – совсем другое дело! Раньше он, разумеется, позвал бы на спектакль Катю, но теперь, будучи человеком свободным, он мог распоряжаться билетом по собственному усмотрению.
Значит, так. Открываем телегу, пишем: «Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через…» – Митя взглянул на часы. Этой ночью ему повезло – позвонили из «Квестомании», позвали подменить заболевшего актера, и это было ужасно кстати, вот только прямо оттуда ему пришлось бежать в институт на утреннюю репетицию, и до общаги он добрался всего час назад. Спать хотелось адски, и, в принципе, если поставить будильник на два пятнадцать и заснуть прямо сейчас, то… – «…через час. Время пошло!», написал Митя и блаженно откинулся на подушку. На сон у него было еще шестьдесят минут, и он решительно собирался не упустить ни одной.
– Убожин, ты тут? – входная дверь грохнула.
– Я сплю, – Митя застонал и накрыл голову одеялом. Влад Кривошеин, с которым он четвертый год вынужденно сосуществовал в одной комнате, реально был последним человеком, которого Митя хотел бы сейчас видеть.
– Я так и понял, – хохотнул Влад, судя по скрипу кроссовок по линолеуму, не удосужившийся снять уличную обувь. – Про тебя Василевский спрашивал.
– Он что, приходил? Он же вроде на показе у второго курса должен… – испуганно высунулся из-под одеяла Митя.
– Приходил, – ехидно ответил Влад. – И спрашивал. Где же это, где же, говорит, мой обожаемый Митенька? Отчего это Соколов Митюшин текст по бумажке читает? Может, говорит, раз Митяй так занят, что не считает нужным оставаться на второй акт, пусть вместо него и дальше Соколов старается?
– Блин, – Митя сел, спустил ноги на пол, поежился от ледяного сквозняка. – Я просто ночь не спал, а у меня…
– Ну, раз ты уже не спишь, – прервал его Влад, – покидаешь мне реплики.
– С хрена ли? – рассердился Митя. Своего соседа он и выспавшимся-то выносил с трудом, а уж в таком состоянии…
– Мне самопробы надо записать, – важно пояснил Влад, словно задание ему прислал лично Тарантино, уж никак не меньше.
– Отвали. Я сплю. У меня спектакль вечером, – буркнул Митя и снова попытался улечься.
– Видели мы этот твой спектакль, – заржал Влад. – Точнее тебя в этом спектакле. За папиком халатик подбираешь? Это успех, Митюш, прям успешный успех.
– Отвали, – беспомощно повторил Митя.
Не обращая больше на Митю никакого внимания, Влад плюхнулся на свою кровать, громко забарабанил кулаком по стене:
– Серега!!! Ты здесь?!!
– Чо надо? – поинтересовались из соседней комнаты.
– Реплики!!! Покидаешь?!!
– Канеш! Ща зайду! – весело гаркнул невидимый Серега.
– Иди к нему! – возмутился Митя. – Я же сплю! У него запишите!
– Хрен тебе, – невозмутимо ответил Влад. – В шестнадцатой обои голимые и лампочка тусклая.
Митя сердито вскочил и принялся натягивать джинсы. Стараниями Влада сейчас к ним в комнату легко и непринужденно завалится половина общаги – выставлять свет, сооружать из рюкзаков и стула импровизированный штатив, подсказывать текст… подлец Кривошеин умел нравиться всем, кроме Мити – его он, кажется, считал небольшой, но досадной помехой на своем великом творческом пути.
Первую донельзя обидную свинью этот сукин сын подложил ему еще на вступительных. Дистанционный тур Митя прошел везде, куда посылал видео, и на очные самонадеянно решил ехать в Москву – сюда, конечно, стремилось большинство театральной абитуры, но и всяких творческих ВУЗов зато здесь было втрое больше, чем в том же Питере. Поселившись в хостеле на окраине Химок, абитуриент Убожин принялся штурмовать одну приемную комиссию за другой, и неожиданно для себя почти везде слетел прямо с первого тура. Он старательно рассказывал стихи и прозу, травил анекдоты, ходил на руках, танцевал и пел – ему улыбались, кивали, говорили «очень хорошо, спасибо, достаточно» и почти нигде не пригласили на второй тур. С тоской глядя на счастливчиков, чьи фамилии называли в конце дня, Митя недоумевал – ну совсем ведь обычные ребята, чем он-то хуже? Что с ним не так?
Последним в его списке значился легендарный институт в Театральном переулке, куда он приехал уже без особой надежды. Его записали на двенадцать, он был на месте в одиннадцать, и, потолкавшись в толпе таких же, как он, жаждущих славы, понял, что к назначенному времени его точно не вызовут – слушали еще тех, кто был приглашен аж на девять утра. Присев на каменные ступеньки старинного крыльца, он принялся разглядывать своих сегодняшних соперников, многих из которых он уже видел в предыдущие дни в других учебных заведениях – ребята сбивались в кучки, читали стихи, что-то пели под гитару, разыгрывали сценки и просто болтали между собой. В каждой кучке быстро находился лидер – самый яркий, смешной или громкий; в компании, обосновавшейся рядом с Митей, таким явным лидером был хорошо одетый парень, рослый, кудрявый, родом, как Митя понял, из Питера. Обступившие его девчонки все удивлялись, зачем он приехал поступать в Москву – питерский же снисходительно объяснял, что у них в этом году ни один приличный мастер курс не набирает, а здесь зато берет сам великий Василевский, который его уже смотрел и вообще приглашал сразу на третий тур, но он, Влад Кривошеин, решил идти по-честному, на общих основаниях. Митя сначала прислушивался к их разговору, потом перестал – просто сидел, закрыв глаза, мысленно повторяя все свои отрывки и стихи, пока рядом с ним на ступеньки не уселся тот самый питерский зазнайка.