Британская империя. Разделяй и властвуй!

© ООО «Издательство Алгоритм», 2013

Лекция 1
Основная тенденция английской истории

Я твердо держусь того принципа, что история, оставаясь научной в своем методе, должна преследовать практическую цель. Другими словами, она должна не только ознакомить читателя с прошлым, но и выработать его взгляд на настоящее, его представление о будущем. Если этот принцип правилен, то изучение английской истории должно заканчиваться некоторым поучением: из него должны вытекать широкие выводы, оно должно представлять в таком виде общую тенденцию всех событий Англии, чтобы дать нам возможности мыслить о будущем и предугадывать предназначенную Англии судьбу. Для англичан это тем более важно, что роль их родины в мировых событиях нисколько не уменьшается по мере развития истории.

Таким странам, как Голландия и Швеция, простительно считать свою историю в некотором смысле законченной. Когда-то они были велики, но условия их величия исчезли, и в настоящее время они занимают лишь второстепенное место. Поэтому их интерес к своему прошлому имеет или сентиментальный, или чисто научный характер; единственный практический урок, вытекающий для них из истории, это урок отречения от широких замыслов. Англия же неуклонно становилась все больше и больше, по крайней мере, абсолютно, если не всегда относительно. В настоящее время она гораздо больше, чем была в восемнадцатом столетии; в восемнадцатом столетии она была больше, чем в семнадцатом; в семнадцатом – больше, чем в шестнадцатом. То удивительное величие, которого она достигла, делает для нее вопрос о будущем крайне важным и вместе с тем тревожным, ибо очевидно, что громадное колониальное расширение английского государства подвергает его новым опасностям, от которых прежде, будучи незначительным островом, оно было свободно.

Поэтому интерес английской истории должен неуклонно увеличиваться вплоть до настоящего времени, а так как будущее вырастает из прошлого, то история прошлого Англии должна заключать в себе пророчества относительно ее будущего.

Между тем наши авторы популярных книг по истории, по-видимому, смотрят на это иначе. Еще Аристотель говорил, что драма завершается, а эпическая поэма оканчивается постепенно. История Англии в том виде, как она популярно излагается, не только не имеет определенного развития, но так постепенно сходит на нет, делаясь все бледнее и бледнее, скучнее и скучнее, что можно думать, будто Англия, вместо того чтобы неуклонно делаться могущественнее, уже целое столетие или два умирает от старческой дряхлости. Но может ли это быть так? Можно ли допустить поток затеряться и испариться среди песчаной пустыни? Вопрос этот приводили на память следующие строки Вордсворта:

 
It is not to be thought of that the flood
Of British freedom, which to the open sea
Of the world’s praise, from dark antiquity
Hath flowed «with pomp of waters unwithstood»,
Roused though it be full often to a mood
Which spurns the check of salutary bands,
That this most famous stream in bogs and sands
Should perish, and to evil and to good
Be lost for ever.^[1]
 

Эта печальная судьба, о которой не смеет подумать поэт, постигает если не самый поток британской свободы, то его отражение в наших популярных исторических сочинениях.

Положим теперь, что мы хотим исправить эту ошибку; как в таком случае мы должны поступить? Такой вопрос не мешает задать себе в начале учебного года студентам-историкам, особенно тем из них, для которых этот год является началом их академического курса.

Вас просят подумать об истории Англии в ее целом и посмотреть, не найдете ли вы в ней какое-нибудь значение, какую-нибудь систему, не сможете ли вы формулировать те выводы, к которым она приводит. До сих пор вы, может быть, учили имена, года, перечисление королей, битв и войн. Настает время, когда вы должны задать себе вопрос: для чего изучалось все это? Для какой практической цели собраны и запечатлены в памяти все эти факты? Если они не ведут к великим истинам, имеющим одновременно и общенаучное, и важное практическое значение, то история – не больше, как забава, и едва ли она может стать в ряду с другими науками.

Всякого, кто долго занимался историей, преследует идея развития и прогресса. Мы непрерывно двигаемся вперед, каждый в отдельности и все вместе. Англия в настоящее время уже не та, какой была при Стюартах или при Тюдорах. История последних столетий особенно подтверждает взгляд, что это движение прогрессивно, что оно клонится к чему-то лучшему. Но как определить и как измерить это движение? Если мы желаем изучать историю в том рациональном духе, с той определенной целью, какую я рекомендую, мы должны серьезно остановиться на этом вопросе и прийти к какому-либо его разрешению. Мы не должны довольствоваться теми неопределенными цветистыми заключениями, какими историки старой школы, погубившие себя исключительно повествовательным направлением, привыкли, ради формы, оканчивать свои писания.

Эти неопределенные цветистые заключения состоят обыкновенно из ссылки на так называемое поступательное движение цивилизации. Точного определения понятия цивилизации при этом не дается; о ней говорится метафорами, как о свете, о дне, постепенно подвигающемся от бледного рассвета к своему полудню; ее противопоставляют отдаленному неопределенному периоду, называемому «сумраком времен». Но будет ли свет цивилизации становиться все ярче и ярче или, подобно действительному дневному свету, перейдет постепенно в сумерки, после которых настанет ночь; не исчезнет ли он на время вследствие внезапного затмения, как это было со светом цивилизации Древнего мира? Все эти вопросы остаются без ответа. Да и какого ответа можно ожидать от теории, не имеющей в себе ничего серьезного и созданной ради риторических прикрас?

Эта теория цивилизации представляет очень хороший пример плохого философствования. Нужно объяснить целую массу явлений, о которых неизвестно даже, принадлежат ли они к одному и тому же роду, но которые вступают в поле зрения в одно и то же время, – и что же? Все эти явления покрываются одним словом, которое, подобно сети, связывает их. Определять это слово тщательно избегают и, говоря о нем, употребляют метафоры, дающие понять, что оно означает живую силу, имеющую неведомые неограниченные свойства, так что достаточно малейшего намека на нее, чтобы объяснить самые удивительные, самые разнообразные явления. Так поступают со словом «цивилизация». Его употребляют для объяснения множества явлений, не имевших, по-видимому, другой связи между собою, кроме частого одновременного проявления в истории; сюда относят смягчение нравов, технические изобретения, религиозную терпимость, появление великих поэтов и художников, научные открытия, конституционную свободу. Предполагается, хотя никогда не было доказано, что все это составляет одно целое, имеет одну скрытую причину, а именно: действие духа цивилизации.

Без сомнения, можно, принявшись за эту теорию, придать ей более связный вид. Мы могли бы исходить из одного принципа – из свободы мысли, и проследить все последствия, могущие произойти от нее. И научные открытия, и технические изобретения, при наличности некоторых других условий, могут явиться результатом свободы мысли; открытия и изобретения, сделавшись общим достоянием, изменят образ человеческой жизни, придав ей более сложный, современный характер; такую перемену мы можем назвать поступательным движением цивилизации. Но политическая свобода не имеет никакого отношения ко всему этому. В Афинах была свобода до Платона и Аристотеля, а потом она исчезла; в Риме была свобода в то время, когда мысль была груба и невежественна, и наступило рабство, когда мысль стала просвещенной. Поэтический гений также не имеет отношения к свободе мысли: поэзия в Афинах падает, лишь только там начинается философия; в Италии был Данте до эпохи Возрождения, но не было Данте после нее. Если мы подвергнем тщательному анализу то неопределенное суммарное целое, которое мы называем цивилизацией, то найдем, как указывает и происхождение слова, что главную его часть составляют элементы, вытекающие из соединения людей в гражданские общества или государства; однако надо помнить, что другая часть этого целого только косвенно связана с этими элементами и более непосредственно зависит от иных причин. Развитие науки, например, является очень важным элементом цивилизации, но, как я только что указал, оно не изменяется в постоянном соответствии с изменением гражданского благоустройства, хотя в большинстве случаев для развития его требуется известный его modicum. Нельзя забывать, что область воздействия законов и королей на человеческий удел крайне ограниченна. В связи с этим история может выбрать себе или более широкую, или более узкую функцию – она может взять на себя или исследование всех причин человеческого благосостояния, или же ограничиться гражданским обществом и той стороной человеческого благосостояния, которая зависит от него. По какой-то безотчетной традиции историки обыкновенно выбирали последнее. Проглядите все известные исторические сочинения, и вы увидите, что авторы их всегда, более или менее сознательно, ставили на первом плане государство, правительство, их внутреннее развитие, их взаимные отношения. А между тем совершенно верно, что события этого рода не всегда бывают самыми важными событиями в истории человечества. В период, описанный Фукидидом, может быть, самыми важными явлениями были философская деятельность Сократа и артистическая – Фидия, а между тем Фукидид ничего не говорит ни о том, ни о другом; он распространяется о войнах и интригах, которые в настоящее время кажутся мелочными. Это не есть результат узости взгляда. Фукидид живо сознает беспримерную славу города, который он описывает, но он согласен обсуждать эту славу только постольку, поскольку она является результатом политических причин, о чем свидетельствует и приведенная цитата. Он с известной целью и обдуманно ограничивает себя определенными рамками. Дело в том, что для успешности работы необходимо делить и подразделять поле исследования. Если вы обсуждаете все сразу, то, конечно, у вас является блестящее разнообразие сюжетов, но вы не достигаете успеха; если же вы желаете получить результат, то должны сосредоточить свое внимание на одном ряде явлений. Мне кажется благоразумнее удержать историю в ее старинных пределах и обсудить отдельно важные стороны, опущенные из этой схемы. Итак, я признаю, что история должна иметь дело с государством, что она должна рассматривать рост и изменения организованного общества, общества, действующего через посредство должностных лиц или народных собраний. По самой природе государства каждое лицо, живущее на известной территории, обыкновенно считается его членом; но история занимается отдельными личностями только в качестве членов государства. Тот факт, что кто-либо в Англии делает научное открытие или пишет картину, сам по себе не является событием в истории Англии. Отдельные личности имеют значение в истории не по своим внутренним заслугам, а по своему отношению к государству. Сократ был гораздо более велик, чем Клеон, но Клеон играет более значительную роль в истории Фукидида. Ньютон был более великим человеком, чем Гарлей,^[2] а между тем Гарлей приковывает к себе внимание историка царствования королевы Анны.

После этого объяснения вы видите, что предложенный мною вопрос: каково общее направление, или какова цель истории Англии? – гораздо определеннее, чем это могло казаться с первого взгляда. Задавая его, я не имел в виду ни общего прогресса, предстоящего повсюду, а следовательно, и в Англии, человеческой расе, ни даже тех его явлений, которые исключительно свойственны Англии во всем объеме этого понятия. Ибо под Англией я подразумевал только государство или политическое общество, имеющее место своего пребывания в Англии. При таком строгом ограничении вопроса он может показаться вам менее интересным; может быть, это и так, но зато он становится гораздо более доступным обработке.

Итак, в каком же направлении, к какой цели подвигалось английское государство? В ответ на этот вопрос готовы сорваться слова: «свобода», «демократия». Но словам этим сильно недостает определенности. Свобода, несомненно, представляла главную черту, отличавшую Англию от континентальных государств, но по существу свобода для Англии была не столько целью, к которой она стремилась, сколько достоянием, которым она давно уже пользуется. Уже борьба семнадцатого столетия даровала или, во всяком случае, обеспечила за Англией свободу. Позднее в Англии происходит движение, которое часто, хотя и не вполне правильно, называют движением за свободу и что мы, если угодно, можем назвать демократизацией. Существует ходячее мнение, что в новейшей английской истории, если в ней вообще можно подметить определенную тенденцию, сказалось только одно стремление к демократизации – стремление, благодаря которому сначала средний класс, потом постепенно и низшие классы получали долю влияния в общественных делах.

Несомненно и с достаточной ясностью эта тенденция обозначилась лишь в девятнадцатом столетии; в восемнадцатом она едва заметна: в то время можно было проследить только самое ее начало. Она особенно обращает на себя наше внимание потому, что долгое время была главным предметом политических разговоров и споров. Но история должна смотреть на вещи с некоторого расстояния и обозревать более широкое поле. Если мы с отдаления проследим за последние века прогресс английского государства – этого большого управляемого общества английской нации, то нас гораздо больше поразит другое изменение; будучи не только значительнее, но даже и заметнее, оно обсуждалось гораздо меньше, так как происходило более постепенно и не возбуждало сильной оппозиции. Я имею в виду простой и наглядный факт распространения английского имени в других странах земного шара – основание Великой Британии.^[3]

Есть нечто крайне характерное в том индифферентизме, с каким англичане относятся к могучему явлению разлития их расы и расширения их государства. Они покорили и заселили полсвета, как бы сами не отдавая себе в том отчета. И, совершая это громадное дело в восемнадцатом столетии, они не дали ему затронуть свое воображение и оказать влияние на их образ мыслей. Даже и теперь они продолжают считать себя просто расою, занимающей остров на запад от европейского материка. Самая манера выражаться постоянно изобличает, что они не считают колонии своей действительной принадлежностью; так, когда их спрашивают о размере английского населения, им и в голову не приходит включать в него население Канады и Австралии. Этот укоренившийся взгляд, мне кажется, повлиял и на наших историков: благодаря ему они упускают верную точку зрения при описании восемнадцатого столетия. Они придают слишком большое значение парламентской борьбе и агитации за свободу, т. е. событиям, которые в восемнадцатом столетии являлись лишь слабым отражением событий семнадцатого. Они не замечают, что в том столетии история Англии разыгрывается не в Англии, а в Америке и в Азии. Я точно так же убежден, что, рассматривая настоящее положение дел и еще более заглядывая в будущее, мы должны остерегаться слишком выдвигать на первый план собственно Англию, чтобы не потерялось на заднем плане картины то, что мы называем английскими владениями.

Позвольте же мне с некоторой точностью описать перемену, о которой я говорю. В последние годы царствования королевы Елизаветы (1558–1603) Англия не имела положительно никаких владений вне Европы, потому что все колониальные проекты, начиная с попытки в царствование Генриха VIII и до попыток Джильберта и Ралея (Gilbert, Raleigh),^[4] были одинаково неуспешны. Самой Великобритании еще не существовало: Шотландия была отдельным королевством, а в Ирландии англичане составляли лишь колонию среди чуждого населения, жившего в родовом быте. Со вступлением на престол Стюартов начались одновременно два процесса, из которых один закончился при королеве Анне, последнем члене этой династии, другой же продолжается с тех пор непрерывно. Первый процесс состоял во внутреннем соединении трех королевств, и хотя технически он завершился гораздо позже, но может считаться делом семнадцатого столетия и династии Стюартов. Второй процесс – создание Великой Британии, заключающей в себе громадные владения за морем, – начался с дарования хартии Виргинии в 1606 году.^[5] В семнадцатом столетии он сильно подвинулся, но только в восемнадцатом пред лицом целого мира предстала Великая Британия в ее гигантских размерах, с ее обширной политикой. Посмотрим, что она представляет из себя в настоящее время.

Оставляя в стороне некоторые мелкие владения, имеющие главным образом характер морских или военных станций, мы находим, что Великая Британия состоит, кроме Соединенного королевства, из четырех территорий, населенных преимущественно англичанами и подвластных короне, и пятой большой территории, также подвластной короне и управляемой английскими должностными лицами, но с населением совершенно чуждой расы. Первые четыре суть: 1) область Канады (Dominion of Canada);^[6] 2) Вест-Индские острова, к которым я причисляю и некоторые территории на континенте Центральной и Южной Америки; 3) группа южноафриканских владений, из которых самое значительное – Капская колония, и 4) австралийская группа, к которой, ради удобства, я должен прибавить Новую Зеландию. Пятое – зависимое владение – есть Индия.

Британская империя

Прежде всего посмотрим на населенность этих областей. Колонизация началась сравнительно недавно, и потому население во многих местах редко. Области Канады с Ньюфаундлендом в 1881 году имели несколько больше четырех с половиной миллионов жителей, то есть население их равнялось приблизительно населению Швеции. Вест-индская группа обладала населением, превышавшим полтора миллиона, то есть обладала почти таким же населением, какое в то время имела Греция. Южноафриканская группа – около миллиона и трех четвертей, но из них европейской крови значительно менее половины. Австралийская группа вмещала в себя около 3 миллионов, т. е. несколько превосходила Швейцарию. Это составит в общем десять и три четверти миллионов, или около 10 миллионов английских подданных европейской и, главным образом, английской крови, живущих вне Британских островов.^[7]

Население обширного, зависимого владения Индии равнялось почти ста девяноста восьми миллионам, а туземные государства, признающие верховную власть Англии, имели около пятидесяти семи миллионов. Все вместе составит население, приблизительно равное населению всей Европы, за исключением России.

Во всяком случае, нам сразу бросается в глаза, что огромное население Индии не составляет части Великой Британии в том смысле, как те десять миллионов англичан, которые живут вне Британских островов. В жилах этих десяти миллионов течет английская кровь, и потому они связаны с Англией самыми тесными узами. Население Индии принадлежит чуждой англичанам расе и религии; оно соединено с Англией лишь связями завоевания. Еще подлежит вопросу, увеличивает ли в настоящее время обладание Индией могущество Англии, и вообще может ли оно его увеличить когда-нибудь; а между тем нет никакого сомнения, что факт обладания Индией чрезвычайно повышает грозящие Англии опасности и ее ответственность. Колониальная империя находится совершенно в ином положении: она располагает основными условиями устойчивости. Существуют вообще три связи, соединяющие государства: общность расы, общность религии и общность интересов. Двумя первыми связями английские колонии, очевидно, связаны с Англией, и одно это делает уже связь их прочной. Эта связь сделается неразрывной, если окажется, что и общность интересов существует между ними, а убеждение в этом в настоящее время, по-видимому, растет. Когда мы думаем о Великой Британии будущего, мы должны гораздо больше иметь в виду колониальную, чем Индийскую империю.

Это соображение делается особенно важным, если мы оцениваем империю не по ее населению, а по площади ее территории. Десять миллионов англичан за морем уже представляют собою кое-что; но это почти ничто в сравнении с тем, что мы увидим в будущем, и даже в близком будущем, ибо эти десять миллионов разбросаны на громадном пространстве, которое заполняется с несравненно большей быстротой, чем растет население самой Англии. Я приведу расчет, который поможет вам оценить всю важность этого обстоятельства. Густота населения Великобритании выражается 125 жителями на квадратный километр; в Канаде она менее полчеловека. Представьте себе на минуту, что густота населения Канады равняется густоте населения Великобритании, и вы увидите, что население этой области превысит биллион. Такое положение дел, без сомнения, настанет еще очень не скоро, но все же громадный прирост населения не заставит себя долго ждать. Лет через пятьдесят число англичан, живущих за морем (если только империя не распадется), будет равно числу англичан, живущих на родине, и все вместе составит гораздо больше ста миллионов. Эти цифры, может быть, покажутся вам скорее поразительными, чем интересными. У вас может явиться вопрос: следует ли радоваться такому громадному росту расы, и не лучше ли было бы для Англии подвигаться вперед в нравственном и умственном отношении, чем в численности населения и в расширении владений? Не отличались ли в истории великими подвигами в большинстве случаев малочисленные нации? Я оставляю открытым вопрос относительно того, должна ли Англия радоваться своему распространению или сожалеть о нем. Еще не настало время отвечать на этот вопрос. Но одно совершенно ясно и теперь, – это громадность значения подобного роста. Дурно это или хорошо, но несомненно – это великий факт новой истории. Было бы величайшим заблуждением воображать, что он имеет исключительно материальный характер, то есть что он не влечет за собою никаких нравственных и умственных последствий. Люди не могут переменить своего местожительства, переселиться с острова на континент, с 50-го градуса северной широты к тропикам и на Южное полушарие, из старого общества в новую колонию, из громадных промышленных городов к сахарным плантациям и на пустынные овечьи пастбища в страны, где еще бродят первобытные, дикие племена, – не изменив своих понятий, привычек и своего образа мышления, даже не изменив отчасти, в течение нескольких поколений, своего физического типа. Мы уже знаем, что жители Виктории и Канады не вполне похожи на англичан, и можем ли мы думать, что в двадцатом столетии, когда население колоний сравняется с населением метрополии, – при условии, что связь между ними сохранится и сделается еще теснее, – сама Англия не подвергнется значительным видоизменениям и преобразованиям? Итак, к добру ли или к злу, но рост Великой Британии представляет собою событие громадной величины.

С точки зрения будущего это, очевидно, величайшее событие. Но событие может быть великим, будучи вместе с тем столь простым, что о нем мало что можно сказать: оно может почти не иметь истории. Именно так обыкновенно и смотрят на «исход» англичан; считают, что он произошел самым простым, неизбежным образом, что он представлял собою только беспрепятственное занятие пустых стран нацией, у которой оказался наибольший избыток населения и наибольшая морская сила. Я покажу, что это – громадное заблуждение; я покажу, что этот исход составляет пространную, полную и крайне интересную главу истории Англии. Я решаюсь утверждать, что в восемнадцатом столетии он определял весь ход событий, что главная борьба Англии от времен Людовика XIV до Наполеона была борьбой за обладание Новым Светом; только благодаря тому, что мы не замечаем этого, большинство из нас считает восемнадцатое столетие английской истории малоинтересным. Великим центральным фактом этого периода надо считать создание Англией в разное время двух различных колониальных империй. Судьба так сильно толкает Англию к занятию Нового Света, что, создав одну империю и лишившись ее, она создает вторую почти против своего желания.

Цифры, которые я вам сообщал, относятся исключительно ко второй английской империи, к той, которой Англия владеет и теперь. Когда я говорил о десяти миллионах английских подданных, живущих за морем, я не упомянул, что сто лет назад у Англии был ряд других колоний, достигших уже трех миллионов населения, что колонии эти отпали и образовали федеративное государство, население которого в течение столетия увеличилось в шестнадцать раз и в настоящее время равняется населению своей старой метрополии вместе с ее колониями. Перед нами величественное событие: Англия теряет империю, и из этой империи возникает новое государство, английское по расе и характеру, которое так быстро растет, что в течение одного столетия делается населеннее всех европейских государств, кроме России. Утрата американских колоний оставила в умах англичан сомнение и опасение, которые значительно определяют их взгляд на будущность Англии.

Если «исход» англичан составлял величайшее явление в Англии восемнадцатого и девятнадцатого столетий, то важнейшим вопросом ее будущего является вопрос о судьбе ее второй империи: можно ли предполагать, что с ней случится то же, что случилось с первой? В разрешении этого вопроса и лежит то поучение для англичан, которое, как я сказал вначале, должно вытекать из изучения английской истории.

За четверть века до декларации независимости Тюрго сказал: «Колонии подобны плодам: они держатся на дереве только до тех пор, пока не созреют. Как только Америка будет в силах о себе заботиться, она сделает то же, что сделал Карфаген». Неудивительно, что, когда это предсказание так замечательно сбылось, предложение, из которого оно было выведено, превратилось в умах англичан в доказанный принцип. В этом, без сомнения, лежит причина, почему они так равнодушно и без чувства удовлетворения смотрели на рост Второй империи. «Что нам за дело, – говорили они, – до ее обширности и быстрого роста? Она растет не для нас». И к убеждению, что удержать ее невозможно, они прибавили убеждение, что и не следует желать ее удерживать: историки американской войны с тем странным оптимистическим фатализмом, к которому историки вообще склонны, считали для себя обязательным заключение, что потеря колоний была не только неизбежным, но и счастливым для Англии событием. Я не стану теперь рассматривать, основательны ли подобные взгляды. Я хочу лишь указать на то, что в будущем перед Англией лежат две альтернативы и что выбор между ними является несравнимо важнейшим вопросом из всех, подлежащих ее решению. Четыре указанные группы колоний могут сделаться четырьмя независимыми государствами, причем два из них – области Канады и вест-индская группа – могут предпочесть не оставаться независимыми, а войти в состав Соединенных Штатов. Во всяком случае, английское имя и английские учреждения останутся в значительной мере преобладающими в Новом Свете, самое же отпадение может произойти так мирно, что отношения к прежней метрополии останутся дружественными. Однако подобное отпадение поставило бы Англию на уровень ближайших континентальных держав: она все еще имела бы значительное население, но население меньшее, чем Германия, и едва равное населению Франции, тогда как два государства – Россия и Соединенные Штаты – сделались бы величинами высшего порядка; у России было бы сразу вдвое большее население, чем у Англии, Соединенные Штаты очень скоро достигли бы того же. Торговля Англии подверглась бы новым опасностям.

Другая альтернатива – Англия окажется в силах совершить то, что так легко удалось Соединенным Штатам: она создаст федерацию из стран, отдаленных друг от друга. В таком случае она станет наряду с Россией и Соединенными Штатами, т. е. в первом ряду по численности населения и обширности территории, она окажется выше других континентальных государств. Мы ни в каком случае не должны принимать на веру, что это желательно. Величина не есть необходимое величие: оставаясь во втором ряду по величине, Англия, быть может, в нравственном и интеллектуальном отношении займет место в первом; в таком случае лучше пожертвовать материальным величием. Не имея права предрешать вопрос, следует ли Англии удержать свою империю, мы тем не менее считаем крайне желательным прийти после серьезного обсуждения к тому или другому его положительному решению.

С целью достигнуть такого решения я предлагаю вам рассмотреть исторически ту тенденцию к расширению, которую так долго выказывает Англия. Мы воспитаем в себе более серьезное отношение к этому явлению, когда увидим, как глубоко, настойчиво и необходимо было оно в национальной жизни Англии; мы взглянем на него с большей трезвостью, когда убедимся, что отпадение первых колоний Англии явилось не естественным результатом расширения, подобно лопанью мыльного пузыря, а результатом временных, устранимых и уже устраненных условий.