Я запру тебя в мечте, никогда тебя не отпущу,
Я никогда не позволю тебе смеяться или улыбаться, только не тебе…
…Потому что у каждого из нас отравленное сердце.
Ramones
«Poison Heart»
Пролог
Май 2009
Сомнения, которые одолевали его еще три дня назад, стремительно таяли, и он понимал, что к тому времени, как за окном стемнеет, от них уже не останется и следа. Даже несмотря на то, что не особо верил в успешный исход этого предприятия, он знал, что время пришло. Какое-то странное и непонятное время.
Немалая сумма, которую следовало заплатить за эту ветхую надежду, немного его приободряла. Дорого, значит хорошо. Как угодно, но лишь бы хорошо. Дорого или дешево, праведно или грешно, мучительно или просто – лишь бы хорошо.
Третий день он говорил себе, что сделает звонок в следующую минуту, третий день он говорил себе, что не сделает этого вовсе. Сомнения рождались не из чувства противоречия, а из устоявшегося неверия. Возможно, один из самых удивительных человеческих парадоксов сейчас полностью владел его сознанием: убеждение в полной безнадежности, и одновременная уверенность в том, что на расстоянии одного шага его ждет абсолютное избавление от безнадежности.
С наступлением темноты он позвонил.
Затем он надел джинсовую куртку и покинул свою квартиру. На улице шел легкий дождь. Пройдя два квартала, он свернул в неосвещенный переулок, и углубился в хитросплетение нескольких узких улочек на задворках Старого города. Словно наслаждаясь видом грязных стен, переполненных мусорных баков и заколоченных окон, он прогуливался по этим темным закоулкам Каста и все же надеялся, что совсем скоро весь этот мир он будет видеть по-иному. Надеялся и тут же смеялся над собой за эту надежду.
Он вернулся домой через два часа. Он был зол на себя за то, что все-таки сделал этот шаг. Он по-настоящему презирал себя. Выкурив очередную сигарету, он поднял крышку и сел за пианино. Теперь уже опасаться больше не стоило. Можно было спокойно попробовать еще раз. Без какой-либо разминки его пальцы пустились в свою жутковатую пляску, наполняя восхищением невидящие взгляды. Он играл, всеми силами стараясь отдать всего себя игре. Он играл на пределе своих возможностей – своих художественных возможностей, прекрасно понимая, что никакая физическая техника не поможет ему наполнить истеричным восхищением хотя бы его собственное сердце.
Да, для начала хотя бы свое собственное сердце.
Оно умирало? Нет, он знал, что это не так. Знал, что сердце его живо и чувствительно. Умирала музыка. И стоило этой мысли в очередной раз нанести отлично поставленный удар прямо в голову, как его правая рука резко захлопнула крышку пианино, и третья соната Шопена оборвалась на первой же части. Оборвалась, рискуя переломать пальцы левой руки.
Пусто и холодно. Он это прекрасно понимал. А ведь буквально вчера он слышал это произведение в исполнении того, кто сумел превратить его в молитву. В настоящую молитву, обращенную неизвестно к кому, неизвестно с какой просьбой. И искренне не верил, что и он когда-то умел превращать музыку в молитву; сейчас это казалось таким же невозможным, как прогулки по воде. И талант, которому завидовали и будут завидовать превращается в ничто. Он не просто пропадает, он не обесценивается; нагло и бессовестно он выбрасывается на помойку человеческой пресыщенности.
Умирающая музыка. Она продолжала звучать в его квартире. Злость и ненависть овладели им без остатка. Он вновь поднял крышку и продолжил. Он не верил в чудо, но вдруг ощутил его дыхание. Музыка начинала оживать, и чья-то невидимая рука вновь протянула ему билет в заоблачные дали, в ту волшебную страну звуков, в которой он мечтал поселиться навсегда, преобразовавшись в энергию взаимодействия нот.
Ноябрь 2018
Она стояла у окна. В гостиной было чисто и уютно, на одном из кресел мирно дремал упитанный серый кот. В небольшом камине играло тусклое пламя. За окном закат украшал багрянцем пожелтевшую листву на невысоких деревцах, а теплый вечер ничем не напоминал о приближении зимы.
Она стояла так уже минут десять, и можно было бы подумать, что антураж осеннего вечера побудил в ней идиллическое настроение тихой и одухотворенной печали, которой порой так страстно жаждет утомленная душа. Но напряженный взгляд, которым она смотрела сквозь стекло, говорил вовсе не о приятной сентиментальности. Она и вовсе хотела бы ничего не видеть в эти минуты, но закрыть глаза было просто невозможно. Ноты тут же начинали приобретать дополнительные акценты, становились еще вкрадчивей, еще понятней и непонятней одновременно, еще беспощадней в своей пытке красотой. Парализованная болью воспоминаний, она не могла не слышать эти ноты, и понимала, что слышать их придется.
Она слушала музыку. Хоть в доме царила полная тишина. Она слушала третью фортепианную сонату Шопена, которая когда-то, в далекие годы, была ее любимейшим произведением, и которая сейчас разрывала ее душу клещами отчаяния. Нежная и волнующая, пробирающая до глубины своей утонченной искренностью, эта чистая как слеза жемчужина искусства, теперь сводила ее с ума. Некоторые фразы из разных частей сонаты играли в ее голове едва ли не каждый день, и с этими отрывками мозг уже научился справляться, но по крайне мере один раз в год случался концерт. Осенний концерт, который приходилось прослушать от начала и до конца, от первой и до последней ноты си. И как бы ни было больно, всякий раз она просто не могла отвергнуть предложение посетить этот концерт длиной никак не в час, а в несколько лет ее молодости, ее счастливой жизни, которой, как тогда казалось, никогда не наступит конца. Но конец наступил. Все-таки наступил.
Пригласительный билет на этот концерт лежал на подоконнике. Она слушала. И только поражалась тому, что спустя девять лет продолжает помнить все произведение, все его полотно и каждый его узор. Музыка звучала все громче. Крещендо. Фортиссимо. Даже кот навострил уши и, приоткрыв глаза, сосредоточил встревоженный взгляд на профиле своей хозяйки. Дыхание ее стало чаще, в глазах вспыхнул огонь тревоги, руки взметнулись вверх. Она хотела схватиться за голову и закричать, но в последний момент сдержала себя, прекрасно понимая, что никакой крик не спасет ее в настоящий момент. Вернувшись из физического оцепенения, она взяла с подоконника лист бумаги и бросила его в камин.
– Милые мои, что же вы натворили? И почему не оставите меня в покое? – раздался ее горький шепот, когда пламя облизнуло слова письма.
«Я свободен. Можешь не волноваться по этому поводу. Тебе и твоей семье нечего бояться, и я клянусь, что никогда не явлюсь тебе, если только ты сама не попросишь. Знаю, что в эти дни тебе особенно тяжело. Знаю по своей собственной боли. Потому не буду говорить ничего лишнего.
Просто помни: конец не наступит никогда».
Слово «конец» истлело последним. Сколько же болезненной надежды нашла она в этой короткой записке. Сколько же отчаяния собственноручно искалеченной души. Сколько неловко прикрытой мольбы.
– Помни меня, – прошептала она. – Разве не это ты просишь у меня все эти девять лет? Разве не эти два слова скрываются во всех твоих письмах? Ты можешь быть спокоен. Не забуду.
Музыка продолжала звучать. Такая живая музыка.
Часть первая
Назойливая муха уже около минуты ползала по открытому участку спины, доставляя Солу немалое удовольствие. Находясь еще в пограничном состоянии между сном и явью, он старался не шевелиться, чтобы не прерывать щекочущие прикосновения. Когда же насекомое уставало от пеших прогулок по его спине и на некоторое время пускалось в жужжащий полет, он прямо-таки умолял муху вернуться и подарить ему еще хоть минуту этих сомнительных ласк.
Сол никогда не любил дневной сон, но вот уже третий день подряд наслаждался им. Дезориентация во времени, легкий туман в голове и приятная слабость в теле немного смягчали его раздражительность. Почему же эта раздражительность не покидала его вовсе, как он ни старался, понять так и не смог. Не мог он и сказать, что на него негативно влияет личность доктора Майера. Не мог сказать, что причина в других его подопечных, с которыми Сол еще не контактировал слишком близко, и которые, на самом деле, казались ему людьми не лишенными оригинальности. Нельзя было списать свой моральный дискомфорт и на смену обстановки, поскольку и сама усадьба, и местность, в которой она находилась, не могли не радовать глаз и душу. Скорее всего, дело тут было в поспешном разочаровании, поскольку на третий день своего пребывания здесь, Сол не почувствовал себя ни на шаг ближе к своей цели. Ему даже казалось, что он ближе к привычной для себя насмешке над собственными ожиданиями, но вспоминая эти самые ожидания, спешил себя успокоить и старался запастись терпением, потому что насмешка эта теперь не казалась ему чем-то кратковременным и склонным к забвению. Эта насмешка теперь казалась крайне угрожающей, способной привнести в его жизнь нечто фатальное.
Ведь ехал он сюда не за красотами местной природы, не за свежим воздухом, напоенным ароматами цветущей зелени, не за таинственностью усадьбы. Он ехал сюда за помощью. И на данный момент не чувствовал ее. Он ожидал неизвестно чего, но чего-то гораздо большего, нежели ежедневная полуторачасовая беседа с доктором, которая и являлась единственной местной оздоровительной процедурой. Все остальное же время, гости санатория принадлежали сами себе и могли свободно распоряжаться своим временем. Вот только Солу не очень нравился такой подход, да и манера доктора Майера называть свою усадьбу санаторием, а временно пребывающих здесь людей гостями, тоже не вызывала особого расположения. Солу было бы куда понятней, да и приятней, если бы его называли здесь просто пациентом в больнице. Таковым он и хотел себя чувствовать.
Муха вновь сорвалась со спины, и Сол решил, что достаточно. Перевернувшись на спину, он приподнял подушку и посмотрел в приоткрытое окно, что было прямо напротив его кровати. Теплый июньский день был еще в разгаре, солнце стояло высоко, полируя своими лучами тихую гладь Карленского озера. Остановив свой взгляд на деревянном причале, Сол подумал, что неплохо бы разжиться удочкой, встать пораньше, посидеть на этом причале и насладиться пробуждением природы в утренней дымке. Ежедневная возможность этого столь доступного здесь удовольствия, заставила его вновь задуматься о деятельности Фридриха Майера. Пять гектаров земли посреди леса и вблизи озера, мрачноватый двухэтажный особняк в викторианском стиле – разумеется, все это было родовым, но ведь даже продолжать содержать такую усадьбу требовало средств. А значит, постоянный приток этих средств был. Вообще, Сола обнадеживала непопулярность доктора и его методики. Как он думал, если бы Майер был бы обычным шарлатаном, или даже если бы его успехи были переменчивыми, славы о нем было бы куда больше, нежели в случае его высочайшей компетенции. Задумываясь над этим вопросом, Сол все больше склонялся к своей правоте: если он уедет отсюда с тем, о чем мечтал – вряд ли он станет много говорить о Фридрихе Майере; если же уедет не с чем, вряд ли удержится от желания унизить человека, взявшего на себя ответственность за его надежду. А вместе с ней и немалую сумму денег, которые по условию соглашения возврату не подлежали. Однако же, еще до своего решения приехать сюда, Сол, как ни старался, не смог найти ни одного компрометирующего отзыва о деятельности доктора. С другой стороны до подозрительности удивляли исключительно положительные комментарии, выдержанные в крайне сухом тоне, лишенные чрезмерной лести. Столь скромная, но твердая слава Майера казалась странноватой. Сол и узнал о нем случайно, из третьих уст, а до того момента и вовсе никогда не слышал о санторийском гении психотерапии, а именно на такой статус намекали люди, испытавшие на себе все прелести здешнего стационара.
Сол усмехнулся, отметив, что слава имеет совершенно разную цену в разных профессиях. Он ведь не понаслышке был знаком с этой штукой, и даже немного обладал ею. Правда, вовсе не в той степени, в которой он имел возможность практически ежедневно прикасаться к чужой славе. К самой привычной – с точки зрения обывателя, – славе.
Затем он вновь закрыл глаза и постарался выбросить из головы эти последние мысли, отдававшие приторным запахом честолюбия. Пролежав с закрытыми глазами две минуты, он почувствовал, что вновь проваливается в полусон. Обрадовавшись этой перспективе, Сол ошибочно решил ее оттянуть, рассчитывая, что выкуренная сигарета вовсе не приободрит его. Чувствуя приятную истому, он не спеша встал с постели, достал из пачки сигарету и подошел к открытому окну. Особняк Майера располагался в ста метрах левее. Это было здание с острой многоступенчатой крышей, покрытой серой черепицей, облицованное серым и светло-коричневым камнем, с несуразными, на первый взгляд, эркерами на первом и втором этажах главного фасада. Терраса с крыльцом была обращена на запад и в сторону озера, видимо, с расчетом на вечерние любования закатом. Помимо нескольких причудливых побочных пристроек (главным образом у правого крыла здания) по расположению окон которых было трудно представить, как все это устроено внутри, на территории усадьбы имелись еще и три небольших флигеля. В одном из них был оборудован домашний кинотеатр, два других предназначались для гостей-пациентов. В таком флигеле и решил расположиться Сол, предпочтя небольшое отдельное строение спальне внутри особняка.
Не успев подкурить, Сол заметил, как по мощеной дорожке к озеру спускается обитательница соседнего флигеля – молодая девушка, которая на первый взгляд показалось ему самым замкнутым подопечным Фридриха Майера. Сол не мог отрицать, что девушка эта успела его заинтересовать. Ее нельзя было назвать красавицей, хоть она и не была лишена внешней привлекательности, но куда больший интерес вызывало ее стройное тело. Каждое движение, каждый жест ее были пропитаны какой-то немой речью, красивой струящейся речью, с которой Сол не был знаком ранее. Он встречал в своей жизни девушек, которые могли похвастаться и грацией, и утонченностью манер, но девушку, чье тело словно пело, он видел впервые. Сол еще не успел близко познакомиться с местными товарищами по несчастью, но за этой девушкой, которую звали Наоми (это он успел узнать), ему было понаблюдать крайне интересно.
Заскочив в небольшую ванную, которой был оснащен его флигель, смочив водой лицо и волосы, он вышел на улицу, подкурил и двинулся вслед за девушкой. Наоми была одета в короткие джинсовые шорты и свободную футболку, прямые черные волосы были распущены и спускались чуть ниже лопаток. Шагая за ней на расстоянии метров тридцати, Сол не мог отвести взгляда от ее рук, которые привлекали его сейчас даже сильнее, нежели обнаженные ноги. Хоть в данный момент он видел только спину девушки, он был уверен, что ее ладони не спрятаны в карманах шорт, а лишь большие пальцы продеты сквозь петли для ремня. Локти ее и были вроде бы статичны, но даже их легкого подергивания было вполне достаточно, чтобы Солу вдруг захотелось их коснуться. Сначала коснуться локтей, затем выдержать короткую паузу, погладить ее запястья и в конце сжать в ладонях ее пальцы. Особенно странным было то, что в этом своем желании он не уловил явного сексуального подтекста.
Сол остановился и рассмеялся вслух. Наоми, разумеется, это услышала и обернулась. Ее удивленный взгляд не особо смутил его, и, продолжая улыбаться, он двинулся ей навстречу. Наоми не спешила с приветливостью, и, прочитав в ее глазах немой вопрос, Сол не стал лгать.
– Твои локти, – сказал он, приблизившись к девушке.
– Локти? – она немного испугано вывернула руки, чтобы разглядеть те части своего тела, о которых шла речь, по всей видимости, решив, что они не слишком чисты.
– Да, локти, – Сол выбросил свою сигарету.
– А что с ними? – спросила Наоми, продолжая искать нечто компрометирующее на своих руках.
– Все в порядке. Просто… они мне очень понравились.
Глаза девушки на секунду округлились, затем прищурились, большие пальцы вновь скользнули в петли на поясе. Сол повторил мысленную процедуру с ее руками.
– Что это значит? – серьезно спросила Наоми.
– Ничего особенного, – ответил Сол, немного устыдившись своей поспешности.
– Что значит ничего особенного?
– Ну… то и значит.
Наступило короткое и немного неловкое молчание.
– Зачем ты сказал мне такую глупость? – Наоми немного выставила правую ногу, и потерла носком кроссовка траву на кромке дорожки.
– Ладно, согласен, – Сол поспешил вернуть себе уверенность. – Сказал я действительно глупость, и я прошу прощения. Когда ты шла впереди меня, и я смотрел на твои локти, мне правда захотелось их коснуться и… поцеловать. И поверь, в том, что я сказал тебе об этом нет ничего крамольного, – Сол заметил, как серые глаза девушки щурятся еще сильнее, но взгляд при этом становится словно доверительнее. – Просто понравились твои локти, – повторил он.
– Господи, какая глупость, – повторила свой приговор и Наоми и покачала головой.
– Уж точно не хотел тебя обидеть.
– А чего хотел?
– Составить тебе компанию и немного поговорить. Я ведь тут толком еще никого не знаю.
Наоми усмехнулась и не спеша двинулась по дорожке в прежнем направлении.
– Неудивительно, – сказала она.
– Тебя тоже не назвать социально активной личностью, – Сол двинулся рядом.
– Дай угадаю. Тебе все кажется напрасным, и сам факт твоего пребывания здесь уже начинает тебя удивлять. А люди вокруг внушают недоверие. Я права?
– В целом, да.
– Скоро станет полегче.
– То есть, ты все-таки чувствуешь пользу от своего пребывания здесь? – спустя короткую паузу спросил Сол.
Наоми многозначительно взглянула ему в глаза, но ничего не ответила.
Еще полминуты они шли молча. Солу очень хотелось продолжить разговор, и как часто бывает в подобных ситуациях, он слишком осторожно подходил к этому, чем загонял собственные мысли в тупик.
Наоми словно почувствовала это и вновь усмехнулась.
– Расслабься, – сказала она остановившись. – Это единственный совет, который я могу тебе дать.
– Попробую, – ответил он и улыбнулся.
Наоми наконец улыбнулась в ответ. Сол тут же почувствовал себя гораздо расслабленней.
– Пойдем на причале посидим, – предложил он.
– Пойдем.
– Каким видом спорта ты занимаешься?
– Никаким. Так только… зарядку делаю.
– А танцами?
– Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Не знаю, не обращай внимания.
– Повторяешься. Тут локти замешаны, правда?
– Однозначно. Двигаешься просто очень… грациозно. Вот и подумал – наверное, спортсменка или танцорка.
– Первый раз слышу про свою грациозность.
– Да ладно.
– Ты странный какой-то. Говоришь полную чушь с умным видом.
– Ну, спасибо.
Сол засмеялся, заметив, что этот вердикт был произнесен так, что вовсе его не смутил.
– Ты, правда, известный пианист, как о тебе тут говорят? – спросила Наоми, когда они подошли к причалу.
– Если ты впервые услышала обо мне только здесь, значит не такой уж известный.
– Я просто не интересуюсь классической музыкой, – пожала плечами девушка. – Надеюсь, ты не станешь доказывать мне с пеной у рта, что я слишком много теряю?
– Только если ты об этом попросишь.
– Только не сейчас, ладно? – Наоми слегка улыбнулась, склонив голову набок.
Сол пожал плечами, и сел, свесив ноги с причала. Жутковатая мысль о том, что все части тела Наоми каким-то странным образом имеют некую независимость от ее нервной системы и представляют собой отдельные организмы, говорящие между собой на неизвестном наречии, заставила Сола отвернуться и устремить взгляд к горизонту, где за спокойной гладью озера, зеленела полоса леса.
– Нет, правда, каково это, быть знаменитым? – продолжила Наоми, присела на расстоянии метра от Сола и принялась медленно размахивать ногами над водой.
– Неплохо, – пожал плечами Сол. – Но, на самом деле, я не рок-звезда, не футболист и не киноактер. Я всего лишь музыкант, у которого был его кусочек славы. Но теперь я не хватаю звезд с неба, и мое положение в своей среде не является причиной уверенности в завтрашнем дне.
– Скромничаешь? – Наоми заставила Сола внимательно посмотреть в ее лицо. – Хотел бы, чтобы я была права?
Этот вопрос поразил его своей простотой и жалящей истиной. Ох, как же просто признавать свое ничтожество перед самим собой, и как сложно, перед другим человеком. И как же страшно понимать, что эта неудовлетворенность от своего жизненного пути, от плодов своего нелегкого труда, так легко читается в нем, если эта девушка, которую он знает каких-нибудь пять минут, смогла так просто рассмотреть в нем не скромность, а самую настоящую неудовлетворенность.
Наоми улыбнулась уголком рта, и отвернулась с таким видом, словно сделала одолжение.
– Ты не подумай, я не имею в виду ничего такого…
Сол хотел махнуть рукой, но вовремя спохватился, отметив, что такой жест выдаст наличие «чего-то такого» в его голове.
– …Просто и так понятно, что если ты здесь, значит все не так просто, как может показаться на первый взгляд.
– А что показалось на первый взгляд? – усмехнулся Сол.
– Не строй из себя нечто особенное, – без грубости ответила девушка. – Тут все ищут одно и то же, и в этом поиске научились никому не доверять из страха, что кто-то другой найдет это первым и заберет себе все, не оставив другим ни кусочка.
– Это действительно интересно, – покачал головой Сол, искоса наблюдая за покачивающимися над водой ногами девушки. – Вроде бы ищем одно и то же, а доверить это не решаемся.
– А хотелось бы, правда?
– Ага.
– Как думаешь, чья ситуация страшнее: наша с тобой, хоть нам и тридцати еще нет, или, например, Маттео?
– Маттео? – удивился Сол.
– Да, – кивнула Наоми. – Он работает у Майера с незапамятных времен, после того как прошел его курс.
– И другие работники усадьбы тоже? – недоверчиво спросил Сол.
– О других не знаю, – покачала головой Наоми. – Но о Маттео знаю наверняка.
– А в чем его проблема? Почему он остался здесь?
– Страх? – спросила Наоми, скрестив руки на груди. – То есть это риторический вопрос, конечно, но я предполагаю, что Маттео, в конце концов, просто понял, что его место здесь. А, кроме того, насколько я знаю, до того, как оказаться у Майера он побывал и во вполне себе настоящей психушке, и вроде бы не в одной. Так что говорить о нем объективно нам с тобой трудно. Но, думаю, когда страх доводит до психозов, то остается только одна цель: чувство покоя и защищенности. Все остальное уходит на второй, или двадцать второй план. С этой точки зрения, вполне возможно, что Маттео действительно достиг того, о чем мечтал, именно здесь. – Наоми помолчала и добавила: – Нам проще: мы с тобой здесь не для того, чтобы что-то найти; мы здесь для того, чтобы от чего-то избавиться.
– Какой день ты здесь? – спросил Сол.
– Сегодня девятый.
– И как, сдвиги есть?
– Да, – с некоторой задержкой ответила девушка. – Потому и советую тебе не напрягаться, потому что все происходит не так, как ожидалось.
Сол слегка улыбнулся.
– И уже не так страшно?
– Страшно, конечно.
– И что дальше?
– А дальше будет видно.
– Я слышал, что Майер берется не за всех пациентов. А отбирает их на основе теста при подаче заявки.
– Так и есть. Я шесть часов его проходила, – усмехнулась девушка. – Только через две недели перезвонили и сказали собирать вещи.
– И мне примерно так же. Но я хотел сказать о другом: что может быть общего между, например, тобой и мной с одной стороны, и старым психом, с другой.
Наоми резко покачала головой.
– А разве здесь есть похожие персонажи? Ты обратил внимание на супругов?
– Они меня настораживают, – с улыбкой признался Сол.
– Может быть, ты их тоже, – Наоми не улыбнулась. – Жена вообще не при делах, она здесь просто за компанию, чтобы быть рядом с мужем.
– А так можно?
– Похоже, это исключение. Проблема Филиппа, похоже, именно в его Эшли.
– Вот как.
– Вот так.
– А что толстяк?
– Терренс? – Наоми улыбнулась. – Забавный персонаж. Обижается, когда его по фамилии называют.
– Фак? – Сол усмехнулся.
– Ага. Он совершенно беззлобный, хотя будет пытаться доказать тебе обратное. Не огорчай его в этом стремлении, у него что-то вроде пассивно-агрессивного расстройства личности.
– Как скажешь.
Казалось, разговор только начал принимать определенное направление, но Сол заметил, как Наоми вдруг словно выключилась. Взгляд серых глаз устремился в неизвестном направлении, стал словно усталым и безучастным, а тонкие, почти бескровные губы как будто расслабились и потеряли всякую способность к мимике. Но самым интересным было то, что не только лицо девушки вдруг перестало выражать заинтересованность, но ослаб и тот самый магнетизм ее тела. Сол тут же почувствовал к Наоми сексуальное влечение в его привычном смысле, которое было притуплено ранее той эмоциональной загадкой, которую смог загадать ему язык ее тела. Сейчас же, искоса поглядывая на эту, словно совсем другую Наоми, Сол понимал, что его шутка о том, что он хочет поцеловать ее локти, вовсе это и не шутка. Ему действительно хотелось поцеловать ее, хотелось коснуться ее бедер, легкий загар которых так приятно контрастировал с бледной кожей лица.
– Можно локоть поцеловать? – само собой вырвалось у него.
Этот вопрос, тем не менее, вывел девушку из оцепенения и заставил ее улыбнуться.
– Не придуривайся, – ответила она.
– Подумаешь еще, что я бросаю слова на ветер, – улыбнулся и Сол, и достал из кармана сигареты. – Просто ты вдруг словно отключилась. Не просто задумалась, а именно отключилась.
Наоми открыла было рот, чтобы ответить, но вдруг передумала и только махнула рукой.
– Не обращай внимания, – сказала она, спустя несколько секунд.
– Ты кстати не возражаешь, что я курю? – с опозданием спросил Сол.
– Нет, – Наоми вновь резко покачала головой. – Только не делай так, как сделал при встрече.
– А как я сделал?
– Выбросил окурок в траву. Потрудись донести его до урны.
– Потружусь, если для тебя это важно.
– Спасибо. Но это должно быть важно, в первую очередь, для тебя.
Немного устыдившись Сол не нашел, что ответить и поспешил сменить тему.
– А чем ты занимаешься? Там, как ты говорила, в реальном мире.
– В реальном мире я работаю медсестрой в отделении хирургии.
– Ужасов, наверное, достаточно повидала.
– Не задумываюсь об этом.
Сол обратил внимание, что хоть Наоми и вернулась в реальность, но выглядит уставшей. Он докурил сигарету, аккуратно потушил окурок и, продолжая держать его в пальцах левой руки, встал и протянул девушке правую руку. Наоми тяжело поднялась и не сразу выпустила его руку. Солу вдруг показалось, что при контакте их рук, в нем колыхнулось какое-то давнее воспоминание. И воспоминание это несло в себе отголосок сильного морального возбуждения.
Некоторое время они шли молча.
– А в твоей профессии есть свои ужасы? – спросила вдруг девушка, и, не дождавшись ответа, продолжила: – Если ты не можешь, например, достучаться до публики, если она тебе не отвечает – это можно назвать ужасом?
– Нет, – ответил Сол и вновь замолчал, тут же проклиная себя за это. – Скорее, это неприятность, – поспешил ответить он, чтобы скрыть свое замешательство. – А настоящими ужасами, к счастью, мой род деятельности обделен.
Эта ложь далась ему с большим трудом, и он молился, чтобы Наоми сейчас не подняла взгляда и не посмотрела в его лицо, горящее от стыда, но к его счастью девушка смотрела себе под ноги. Когда Сол вернул себе самообладание, то с огорчением отметил, что, скорее всего, он действительно ее утомил. И даже знал, чем именно. Не самим разговором, а тем, что в этом разговоре преобладал пустой звон. Кто знает, может ей хотелось поделиться своим страхом с кем-то еще, кроме самого Майера, но этот кто-то оказался не совсем подходящим собеседником?
Подойдя к заднему крыльцу усадьбы, Сол выбросил в урну окурок с расчетом на то, что Наоми это заметит, но девушка если и заметила этот жест, то пропустила его мимо внимания.
– Приятно было пообщаться, Наоми, – сказал Сол, чувствуя при этом некоторое разочарование. – Надеюсь, я тебя ничем не обидел?
– Вовсе нет, – девушка улыбнулась. – Я тоже рада, что мы познакомились поближе.
– Значит, это был не последний наш разговор, – Солу пришлось приложить усилие, чтобы фраза эта прозвучала как утверждение, а не вопрос.
Вместо прямого ответа Наоми улыбнулась еще чуть шире, взглянула на окна усадьбы и выставила правый локоть.
– Можешь поцеловать.
– Хороший аванс, – засмеялся Сол, но уже после того, как коротко коснулся локтя губами, тоже опасаясь лишних глаз.
– До встречи, Сол, – сказала девушка и пошла к своему флигелю.
Сол еще несколько секунд смотрел ей вслед, после чего последовал ее примеру и тоже вернулся в свое здешнее жилище. Вновь прилег на кровать и задумался о том, что услышал от Наоми. Страх. Да, он был еще не готов признать, что боится. На данный момент, он убеждал себя в том, что всего лишь не хочет остаться никем, не хочет быть забытым, не хочет пройти мимо чужого ума. Не хочет жить и дальше таким, каковым дожил до своих двадцати девяти лет. Сол пришел к выводу, что если дело действительно в страхе, то он трус вдвойне, потому что боялся признать то, что боится. Ему захотелось приблизить завтрашнее утро, когда в одиннадцать часов должен был состояться его четвертый сеанс. Захотелось поскорее оказаться наедине с Фридрихом Майером, в надежде, что тот подскажет ему, как правильно прорвать этот гнойник, как стерильно обработать рану, чтобы инфекция не распространилась дальше, поскольку Сол чувствовал, что если будет самостоятельно ковырять этот нарыв, то заражения его духовной крови не избежать.
Казалось бы, что подобные мысли должны были спровоцировать очередное возвращение раздражительности, но этого не происходило. Если в течение первых двух дней, он мучился от безделья, поскольку умственная или физическая активность здесь не поощрялись, и маялся в тридцати квадратных метрах своего флигеля, при этом не имея никакого желания его покидать, то теперь он почувствовал странное состояние усталой удовлетворенности. Он был прекрасно знаком с этим ощущением с самого детства, любил его больше всех других в юношеские годы и дорожил воспоминаниями о нем в настоящее время, когда ощущение это посещало его уже крайне редко. Сол закрыл глаза и попытался сосредоточиться, сгрести свои чувства словно горсть песка. Да, прямо как тогда…
Надо, Сол, надо. Надо именно сейчас, потому что если ты не сделаешь этого сейчас, то завтра тебе уже придется догонять утраченное время, чего ты, разумеется, сделать не сможешь. Еще пять минут? Но ведь ты говорил это пять минут назад. Хорошо, еще пять минут. Ты знаешь, что нужно только сесть и начать, а дальше будет легче. Знаешь. Давай, собери волю в кулак и хватит этого тошнотворного выражения пытки на лице. Ты знаешь, что должен это делать, Сол. Ведь это ты убедил меня, что ты должен это делать, разве не так? Честное слово, я и предположить не мог, что моя роль впоследствии окажется столь сложной. Поверь, мне вовсе не доставляет удовольствия день за днем говорить тебе одни и те же слова, день за днем мотивировать тебя тем единственным фактором, которым ты в свое время заклинал мотивировать тебя: ты должен. Ты должен, Сол. Должен, и все. Скажи, может дело в этом? Может, есть нечто другое, что будет заставлять тебя садиться за фортепиано с более легким сердцем? Может, ты просто не знаешь, почему именно ты должен? Или знаешь, и понимаешь, что делаешь для этого вовсе не то, что стоило бы делать? Наконец. Давай начнем. Разминка, хроматизмы и гаммы, гаммы и хроматизмы, медленно, медленно, медленно. Ты опять спешишь. Медленно, Сол, медленно. Теперь немного быстрей, совсем немного. Не так резко, ускоряйся постепенно, нота за нотой. Еще немного быстрей. Достаточно, не увлекайся скоростью, Сол! Не увлекайся. Сорок минут медленно, пять минут быстро, не более. Знаю, что тяжело, знаю, что пальцы просятся в полет, но ты должен обуздать эту страсть, слышишь?! Это пальцы должны слушать тебя, должны подчиняться твоим приказам, а не ты их. Не позволяй себе пойти на поводу своих пальцев, не позволяй. Ты должен, Сол. Ты должен. Что это было? Это фортепианное трио Шуберта, да? Да, так и есть, не вздумай мне лгать. Прекрати это немедленно! В течение первого часа никаких произведений, никакой отсебятины. Ты послушай свою трель, послушай морденты, послушай форшлаги! Вот с этим ты собираешься играть Шуберта? С этим? Вернись с небес и успокой пальцы. Успокой душу. Ладно, хватит. Мы сегодня обязательно сыграем Шуберта, сыграем этот отрезок, договорились? Сначала медленно, затем быстрее. Потерпи пять часов, и потом сыграем. А пока… медленно, медленно и еще раз медленно.