Январь 1921
Снег, опадая с еловых лап, будто нарочно метил в лицо. Ада терла глаза мокрыми варежками, купленными в Гатчине накануне Февральской революции. Она носила их пятую зиму. Ноги проваливались в сугробы, подол платья заледенел, замедляя и без того небыстрый шаг. Слава богу, ночь выдалась ясной.
Если бы последние двое суток Ада была способна мыслить здраво, она бы наверняка признала всю абсурдность происходящего.
Владимир Федорович, неуклюжий в длинной шубе, тяжело дышал за ее плечом. Самодельные розвальни1 с контрабандным грузом они оставили на льду у пристани, благо ночью, да еще в Крещенский сочельник, никому не придет охота бродить вдоль моря. Три версты от станции Лисий Нос до Раздельной проехали налегке по лесной дороге. Наконец они выбрались из саней, привязали лошадь к сосне у обочины и стали плутать по лесу, то отдаляясь от железнодорожной ветки, то снова приближаясь к ней. Впрочем, станция бывшей Приморской железной дороги являлась лишь ориентиром, а не конечной целью этой необычной прогулки.
– Ада Михайловна, голубушка, еще раз вам говорю: пустая это затея, – отдуваясь, произнес Владимир Федорович. – Даже если нам повезет, у них винтовки и наганы. А я, что греха таить, и в рукопашной-то не больно силен.
Ада обернулась, стараясь разглядеть в полутьме лицо своего спутника, боясь прочесть на нем решимость повернуть назад. Она ответила неестественно звонко:
– Не волнуйтесь, мы с ними давно разминулись. Они, должно быть, уже на пути в Петроград.
Владимир Федорович тяжело вздохнул. Ада знала, что больше всего на свете ему бы сейчас хотелось греться у голландской печи в гостиной «Виллы Рено» и не думать о чекистах с наганами. И всё же он пошел за ней, не задавая вопросов, не пытаясь отговорить, образумить. Конечно, про себя он не мог не гадать, на что она надеется. А действительно – на что? Помешать исполнению приговора Петрогубчека? Бывший инженер-путеец и бывшая курсистка – вдвоем против расстрельной команды! Нет. Разумеется, нет. На самом деле ей просто… нужно попрощаться. Отпустить.
Небо на востоке чуть посветлело. На его фоне силуэты сосен и елей обозначились внезапно и резко, словно нарисованные углем на сером картоне. Ада замерла – земля впереди показалась рыхлой, как будто ее недавно перекапывали. И сразу стало ясно: это то место. Содрогнувшись, она представила, как пьяные чекисты поспешно забрасывают яму землей, привычными взмахами лопат прячут от мира жуткие деяния своих рук.
– Святый Боже, помилуй нас, – неожиданно выдохнул Владимир Федорович.
И Ада увидела: плохо утрамбованная, слегка припорошенная снегом земля у ее ног шевелилась.
Земля дедов
Январь 1920
Ада шла по льду Финского залива, волоча за собой на веревке небольшой чемодан. В нем были все ее вещи – всё, что осталось от прошлой, наполненной мечтами жизни. Только что наступил 1920 год, и год этот не сулил ей ничего хорошего.
Так тоскливо не было даже весной шестнадцатого, когда Аде Ритари пришлось бросить Бестужевские курсы за несколько месяцев до выпускных экзаменов и вернуться в Гатчину, чтобы ухаживать за раненым отцом. Великая война2 внесла свои коррективы в ее планы получить свидетельство, равноценное диплому университета. К счастью, несмотря на серьезное ранение, отец поправился. Но, когда прошлой осенью он присоединился к армии Юденича, когда стало казаться, что еще не всё потеряно и прежнюю Россию можно вернуть, судьба предъявила Михаилу Андреевичу счет за четырехлетнюю отсрочку. Он был убит на Пулковских высотах, под самым Петроградом, где красноармейцы остановили наступление белых. Письмо от сослуживца отца Ада получила только в декабре. Оно пришло из Эстонии, куда бежали офицеры отступающей Северо-Западной армии. Несколько строк положили конец неопределенности, дурным предчувствиям и вкрапленным в них проблескам надежды. У Ады никого не осталось. И ничего, кроме могилы матери да серебряной медали «За усердие», которую егерь Императорской охоты в Гатчине Михаил Андреевич Ритари получил из рук государя.
Эта медаль теперь лежала в коробочке на дне чемодана Ады. Исполняя последнюю волю отца, она направлялась в Финляндию – на родину своего деда Антти Ритари. Дед перебрался в Гатчину в середине прошлого века. Здесь, в самом сердце Ингерманландии3, он стал егерем, женился, обрусел. Его сын, Михаил Андреевич, удостоился чести служить личным егерем последнего российского императора. Рано овдовев, он нашел отраду в единственной дочери, которую ласково называл Дашенькой. Отец не скупился на ее образование, и после гимназии Ада четыре года проучилась на словесно-историческом отделении Бестужевских курсов.
Она любила книги и музыку, а еще животных – в детстве часто прибегала в зверинец кормить оленей, лисиц, зайцев и фазанов (последних специально привозили из Англии). Охоту Ада ненавидела. Плакала, когда ее любимцев выпускали в лес и они доверчиво шли к людям – прямо под пули. После революции большевики упразднили Императорскую охоту и перебили всех обитателей зверинца.
Ада выросла на рассказах отца о чудесной лесной стране Тапиоле и ее мудром правителе Тапио, о его красавице-дочке – хозяйке болот Анникке, о лесных зверях и птицах, о злом духе Хийси, который морочит и губит заплутавших в лесу путников. По словам Михаила Андреевича, Тапиола раскинулась на Карельском перешейке, и, если повезет, ее можно увидеть, распознать по позолоченным елям, звону золотых браслетов Анникки и лаю охотничьих собак – проводников в иное измерение.
Повзрослев, Ада перестала верить в сказки и снова вспомнила о лесном царстве Тапио, когда после разгрома Юденича под Петроградом ей приснился отец.
– Не грусти обо мне, Дашенька, – сказал он. – Я возвращаюсь домой, в Тапиолу.
К началу 1920 года от отцовских сбережений почти ничего не осталось. Ада рассчитывала добраться до Гельсингфорса и искать место школьной учительницы или гувернантки. Граница с Финляндией была уже два года как закрыта, но беглецы из Петрограда зимой шли по льду Финского залива, минуя таможню. И Ада решилась. После гибели отца ею овладела странная апатия, безразличие ко всему происходящему. Заблудиться, замерзнуть в снежной пустыне казалось не таким уж и страшным исходом.
Ада машинально передвигала ноги, то и дело поглядывая направо – на береговую линию, серую полоску в предрассветной мгле. Главное, миновать Сестрорецк, а за ним уже финская земля, земля дедов. Можно будет повернуть к берегу, там на последние деньги нанять сани и доехать до Выборга. А потом… Потом думать, как заработать на дальнейшую дорогу.
– А вы смелая барышня, коли рискнули идти через границу в одиночку.
Ада вздрогнула и обернулась. Сзади приближался мужчина в длинной шубе и меховой шапке, надвинутой на глаза так низко, что рассмотреть лицо было почти невозможно, виднелись только аккуратные усики. По льду за ним легко скользили небольшие самодельные розвальни с поклажей – разномастными чемоданами, связанными веревками. Едва ли все эти вещи принадлежали ему одному. Выходит, контрабандист?
– Владимир Федорович Шпергазе, – представился мужчина и чуть сдвинул шапку назад, открывая высокий лоб. – Я иду в Келломяки на «Виллу Рено». Это пансионат, которым управляет моя сестра. Я там живу, а из Петрограда перевожу кое-какие вещи. Да вы и сами видите, – он махнул рукой на сани, потом посмотрел на облепленный снегом чемодан Ады. – Позвольте вам помочь?
– Благодарю. Я Ада Михайловна Ритари. Боюсь, вы поспешили составить мнение обо мне. На самом деле я ужасная трусиха, да только чувства притупились… От холода, наверно.
– Наверно, – улыбнулся Владимир Федорович, привязывая ее чемодан к остальному грузу. – Видите, вон там коса вдается в залив? Сразу за ней Сестрорецкий курорт. Надо обойти его, пока не рассвело, не то пограничники заметят, и пиши пропало.
По пути новый знакомец много говорил о своей семье. Оказалось, что его старшая сестра, Ванда Федоровна Орешникова, открыла пансионат на дачном участке, который принадлежал ее крестному Эмилю Рено. Предприимчивый бельгиец, владелец ресторанов и гостиниц в Брюсселе, Париже и Лондоне, женился на их тетке по матери, добавил к своим владениям еще две гостиницы в Петербурге, а весной семнадцатого купил дачу в поселке Келломяки. Но обосноваться там не успел – спешно покинул Россию из-за революции. Год спустя родители Владимира Федоровича, он сам с женой и сестра с двумя дочками приехали на «Виллу Рено», чтобы провести лето на море. Кто мог предвидеть тогда, что финские власти закроют границу и они, как и другие дачники, окажутся отрезаны от дома, заперты на территории русской Финляндии? А у них даже не было зимней одежды! Вот и пришлось Владимиру Федоровичу заделаться контрабандистом. Зимой «ходить через границу» было проще всего – то пешком с самодельными санями, то на лыжах с холщовым мешком за спиной.
– Знаете, я никому этого не говорил, но однажды я здесь едва не погиб, – признался Владимир Федорович, искоса поглядывая на Аду. – Возвращался из Петрограда, попал в метель, буран, черт-те что творилось, право слово. Берега не видно. Куда иду – сам не знаю. Помню, вез матушкину горжетку, серебряный кофейник и бронзовые настольные часы. Пропал бы ни за что, из-за горжетки. Я про себя уже с жизнью простился, думал: либо замерзну в сугробе, либо выйду прямиком к таможенникам. Но Господь не оставил, вывел аккурат к купальне в Келломяках. Вы только супруге моей Верочке, Вере Ивановне, не проговоритесь.
Ада в свою очередь рассказала, что идет в Выборг, но родственников и знакомых в Финляндии у нее нет.
– Так, может, погостите у нас в пансионате месяц-другой, а там и решите, что делать дальше? Насчет денег не беспокойтесь – поможете сестре и племянницам управляться с хозяйством.
Ада почувствовала, что оживает. Как кстати ей встретился этот любезный, доброжелательный господин!
– А Ванда Федоровна точно не будет против?
Шпергазе рассмеялся, поправляя сползающую на глаза шапку:
– Она будет только рада.
Когда они пересекли Приморское шоссе и зашагали вверх по Морской улице, солнце уже взошло и выбелило сугробы так, что стало больно глазам. Поселок Келломяки вырос вокруг одноименной железнодорожной станции, открытой в 1903 году. Дачи располагались с обеих сторон от путей, которые делили поселок на Лесную и Морскую стороны. Еще до революции все магазины и развлечения сосредоточились на Лесной стороне. Участки там стоили дешевле. Однако люди состоятельные предпочитали жить без суеты, с видом на море.
Владимир Федорович не преминул заметить, что бельгийский крестный купил участок у купца 2-й гильдии Ивана Ивановича Чижова и здешние старожилы по привычке так и называют «Виллу Рено» дачей Чижова.
– Почти пришли. Вообразите, Ада Михайловна, семь тысяч лет назад это место было дном древнего Литоринового моря. Мы живем на террасе литоринового уступа. А какие виды открываются из беседки на краю обрыва! Вам у нас понравится, обещаю.
Ада, уже зная, что понравится, щурилась от солнца, рассматривала каменную беседку, которая возвышалась на горке прямо перед ними. Преодолев подъем, они остановились у ворот с изящной кованой решеткой. Владимир Федорович толкнул калитку, пропуская гостью, а сам открыл ворота и втащил розвальни.
– Наши постояльцы и мы с Верочкой живем во флигеле, – он кивнул на двухэтажный деревянный дом. – Но сейчас все, должно быть, уже собрались к завтраку в большом доме на другом конце участка.
Они миновали дровяник, сарай для свиней и кур и пустующую конюшню. Владимир Федорович оставил там сани. Пока он отвязывал чемоданы, Ада успела рассмотреть лопаты и грабли, хомуты на стенах и груды яблок на полу.
– Наша старая кобыла не пережила эту зиму, – вздохнул Шпергазе.
Протоптанная дорожка во дворе поворачивала налево – к дому с открытой верандой и башенкой над входом. Через нее хозяин и гостья прошли на зимнюю застекленную веранду, где Владимир Федорович снял валенки и шубу, а Ада – свое длинное пальто, отороченное каракулем. Им навстречу выскочила девушка, кудрявая, кареглазая, пышущая здоровьем. Распахнув дверь в столовую, откуда на веранду сразу же ворвался запах капустного пирога, она крикнула кому-то:
– Додо, он вернулся! И с ним дама!
Ада смущенно мяла в руках каракулевую шляпку, наблюдая, как девушка – очевидно, племянница – целует Владимира Федоровича в обе щеки. На пороге между тем возник мужчина лет тридцати пяти, бледный, с густой медно-каштановой шевелюрой. Непослушный вихор на лбу придавал ему несколько несолидный вид. Он рассеянно оглядел Аду, задержав взгляд на седой пряди в ее темно-русых волосах, собранных в узел на затылке. Седина появилась после известия о гибели отца, Ада ее очень стеснялась.
– Знакомьтесь, это Ада Михайловна Ритари, – сказал Владимир Федорович, оправляя пиджак. – Вместе из Петрограда шли, и я взял на себя смелость пригласить ее погостить на «Вилле Рено».
– Чудесно, дядя! – вскричала кареглазая девушка. – У нас как раз пустует комната напротив панны Лены, – она обернулась к Аде. – Я Маруся. А это – Додо.
Звонко рассмеявшись, Маруся проскользнула в столовую мимо постояльца. Он поспешил уточнить:
– Вообще-то, Денис Осипович Брискин. Но я уже привык и откликаюсь на прозвище девочек.
– Мы нашли на чердаке у Чижовых старый журнал с публикацией «Алисы в Стране чудес»4. В нашей семье заведено читать вслух. Так вот, девочки решили, что Денис Осипович похож на Додо, – пояснил Шпергазе. – Приглядитесь, Ада Михайловна, в нем и впрямь есть что-то от Raphus cucullatus – маврикийского дронта, вымершего в семнадцатом веке.
– Видимо, я тоже вымерший вид, – с ноткой горечи пробормотал Брискин.
– Не хандрите, Додо, – Владимир Федорович явно пребывал в хорошем расположении духа. – Я был у вас на квартире и привез ваши зимние сапоги, серебряные запонки и старый фотоальбом. Вечерами будете предаваться ностальгии. А сейчас – завтракать! Но где же Вера Ивановна?
Он направился в столовую, куда через другую дверь уже входила его сестра в сопровождении Маруси. Ада догадалась, что дверь ведет на кухню. Ванда Федоровна несла большое блюдо с пирожками, а Маруся – фарфоровую сахарницу и стопку тарелок. На длинном, накрытом крахмальной скатертью столе пыхтел самовар. Возраст хозяйки пансионата не поддавался определению. В ее чертах, несомненно, имелось сходство с младшим братом, но они были более резкими, даже грубыми, словно над ее лицом работал неумелый каменотес, а Владимир Федорович оказался в руках искусного скульптора.
– Гостья – это хорошо, – одобрила Ванда и прищурилась. – Откуда вы родом, Ада Михайловна? Полагаю, из ингерманландских финнов?
– Да, вы верно угадали. По-фински ritari означает «рыцарь». Папа рассказывал, что мой дальний предок участвовал в крестовом походе норвежского короля Сигурда Крестоносца. Но я родилась и выросла в Гатчине и считаю себя русской.
– А всё ж не остались в России, – заметила Ванда Федоровна, пока Маруся расставляла тарелки. – Разумеется, я вас не осуждаю. Той России, в которой мы жили, которую знали, больше нет.
Из кухни незаметно для Ады появилась маленькая полная старушка с белыми как снег волосами, а за ней – девочка лет тринадцати или четырнадцати, худенькая и, в отличие от Маруси, очень похожая на мать. Она поставила на стол кринку с молоком и подошла обнять дядю. Из-за портьеры, за которой скрывалась третья дверь, вышел седовласый старик и не спеша занял место во главе стола.
– Где наши поляки? – спросил Владимир Федорович. – И где же, наконец, Верочка?
– Оржельские наверху, в гостиной. Танюша, – Ванда Федоровна обратилась к младшей дочери, – будь добра, пригласи их к столу. А у Веры опять мигрень, – она многозначительно посмотрела на брата, будто вложила в свои слова какой-то скрытый смысл.
Владимир Федорович сделал вид, что этого смысла не понял, и сел за стол по левую руку от старушки. Его мать, как оказалось, тоже звали Вандой, в ее жилах перемешалась польская и французская кровь. Отец представился Фридрихом Шпергазе или Федором – на русский манер. Это был обрусевший немец, высокий и сухощавый, полная противоположность супруги. Кроме Додо, в пансионате жили Оскар и Лена Оржельские, брат и сестра, чьи веселые голоса теперь раздавались с лестницы на зимней веранде. В следующую минуту они вошли в столовую, наполнив ее смехом. За ними, потупившись, прошмыгнула Таня.
Аду усадили рядом с Додо, напротив поляков, так что последние получили возможность беззастенчиво рассматривать гостью. Панна Лена, несомненно, считалась красавицей. Она была чуть старше Ады, высокая, пышнотелая, с огромными, слегка навыкате, глазами и гладкой белой кожей. Она легко располагала к себе, в отличие от младшего брата, который показался Аде типичным нарциссом. Оскар Оржельский – голубоглазый блондин с ямочками на щеках – явно упивался осознанием собственной красоты. Интересно, замечает ли он чрезмерную скованность сидящей рядом Тани, ее румянец и быстрые взгляды из-под ресниц?
Аду засыпали вопросами о ее жизни, о родных, о доме. К счастью, Владимир Федорович пришел ей на помощь, прекратив расспросы одной фразой:
– Всё потом. Ада Михайловна устала с дороги, не спала всю ночь.
– И то правда, – согласилась Ванда Федоровна. – Маруся, после завтрака застели постель в четвертой комнате во флигеле. Пусть Ада Михайловна отдохнет. У нас еще будет время наговориться. Владимир, тебе тоже непременно нужно поспать.
Ада действительно сильно устала и с трудом заставила себя съесть пирожок и выпить чашку чая.
Маруся повела ее во флигель. Владимир Федорович, прихватив чемодан Ады, нагнал девушек на крыльце. Они вместе вошли в гостиную, обставленную беднее, чем столовая в большом доме. Мебель здесь была более старой, да и на полу не паркет, а потемневшие от времени доски. Но во всем чувствовался уют: и в кружевных салфетках на комоде и круглом столике, и в семейных фотографиях, развешенных на выцветших обоях, и даже в граммофоне начала века с латунной табличкой «Музыка, I. Ф. Мюллеръ, Москва».
Следом за своей провожатой Ада поднялась на второй этаж и оказалась в коридоре, в который выходили четыре двери.
– Вот ваша комната. Постельное белье и полотенца в нижнем ящике комода. Я сейчас растоплю печку и принесу воды для умывания.
Ада осмотрелась, не смея поверить своему счастью. Собственная комната, да еще такая просторная! Слева от двери – шкафчик с фарфоровой раковиной и большим кувшином, за ним – дубовый платяной шкаф, перед кроватью – ковер и тумбочка с настольной лампой, у стены, смежной с комнатой Додо, – маленькая изразцовая печь. Напротив кровати стоял туалетный столик с зеркалом, в углу у окна – комод. Композицию на комоде составляли настольные часы и декоративная ваза, покрытая слоем пыли.
Маруся достала простыни и ловко застелила постель, а потом занялась печкой. Впрочем, Ада этого уже не увидела. Не снимая платья, она упала на кровать, укуталась одеялом и мгновенно заснула.
Проснулась она от шороха, но не сразу вспомнила, где находится, и потому с минуту лежала неподвижно, рассматривая набивной рисунок на занавесках. Солнечное утро превратилось в воспоминание, в комнате сгустились сумерки.
Кто-то определенно рылся в комоде. Ада села на постели, ожидая увидеть Марусю. Как бы не так! Каштановые волосы, помятый жилет – тот же, что был на нем за завтраком.
– Денис Осипович, что вы делаете?
Додо от неожиданности подскочил, запнулся о ковер и чуть не растянулся на полу. Он обернулся через плечо, и Ада прочла на его лице растерянность. Вид у него был болезненный – бледная кожа, синие круги под глазами, но что-то во взгляде, да еще этот вихор на лбу выдавали мальчишку, который не заметил, как повзрослел.
– П-простите. Я искал… одну вещь… – он наконец выпрямился. – Да, неловко вышло.
Ада откинула одеяло и встала.
– Что же вы искали?
– М-м-м… Вы, наверное, не знаете, что в Финляндии действует сухой закон. Да и откуда вам знать? Так вот, один финн в Куоккале продает контрабандную водку. Я… иногда покупаю у него бутылку-другую. Сладкая наливка Ванды Федоровны не по мне. Ею не получается забыться.
– Разве не проще хранить бутылки в буфете?
– Вы, разумеется, правы. Но Вера Ивановна отчего-то вообразила, что ее долг избавить меня от «пагубного пристрастия», и стала регулярно проверять буфет и выливать мой эликсир забвенья. Потому-то я и устроил тайник в пустующей комнате. Простите, что забрался к вам, как какой-то воришка. Я надеялся вынести бутылку, не потревожив вас… – Додо оборвал себя на полуслове и с заметным волнением заглянул в глаза Ады. – Теперь вы меня презираете?
– Пожалуй, нет, – серьезно ответила она. – Я могу понять ваше желание забыться, более того – не возражаю против тайника в моем комоде. Жаль только, что вы выбрали самый легкий способ забвения.
Додо удивленно выгнул бровь:
– А вы знаете другие?
В этот момент в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, на пороге возникла Лена Оржельская.
– Ой, Ада, вы не одна! А я надеялась, что буду вашей первой визави, – хихикнула она.
– Я уже ухожу, – Додо бросил тоскливый взгляд на комод и ретировался за дверь.
Лена закатила глаза, рассмеялась и опустилась на венский стул, единственный в комнате.
– Сколько вы намерены гостить на «Вилле Рено»? Прошу, оставайтесь подольше! Мне кажется, мы подружимся, – едва уловимый польский акцент придавал ее речи своеобразный шарм. – Мне нравится Марыся, но ей всего шестнадцать, она еще ребенок. Наивный, неиспорченный ребенок. А Вера, хоть и замужняя дама бальзаковского возраста, увы, слишком серьезная и правильная. Вот вы, Ада, наверняка любите танцевать! Мы с вами съездим в ресторацию в Териоках, будет весело. Там оборудовали американский бар с живой музыкой. Только представьте: танго и фокстрот, запах духов, женщины в вечерних туалетах, статные кавалеры, пожирающие вас глазами…
Ада почувствовала, что краснеет, но не хотела разочаровывать Лену, признаваясь, что она в свои двадцать четыре года столь же наивна и неиспорченна, как Маруся. Красавица-полька была способна кого угодно заразить веселостью и беспечностью. Без тени грусти она рассказала, что оказалась в русской Финляндии в 1915 году вместе с другими польскими беженцами. В отличие от многих соотечественников, Оржельские были богаты. По крайней мере, они с Оскаром смогли позволить себе снять дачу в Келломяках, а позднее переехать в пансионат Ванды Орешниковой.
– Кстати, не думай, что Ванда вдова. Ее муж, отставной офицер, жив-живехонек, да только бросил ее и девочек. Проигрался в карты и сбежал в Москву с новой пассией. Жаль Ванду. Она славная. Здесь ведь всё на ней держится. Родители – уже старики, брат – ни рыба ни мясо, Вера… Чтобы она снизошла до готовки, прополки грядок и ощипывания кур? Да боже упаси! Девочки, конечно, помогают как могут. Плюс двое наемных работников из местных… Ой, я заболталась, а уже время ужина. Переодеваться будешь? – Лена с сомнением оглядела небольшой, еще не распакованный чемодан у кровати. – Завтра я отберу для тебя несколько своих платьев, только их нужно будет ушить.
Поблагодарив польку, Ада наскоро умылась, облачилась в старенький жакет и юбку, накинула пальто и вышла во двор. Вдоль дорожки горели разноцветные фонари. Ада помнила, что к большому дому следует идти направо, но, не сдержав любопытства, повернула влево – к лестнице на литориновом уступе – и замерла на верхней ступеньке. Несколько минут она просто любовалась картиной, открывшейся ее взору. Вниз по склону спускался каскад замерзших прудов, радужно подсвеченных фонарями. Его обрамляли лесенки и белые ажурные скамейки.
Как, должно быть, здесь красиво весной и летом, подумала Ада и поняла, что задержится на «Вилле Рено» больше чем на месяц. Если, конечно, сможет быть полезна хозяйке.
– Вы и есть та беженка, про которую сегодня было столько разговоров?
Ада обернулась и увидела даму в горжетке с мордочкой и лапками песца. Дама прятала руки в пышной меховой муфте. Аде не нравилась мода, больше напоминавшая помешательство на изделиях из меха. Она невольно вспомнила свою любимую лисицу в гатчинском зверинце и постаралась скрыть неприязнь за улыбкой:
– Ада Ритари.
– Знаю, – сухо сказала женщина. – Можете звать меня Верой. Идемте. Ванда не любит, когда опаздывают к столу.
Они зашагали по дорожке, и какое-то время тишину нарушал только скрип снега под подошвами. Вера Ивановна, вероятно, обдумывала то, что наконец произнесла вслух:
– Я считаю, это было очень глупо. Идти одной по льду. Вы могли погибнуть. Владимир тоже сильно рискует, но он мужчина и выполняет свой долг перед семьей.
Ада промолчала. Оставшуюся часть пути она размышляла над тем, почему Вера сейчас не рядом с Владимиром Федоровичем, который так тревожился о ней утром, когда не обнаружил в столовой. Аде казалось, что после разлуки любящие супруги должны быть вместе каждую минуту, каждую секунду, стараясь наверстать упущенное время.
Когда они вошли в столовую, остальные уже ужинали. При их появлении Владимир Федорович и Додо вскочили, проявив галантность, явно чуждую молодому Оржельскому.
После овощного рагу и жаркого из цыплят, за которыми Ада вкратце рассказала свою историю, Ванда Федоровна подала печеные яблоки с кремом из взбитых сливок и сказала:
– Так, значит, вы бестужевка? Хорошо знаете историю, литературу, иностранные языки? Ты слышишь, Маруся? Вот о каком образовании я мечтала для вас с Танюшей.
– Я поеду в Гельсингфорс учиться на художника, – заявила Маруся, стараясь произвести впечатление на Аду. – Все говорят, что я хорошо рисую. Сам господин Репин хвалил мои акварели.
– Вы покажете их мне?
Глаза Маруси загорелись, она едва удержалась, чтобы не броситься за рисунками прямо из-за стола.
– Полагаю, Ада Михайловна раскрыла нам не все свои таланты, – лениво растягивая слова, произнес Оскар Оржельский. – Сознайтесь, вы тоже балуетесь живописью?
– Увы, нет, – ответила Ада, отметив про себя, что сидящий рядом Додо отложил вилку и внимательно слушает.
– А как насчет музыки? – не унимался поляк. – Вы играете на фортепьяно? Или нет. Поете! Угадал?
– Довольно, Оскар, ну право же, что за допрос? – вмешалась Лена и наклонилась к Аде через стол. – Мой брат порой бывает несносен. Вот уж кого природа талантами не наградила.
– Это неправда! – неожиданно воскликнула до сих пор молчавшая Таня. – У всякого человека есть талант. Но иным требуется больше времени, чтобы он раскрылся. Я… я в это твердо верю, – закончила она, пунцовая до корней волос.
Ванда Федоровна ласково погладила дочь по руке. Ужин был окончен. Поляки и члены семьи Шпергазе поднялись в гостиную, Додо и Владимир Федорович понесли грязную посуду на кухню. Ада хотела помочь, но хозяйка остановила ее:
– В этом доме посуду убирают мужчины. А вам я вот что скажу, милая. Вы собирались стать учительницей в Выборге, но и на «Вилле Рено», коли угодно, для вас найдется работа. Будете учить моих девочек?
Ада заглянула в большие усталые глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, и ответила:
– Да. С радостью.