© перевод с английского А. Грузберг
© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
* * *
Глава I
Жажда
– Mira! El Cerro Pertido![1]
Это восклицает человек, сидящий в высоком седле на спине маленькой мускулистой лошади. Он не один, как можно заключить из его слов; вокруг него не менее двадцати всадников. А также несколько фургонов, больших громоздких экипажей, в каждый из которых впряжено по восемь мулов. Другие мулы, вьючные, образуют atajo, или караван, вытянувшийся длинной линией вместе со стадом скота в двумя или тремя погонщиками. Они, конечно, тоже верхом.
Дело происходит в середине обширной равнины, одной из равнин Соноры вблизи северной границы этого малонаселенного штата.[2] Эти люди, точнее большинство из них, – шахтеры, как можно судить по особенностям их костюмов, а также по шахтерским инструментам, которые видны под пологами фургонов. Есть и женщины с детьми обоих полов и всех возрастов; потому что это целая группа шахтеров перемещается от одной veta[3], выработанной и оставленной, к другой, все еще неразработанной.
Все в этой группе, за исключением двух человек, мексиканцы, хотя и разных рас. Здесь можно увидеть любые оттенки кожи – от румяно-белой у испанцев из Бискайи до медно-коричневой у аборигенов; среди них много индейцев опата, одного из племен, которые называют manos[4]. Различия в одежде – и в качестве, и в покрое – также говорят о разнице в положении и профессии. Есть чистокровные шахтеры – таких большинство; погонщики, ведущие фургоны, vacueros[5] со скотом и еще несколько человек, мужчин и женщин, чья одежда и поведение свидетельствуют о том, что они слуги.
Человек, который произнес эти слова, отличается от остальных одеждой: он gambusino, или профессиональный золотоискатель. И вполне успешный, потому что именно он открыл золотую жилу, о которой шла выше речь, в пустыне Сонора, у границы с Аризоной. Он сообщил о своем открытии и зарегистрировал его, и по мексиканским законам это делает его владельцем месторождения с исключительным правом работать на нем. Но сейчас он уже не владелец. Не обладая достаточными средствами, чтобы начать разработку, он передал права тем, кто может это сделать: «Виллануэва и Трессилиян», богатой шахтерской фирме, давно работавшей вблизи города Ариспе, и теперь все работники фирмы со всем оборудованием для добычи, размельчения и амальгамирования руды, вместе с мебелью и домашними богами, направляются на вновь открытое месторождение в надежде, что оно окажется «бонанцой»[6]. Это их караван остановился на равнине, потому что гамбусино действует как проводник.
Он находится впереди на некотором расстоянии от фургонов с двумя всадниками, к которым обращена его речь. Потому что они хозяева каравана – партнеры, владеющие шахтной компанией. Один из них, более пожилой, дон Эстеван Виллануэва, прирожденный мексиканец, но с испанскими чертами лица; предки его из Андалузии. Он старше по возрасту и является старшим партнером в фирме; младший – Роберт Трессилиан, англичанин, родившийся в Корнуэлле.
До этого момента на лицах обоих была тревога, как и на лицах всех их последователей, и не просто тревога, а тяжелые опасения. Причина этого очевидна: достаточно взглянуть на животных, верховых лошадей и ездовых и вьючных мулов. Все животные исхудали, у всех вытянуты шеи и опущены головы, глаза глубоко впали в глазницы, и языки, высунутые из пасти, выглядят сухими и горячими. Неудивительно! Целых три дня они ничего не пили, а чахлая трава равнины, на которую их пускали пастись, не давала влаги. Во всей Соноре время засухи, месяцами не выпадало ни капли дождя, и все речки, ручьи и источники на пути пересохли. Неудивительно, что животные выглядят измученными, а в сознании людей мрачные опасения того, что может их ожидать. Еще три дня, и большинство их животных, если не все, погибнут.
Люди тоже воспрянули духом, услышав слова гамбусино. Они прекрасно понимают, что означают эти слова: хорошая трава и изобилие воды. Всю дорогу он говорил им об этом, рисуя «Пропавшую гору», точнее место у ее основания как подлинный рай для лагеря. Здесь нет недостатка в воде, говорил он, хотя сухой сезон или длительная засуха продолжается; никакой опасности для животных, потому что там не только источник и ручей, но и озеро, окруженное поясом лугов с густой травой, сочной и зеленой, как изумруд.
– Вы уверены, что это Серро Пертидо?
Вопрос задает дон Эстеван; он пристально смотрит на одинокое возвышение, видное издалека на равнине.
– Si, сеньор, – подтверждает проводник, – точно, как меня зовут Педро Висенте. Я должен быть уверен, со слов матери: старушка никогда в жизни не переставала сердиться из-за того, сколько стоило мое крещение. Двадцать серебряных песо и еще пару церковных свечей, больших, из лучшего воска. И лишь за то, что передать мне имя отца: его звали Педро, и он, как и я, был гамбусино! Каррамба! Эти падре – настоящие вымогатели, хуже разбойников или бандитов.
– Vaya, hombre![7] – отвечает дон Эстеван. – Не будь так жесток к бедным священникам. А что касается денег, которые мать истратила на твое крещение, так все это было давно. Если раньше ты был беден, то теперь не должен расстраиваться из-за такого пустяка, как двадцать долларов и пара свечей из воска.
Старший партнер говорит правду, и всякий, кто видел Педро Висенте три месяца назад и увидел его теперь, подтвердил бы это. Тогда он был одет в потрепанную грязную одежду тусклых тонов, лошадь у него была самый тощий из мустангов, настоящий Россинант. Теперь у него чистокровная лошадь, нарядное кожаное седло, красивая попона с украшениями; сам он одет в яркую мексиканскую одежду, которую носят ранчеро, самую живописную в мире. Счастливая находка золотой жилы в кварце – madre de oro, как называют это мексиканские шахтеры, после передачи прав Виллавнуэва и Тресиллиану, дала ему достаточно желтого металла со штампом монетного двора, чтобы у него было все для удобства, прекрасная одежда и лучшее оборудование.
– Забудем о твоем крещении и свечах, – нетерпеливо говорит англичанин, – у нас есть о чем серьезно подумать. Ты уверен, сеньор Висенте, что то возвышение и есть Серро Пертидо?
– Я уже сказал, – лаконично и недовольно отвечает проводник; он как будто слегка раздражен сомнениями в своих словах, тем более со стороны человека, незнакомого со страной, – короче говоря, гринго.
– В таком случае, – продолжает Тресиллиан, – чем быстрей мы доберемся туда, тем лучше. Я думаю, до того места десять миль.
– Дважды по десять, кабаллеро, и еще немного.
– Что! Двадцать миль? Не могу поверить.
– Если бы твоя милость бродил по этим лланос столько, сколько я, ты бы поверил, – спокойно и уверенно отвечает проводник.
– О! Если ты так говоришь, должно быть, это правда. Ты должен знать, сеньор Висенте, судя по тому, что я о тебе слышал. То, что ты умеешь находить золото, мы уже знаем.
– Mil gracias, дон Роберто, – отвечает гамбусино с поклоном: его самолюбие удовлетворено этими похвальными словами. – Я не сомневаюсь в расстоянии, потому что говорю не по догадкам. Я бывал здесь и раньше и помню эту большую пальмиллу. – Он показывает на растущее на некотором расстоянии дерево с прочным стволом и пучком длинных, похожих на штыки листьев на вершине – разновидность юкки; на равнине много таких растений, но это выше всех. Затем добавляет: – Если твоя милость сомневается в моих словах, подъезжай к ней и увидишь вырезанные на стволе буквы П и В, инициалы твоего покорного слуги. Я сделал это, чтобы отметить, как в первый раз увидел Серро Пертидо.
– Я не сомневаюсь в твоих словах, – отвечает Трессилиан, с улыбкой глядя на необычный памятник в таком отдаленном месте, – нисколько не сомневаюсь.
– В таком случае позволь заверить, сеньор, что до этой горы больше двадцати миль, и хорошо бы нам добраться до нее до заката.
– В таком случае чем раньше мы двинемся, тем лучше.
– Да, Педро, – добавляет дон Эстеван, разговаривая с золотоискателем по-дружески, как старый знакомый. – Поезжай назад и прикажи возобновлять движение. Скажи погонщикам, чтобы постарались.
– Как прикажет твоя милость, – с поклоном отвечает гамбусино и машет широкополой шляпой, высоко подняв ее над головой.
Потом, пустив в ход шпоры с колесиками пяти дюймов в диаметре, возвращается к каравану.
Но не доехав до него, снова снимает шляпу и почтительно приветствует группу, еще не представленную читателю, хотя, возможно, самую необычную: ее члены, наверно, самые интересные из перемещающейся группы. Потому что двое из них прекрасного пола: одна почтенная матрона, другая совсем молодая девушка. Видны только их лица и верхняя часть фигуры, потому что они сидят внутри своеобразного паланкина – мексиканских носилок, которые используют знатные дамы, когда дороги недоступны для карет. У старшей дамы кожа смуглая и лицо с типичными андалузскими чертами; оно по-прежнему привлекательно, но лицо младшей поразительно красиво; женщины очень похожи друг на друга, потому что они мать и дитя – сеньора Виллануэва и ее дочь.
Носилки подвешены между двумя мулами и спереди и сзади привязаны к дышлу; мулами управляет здоровый детина в бархатном жакете и в кальцонерах, в сапогах из штампованной кожи и черном сомбреро с серебряной лентой вокруг. Но в группе есть и четвертый персонаж, отличающийся от остальных и не похожий ни на кого в караване, кроме одного из них – англичанина. Этот юноша – потому что он действительно очень молод – похож на него, как сын на отца, и таковы на самом деле их отношения.
Генри Трессилиан, которому только что исполнилось семнадцать лет, молодой человек, светловолосый, со светлой кожей и тонкими чертами лица, не детскими и женственными, но свидетельствующими о храбрости и решительности, с сильной и ловкой фигурой. Он сидит верхом, наклонившись к носилкам. Возможно, изнутри на него с восторгом смотрят чьи-то глаза; его лицо говорит, что он был бы рад этому. Сейчас у всех глаза, в которых совсем недавно было тревожное выражение, сейчас радостно сверкают. Видна Пропавшая гора; со страхами покончено, и скоро будет покончено со страданиями.
– Anda! Adelante![8] – кричит Педро Висенте.
Его слова разносятся вдоль всей линии, их сопровождают возгласы других людей, скрип колес и хлопанье кнутов, и фургоны снова начинают двигаться.
Глава II
Койотеро
Шахтеры – не единственные путники, которые в этот день направляются к Серро Пертидо. В тот момент когда караван, двигаясь с юга, увидел гору, другая группа приближалась к ней с севера; впрочем, она гору еще не видела, потому что была дальше на равнине.
Эта новая группа отличается от уже представленной читателю по внешности и почти во всех других отношениях; в ней почти втрое больше людей, хотя в целом группа занимает гораздо меньше места. Потому что в ней нет ни фургонов, ни вообще каких-либо экипажей на колесах, ни вьючных мулов, ни стада скота. Не отягощены эти люди также женщинами и детьми, никаких носилок с дамами. Все эти люди мужчины, все верхом, у каждого с собой вещи, которых совсем немного. Их снаряжение состоит в основном из сумок с продовольствием и сделанных из тыквы фляжек для воды; все это за плечами или привязано к лошади. Столь же мало места занимает и их одежда; большинство в набедренных повязках, лосинах и мокасинах; в запасе одеяло или плащ. Исключение составляют с полдюжины человек, которые кажутся главарями, в особенности один из них.
Этот человек обладает знаком отличия, который поставил бы в тупик знатоков геральдики христианского мира. И этот знак не на щите, хотя щит у этого человека есть. Он изображен на бронзовой груди, это ярко-красная татуировка; на ней изображена свернувшаяся гремучая змея с поднятыми головой и хвостом, с широко раскрытой пастью и высовывающимся раздвоенным языком. Ниже изображены другие символы гнева и угрозы, один из них, белый и расположенный в центре, хорошо известен во всем мире. Это череп и скрещенные кости.
Вряд ли стоит объяснять, что человек в таком свирепом облачении – индеец, как и все его сопровождающие. Они из племени, известного среди всех остальных племен своей кровожадностью: это апачи, или «койотеро», названные так из-за сходства, душевного и морального, с койотами – шакалами западного мира.
Отсутствие женщин, детей и вещей свидетельствует о том, что поход военный – набег; оружие говорит о том же. У них с собой ружья и длинные копья с привязанными вымпелами, которые когда-то, несомненно, развевались над головами мексиканских копейщиков. Есть у них и пистолеты, среди них даже револьверы; есть и нарезные ружья новейшего образца, и видно, что пользоваться ими они умеют. Если цивилизация их чему-то и научила, то лишь тому, как убивать.
Они движутся не толпой и не грудой, но строем по двое. Индейцы прерий и пампасов давно усвоили военную тактику своих бледнолицых врагов, их кавалерийский строй, и применяют его. Но нигде не делают этого так успешно и умело, как в северных штатах Мексики: Тамаулипас, Чивава и Сонора, где команчи, навахо и апачи боевым строем нападают на своих бледнолицых соперников и рассеивают их, как мякину. Индийская цепочка – обычный синоним строя, когда всадники выстраиваются цепочкой один за другим, – давно оставлена этими трансатлантическими кентаврами; к своему прежнему строю они возвращаются там, где это позволяют природные условия.
На просторной равнине, где сейчас находится отряд апачей, есть такие условия; индейцы могли бы двигаться свой прежней вытянутой цепочкой; однако теперь их больше двухсот, и они предпочитают строй парами. В отличие от шахтеров, которые три дня шли по безводной пустыне, индейцы хорошо знают местность, знают все ручьи и источники и поэтому не страдали от отсутствия воды. И сейчас не страдают, потому что их маршрут проходит вдоль ручья – маленькой речки, которая, несмотря на продолжающуюся засуху, по-прежнему течет в своем русле. Это приток реки Рио Сан Мигель, которую местные жители называют Хоркаситас; индейцы движутся на юг вдоль этого притока, и жажда им не грозит.
На закате они видят Серро Пертидо. Им это название неизвестно, они называют эту гору Научампатепетл. Это обстоятельство указывает на сходство языка индейцев северной Мексики и ацтеков юга. На языке ацтеков одна вершина в горах Пероте называется Кофре, синоним слова «Нанчемпа», означающего ларец или сундук. Гора Серро Пертидо, видимая с определенного угла, очень похожа на сундук и на гору на юге.
Но отряд краснокожих не думает ни о филологии, ни об этнографии; мысли их заняты совсем другим: грабежами и убийствами. Потому что они совершают набег, их цель – поселения вдоль Хоркаситаса.
Однако сейчас при виде горы их занимает другой вопрос: возможно ли и благоразумно ли продолжать движение, не останавливаясь на ночь. Некоторые говорят да, но большинство нет. До горы еще больше двадцати миль, хотя кажется, что только десять. В разреженной атмосфере плоскогорий Соноры расстояния обманчивы, как и говорил Педро Висенте. Но местные обитатели, и прежде всего аборигены, это хорошо знают и действуют соответственно. К тому же койотеро, как и гамбусино, бывали в этой местности и знают каждый ее фут. Так что при обсуждении говорят только о состоянии лошадей. С утра они проделали больше пятидесяти миль, и лошади устали; еще двадцать миль могут их убить. А двадцать миль до Научампатепетла они проделают завтра еще до полудня.
Обсуждение продолжается, и заканчивает его индеец с описанным гербом на груди; он спешивается и вколачивает колышек, чтобы привязать лошадь. Его пример обладает силой приказа, все остальные следуют ему; образуется лагерь. Делается это просто: лошадей привязывают и снимают с них упряжь. Потом собирают сухие ветки и разжигают костры – не для тепла, а для приготовления еды. Нужно забить эту еду: индейцы ведут с собой запас продовольствия. Это несколько запасных лошадей, которых гонят вместе со всей кавалькадой. Ножом одной из них перерезают горло, потоком выпуская кровь, и лошадь падает мертвая. Ее свежуют и разрубают на части, куски накалывают на палки и держат над огнем.
У гиппофагов[9] есть в изобилии и растительные продукты: семена шишек piñon[10] и бобы с дерева альгаробия; те и другие деревья растут поблизости. Собирают достаточное количество тех и других и поджаривают на кострах. Получается отличный гарнир к конине.
Есть и фрукты. Индейцы собрали плоды нескольких видов кактусов, лучшие из них – питайя; эти кактусы в высокими прямыми стволами и ветками, как канделябры, окружают лагерь. Так что в пустыне – ведь они находятся в пустыне – индейцы заканчивают ужин десертом. Приготовлено кое-что и на завтрак, еда редкая и необычная, но им знакомая; для одной ветви племени – мескалерос – это основной продукт питания, так что они даже по нему называются. Этот продукт – растение мескаль, разновидность агавы. Едят стебель этого растения, от которого отходят жесткие колючие листья; и лагерь койотеро показывает, как его готовят для еды. Несколько растений срезают у основания, отрубают листья и очищают ствол от коры; остается яйцеобразная растительная масса размером с голову человека или огромную свеклу. Тем временем в земле выкапывают яму, обкладывая ее стороны и дно камнями. Внутрь бросают горячие угли, почти заполняя яму. Делается перерыв, во время которого угли перегорают, становятся пеплом, а камни раскаляются. Мескаль, завернутый в шкуру только что зарезанной лошади, окровавленной стороной вместе с обрывками мяса внутрь, опускают в яму и покрывают землей. Здесь он печется всю ночь, а утром образуется блюдо, от которого на отказался бы и Лукулл.
Койотерос, уверенные в завтрашнем дне, ложатся спать довольные и не выставляют охрану; каждый закутывается в свое одело, постелью им служит голая земля, а пологом – усеянное звездами небо.
В этой ненаселенной и бездорожной местности, где тропы известны только им, они не боятся встретиться с врагом. Они не подозревают, что в двух часа езды от них разбили свой лагерь враги их расы, и их слишком мало, чтобы они могли оказать сопротивление. Если бы знали, все вскочили бы, оседлали лошадей и поскакали к Научампатепетлу.
Глава III
Бег к воде
Тем временем с щелканьем кнутов и криками «Anda!», «Mula maldita!»[11] шахтеры продвигаются к Потерянной горе. Движутся медленно потому что у животных, измученных долгой жаждой, едва хватает силы, чтобы тащить фургоны. Даже вьючные мулы с трудом идут под грузом.
Глядя на возвышение с того места, где они остановились, шахтеры, как и англичанин, сомневались в оценке расстояния, сделанной проводником. Люди, большую часть жизни проводящие под землей, так же беспомощны, как моряки на берегу, которые знают только внутренности питейных заведений. Поэтому их сомнения в словах Висенте естественны. Но мулы и погонщики знают больше, и они понимают, что гамбусино говорил правду.
Достаточно одного часа, чтобы шахтеры убедились в своей ошибке; через час, хоть они движутся непрерывно и с максимальной доступной для них скоростью, гора кажется такой же далекой, как раньше. А еще через час уменьшение расстояния до горы почти не заметно.
Солнце садится, оно почти у самого горизонта, когда они подъезжают достаточно близко с серро, чтобы увидеть своеобразные очертания горы – потому что они очень своеобразны. Гора продолговатая и со стороны напоминает гигантский катафалк или гроб; ее вершина – крышка. Однако ее горизонтальные линии разрывают деревья и кусты, которые четко видны на голубом фоне неба. Стороны мрачные, крутые и высокие, в пятнах растительности, на карнизах и в ущельях, где могут пустить корни растения-вьюнки. Гора длиной в милю, расположена почти точно с севера на юг, ширина почти вдвое меньше длины. Высота около пятисот футов. Не очень похоже на гору, но высоты достаточно, чтобы сделать это возвышение заметным на большом удалении на гладкой равнине. Гора особенно заметна, потому что она одна, ни возвышения, ни хребта нигде во всей сьерре. Она выглядит одинокой и потерянной – отсюда ее своеобразное название.
* * *
– В каком ее конце озеро, сеньор Висенте? – спрашивает старший Тресиллиан, когда они по извилистой тропе приближаются к горе; как и раньше, он, дон Эстеван и проводник идут впереди.
– В южном, более узком конце, твоя милость. И для нас это очень хорошо. Если бы оно было в другом конце, нам пришлось бы идти не меньше мили, чтобы добраться.
– Как это? Я слышал, что Серро меньше мили в длину.
– Это верно, сеньор. Но внизу по ллано много камней, они на сотни ярдов от горы и лежат так часто, что фургоны не пройдут. Вероятно, упали с вершины, но всю жизнь я удивляюсь, как они могли рассыпаться так далеко.
– Значит, все-таки рассыпались, Педро, – говорит дон Эстеван. – И ты изучал их с какой-то целью. Но давай не обсуждать геологические проблемы. Меня больше интересует кое-что другое.
– Что именно, твоя милость?
– Я слышал, что индейцы часто бывают у Серро Пертидо. Хотя не вижу никаких следов пребывания людей, но кто знает, где они могут быть?
Это он говорит, осмотрев основание горы во всю длину в полевой бинокль, который дон Эстеван всегда носит с собой.
– Поэтому, – продолжает он, – я считаю разумным, чтобы пять-шесть человек поехали впереди, те, у кого лошади посильней, и убедились, что дорога чиста. Если здесь много краснокожих, мы успеем вовремя построить корраль и защититься от нападения.
Прежде чем стать хозяином шахты, дон Эстеван был военным и участвовал во многих компаниях против местных племен команчей, апачей и навахо. Поэтому гамбусино относится к совету серьезно и одобряет его. Конечно, в группу разведчиков должны войти добровольцы.
Короче говоря, во время еще одной краткой остановки отбираются добровольцы, с полдюжины смелых мужчин, у которых лошади еще сильны и могут скакать быстро, если их начнут преследовать индейцы.
В числе этой полудюжины Генри Трессилиан, он сразу откликается на призыв. Не боится, что лошадь подведет и не даст ему уйти от преследователей. Он на благородной лошади арабской породы, угольно-черной, с тускло-коричневыми пятнами на бедрах и на морде. Не зря молодой хозяин делил с ней свой скудный рацион воды, даже самую последнюю порцию сегодня утром.
Через несколько минут добровольцы отобраны, они получают последние указания, и группа выступает.
Старший Трессилиан не возражает против присутствия в ней сына; напротив, гордится его смелостью и восхищенными глазами следит за ним, когда он уезжает.
Еще один взгляд, с котором смешиваются гордость и страх, следует за молодым человеком. Это взгляд Гертруды Виллануэва. Она гордится тем, что тот, кому она отдала свое молодое сердце, так храбр, хотя впереди может ждать опасность.
– Adelante![12] – восклицает распорядитель каравана, который называется мажордомом, и снова приходится хлопать кнутами, потому что упрямые мулы начинают движение неохотно и с трудом.
* * *
Но через двадцать минут их поведение меняется. Лошади и мулы – все животные в караване – подняли головы, насторожили уши и расширили ноздри. Заразился даже идущий в тылу крупный рогатый скот, коровы низким мычанием ответили на ржание лошадей и крики мулов. Звуки смешиваются, словно в аду, и слышен голос мажордома:
– Guarda, la estampada![13]
Действительно животные устремляются вперед, и все понимают причину. Они учуяли воду, и больше не нужно подгонять их кнутами и криками. Напротив, погонщики и пастухи не могут их сдержать, потому что это борьба против самой природы. Закусив удила и не обращая внимания на узду, лошади и мулы одновременно бросаются вперед, словно стая оводов вонзила им в тело свои ядовитые жала.
Под крики в полном беспорядке тяжело груженные фургоны, легкие и быстрые, как велосипеды, с грохотом несутся по земле. Потому что здесь, у основания горы, поверхность усеяна камнями; некоторые из них такие большие, что фургоны, переезжая через них, едва не переворачиваются, и женщины и дети в них громко кричат. Больше никто не думает об индейцах; и так достаточно опасности: здесь сломанные кости означают смерть.
Но никаких несчастных случаев не происходит. К счастью – больше благодаря удаче, чем действиям людей, – фургоны сохраняют равновесие, а те, что в них, свои места, пока движение не прекращается. Все видят впереди воду, освещенную лучами заходящего солнца; на краю воды полдюжины всадников – это разведчики, удивленные таким быстрым появлением каравана.
Но животные, по-прежнему в спешке, не дают возможности для объяснений. они заходят в озеро, лошади, мулы и коровы смешиваются и не останавливаются, пока не оказываются в воде по брюхо и вода заливает им ноздри. Больше они не ржут и не мычат, но довольно пьют.