Таэ эккейр!

*****

Больше всего на свете Лерметт любил пропадать где-нибудь.

Например, на самой-пресамой верхушке высоченного дерева. Вот уж оттуда его никакие рыцари не снимут. Не залезут даже. Потому что взрослые и в доспехах. А еще можно затаиться на дне оврага. Или и вовсе утянуться в соседний лес на пару деньков. Там его просто никто не найдет. Разве только собаки… так смешно смотреть, как они кружат по лесу, а голову задрать и на дерево посмотреть нипочем не догадаются. А если все-таки учуют – точно потеха начинается: как примутся на ствол наскакивать, как возьмутся облаивать! Можно подумать, не принца нашли, а белку… вот глупые! Уже потом, когда отец вместо своры борзых начал посылать в лес одного Дичка, игра стала гораздо интереснее. Дичок никогда не взлаивал на горячий след, не тявкал, не поскуливал. Он всегда напрыгивал на Лерметта неожиданно. И не гавкал во всю глотку, призывая дурацких рыцарей. Нет, Дичок ни за что не стал бы так предавать приятеля. Он просто хватал принца зубами за шкирку, закидывал на спину и неизменно доставлял хохочущего мальчишку к воротам замка. Так гораздо лучше, чем угрюмо ковылять домой под опекой усталых от двухдневного шляния по лесу рыцарей.

– Медведь-шатун, – неизменно говорил в таких случаях отец. Медвежонок-шатуненок.

Лерметт в таких случаях неизменно же приосанивался, взглядывал украдкой в большое полированное зеркало – и всякий раз огорченно сникал. Нет, ну какой же он медведь? Тощий, встрепанный… ни виду, ни силенок. Так, котишка недокормленный. Отец, тот и в самом деле на медведя похож мощный, кряжистый. Плечи широченные – сразу видать, сколько лет доспехи носит. А вот Лерметту не повезло. Он не в отца удался, а в маму… нет-нет, он любит маму, он ничего такого сказать не хотел… ну, такого… которого… а все-таки лучше бы ему было в отца пойти – как он будет кольчугу надевать, такой хлипкий? Кость узкая, легкая… котишка и есть.

– Какой же я медведь? – горестно спрашивал Лерметт, шмыгая носом.

– Медведь-медведь, – смеялся отец. – Самый настоящий. Ведь вот же и волк клыки показывает, и собака рычит, и кот когти выпускает. По всякому зверю понять можно, сыт он и доволен или злится и хочет напасть. Что лев, что тигр… и только у медведя на морде не написано, какую шкоду он учинить вздумал. В точности как у тебя.

Лерметт обижался окончательно.

– Но это даже хорошо, – добавлял отец. – Для принца это очень даже хорошо… а для короля тем более.

Вспомнив шутливые отцовские подначки, Лерметт только улыбнулся. Почитай, одиннадцать лет минуло с тех пор, как велись эти разговоры… или даже чуть больше? Странно, с чего бы ему вдруг на память пришла та, совсем было уже позабытая шутка?

Медвежонок-шатуненок… Давешний медвежонок вырос – но никак уж не медведем. Скорее диким котом или даже леопардом – поджарым, прыгучим и дерзким. А вот шатуном… да, шатуном он как был, так и остался. Ничего не поделаешь – лучше всего принц Лерметт чувствует себя не в замковой библиотеке, не в тронной зале и даже не на площадке для фехтования, а в дороге. Какой бы она ни была – пешей или конной, трудной или легкой… пусть бы и скучной! Для кого угодно скучной – но только не для него. Лерметт никогда не скучал в пути.

Вот и сейчас он дышал легко и привольно – все-таки дорога взяла свое. А ведь на сей раз ему, против обыкновения, отчего-то не хотелось уезжать. Такая отчего-то тяжесть на сердце… да правду сказать, повод у поездки премерзкий. Потому и кошки на душе скребут – еще бы! Лерметт на месте этих воображаемых кошек не только устроил бы из гостеприимно распахнутой души когтедралку, но и зашелся бы гнусным истошным мявом. Мерзкий повод, мерзкий… вот поэтому обычного рыцаря или там наместника недостаточно, чтобы разобраться с тем, что случилось в Луговине. Поэтому он едет – и не в Луговину даже, а за перевал. Простого владетельного сеньора за перевал бы нипочем не пустили – а принца, может, все-таки пустят. И уж во всяком случае, выслушают. Всю свою жизнь, с тех пор, как Лерметт начал осознавать себя, он мечтал увидеть, что там, за перевалом. Глупо как-то получается. Ну почему для осуществления заветной мечты непременно должна случиться какая-нибудь гнусность? Неужели нельзя было съездить просто так?

Лерметт покачивался в седле, задумчиво покусывая сладкую травинку. Отвратительная причина его поездки успела если и не забыться полностью, то уж во всяком случае примолкла до поры в потаенных уголках сознания и напоминать о себе не пробовала. Зато дорога не нуждалась в том, чтобы напоминать о себе – она и так была повсюду. Она стелилась под ноги коню, ложилась росой на плечи, ветром трепала волосы…

Лерметт натянул поводья, и конь послушно остановился.

Все верно, остаток пути принцу предстоит пройти пешком. По левой седловине перевала дорога хоть и конная, а не ближняя. А по правой всего-то день пути – но пешком. Эх, вот если бы Лерметт не по тягостной надобности отправлялся через перевал, а по своей воле, он непременно поехал бы по левой седловине – не потому, что этот путь легче, а потому, что длиннее. Как же было бы прекрасно – продлить немного томление, готовое разрешиться от бремени ожидания… ехать, лишь смутно догадываясь, что откроется его взору за перевалом, мысленно рисуя себе всевозможные чудеса, мечтать и поддразнивать себя собственными мечтами, смеяться и мечтать снова…

Лерметт снял с седла сумку и забросил себе за спину.

– Домой, – велел он, хлопнув жеребца по серому в яблоках крупу.

Скакун послушно развернулся и легким кентером направился прочь. Принц проводил его взглядом.

Достать, что ли, плащ из скатки заранее?

Да нет, успеется.

Когда серый в яблоках жеребец окончательно исчез из виду, принц обернулся.

Прямо перед ним вздымалась правая седловина Хохочущего Перевала.

Шаг Эннеари был подобен дыханию – легкий, размеренный, упругий. Камни, во множестве усеявшие тропу, его не беспокоили. Эльф просто-напросто не обращал на них никакого внимания… ну, или почти никакого. Для молодого гибкого сильного тела эти гранитные обломки – не препятствие. И вовсе не надо быть опытным скалолазом, чтобы преодолеть Хохочущий Перевал. Даже человек пройдет его за день – а эльф, пожалуй, и того быстрее обернется. Если, конечно, изберет правую его седловину, а не левую – безопасную, пологую, с широкой дорогой, по которой не только всадник, но и телега проедет… и потратит на этот путь почти три дня. Правую седловину не одолеешь ни в телеге, ни даже верхом – только пешком. Зато и пройти ее можно от восхода до заката. Оно верно, что осыпи и камнепады здесь случаются нередко – ну, да ведь какой эльф, если он в полном уме и сознании, под камнепад полезет! Такая беда разве что с человеком случиться может. А эльф опасное место загодя почует, десятой дорогой обойдет.

К слову сказать, об опасном месте – вот этот валун вовсе не так надежно лежит, как вид оказывает. Притворяется каменюка. Разлегся поперек тропы – такой громадный, такой обманчиво неподвижный… ну прямо так и кажется, что нет силы, способной стронуть его с места. Что тут долго думать – хватайся за приманчивый выступ, видишь, вот же он, просто как нарочно сюда приделан! – ухватись, взлезь на валун да спрыгни по другую его сторону! А на самом деле стоит ухватиться за выступ – и валун перевернется, накатит на доверчивого путника и подомнет его под себя.

Эннеари присвистнул тихонько и задрал голову кверху. Что же… можно и так. Валун, конечно, не ко времени на пути подвернулся, и лезть на него не просто опасно, а самоубийственно – но зачем же лезть, если можно обойти? Вот по этой каменной стене и обойти. Она хоть и выглядит устрашающе – да зато, в отличие от валуна, действительно надежна. И гораздо удобнее для подъема, чем на первый взгляд кажется. Есть на ней и щербинки, и трещинки… будет, куда ногу поставить. Кстати, не так уж высоко лезть придется. Этот обрыв всего-то в десять раз выше Эннеари… ну ладно, в двенадцать. Тоже не расстояние. А там, наверху, проходит еще одна тропинка. Очень удобная. Пожалуй, еще удобнее, чем нижняя. Вот только спускаться по ней придется чуточку дольше… или все-таки нет? Если прибавить шагу, сумерки его не нагонят.

Да и в любом случае другой дороги в обход здесь нет – разве что вернуться назад и попытать счастья на той развилке тропы, которая уходит круто вниз сразу за Цветными Камнями. Вернуться – и потерять не час-другой, а полдня.

Ну вот еще!

Эннеари вновь смерил взглядом расстояние до гребня стены, без всякой нужды поправил зачем-то и без того удобно висящий колчан и положил кончики пальцев на шершавые каменные заусенцы.

Подъем и впрямь оказался нетрудным. Ни разу рука Эннеари не ошиблась в поисках очередного выступа, ни разу нога его не соскользнула с мимолетной опоры. Он и сам не знал, откуда взялось неожиданное ощущение опасности. Словно кто-то невидимый замолотил его спину кулаками, давясь безмолвным криком – и этот несуществующий крик разрывался таким безысходным отчаянием, что Эннеари невольно сделал то, чего никак уж нельзя делать, когда подымаешься по отвесной стене. Покорясь внезапному призыву, пусть несуществующему, но оттого не менее властному, он обернулся – обернулся навстречу уже не предчувствию, а тугому гневному свисту, тяжелому и неумолимому.

Стрела, которая должна была угодить ему в основание шеи, вспорола его левую щеку.

От резкой боли пальцы Эннеари враз ослабели и разомкнулись. Уже понимая, что не успевает, что он сейчас упадет, эльф попытался было сомкнуть пальцы снова – но вместо камня они уцепились за пустоту, и та же самая пустота быстро колыхнулась перед глазами, ударила по ушам гулкими ладонями, дернула за каждый мускул, за каждое волоконце, изгибая, вздыбливая, направляя в неверную сторону… пустота наполнила собой легкие, плеснулась в мозгу, смывая и горы, и небо, и боль в раненой щеке… а потом устремилась вниз, увлекая за собой потерявшее опору тело, вниз, туда, где нет ничего, кроме нее, всевластной пустоты – потому что ничего другого на этом свете нет и вовсе. Вот только она лгала – внизу были камни, была тропа, на которую Эннеари рухнул, самую малость не добравшись до гребня… а еще внизу была темнота.

Эннеари потерял сознание очень ненадолго. Очнулся он быстро, вдоха за два… а очнувшись, понял, что снова не успел. Какого-то жалкого мгновения не хватило, чтобы встать… встать, открыть глаза, раны залечить… не хватило.

– Эй, да ведь это не он! – послышался хриплый голос. – Это другой. С-сволота остроухая!

Кованый сапог с размаху угодил эльфу под ребра. Эннеари почти сумел уже разлепить склеенные кровью ресницы – но удар заставил его вновь крепко стиснуть веки от перехватившей дух боли. Еще один пинок. И еще. Вновь ругательство… только голос уже другой. Еще удар… минуту бы, одну только минуту, единственную, ту самую, которой нет!.. долю минуты хотя бы…

Нелепо, до чего же нелепо. Угодить под стрелу, сорваться со скалы и попасть под сапоги разъяренных своей ошибкой наемников – наемников, которые и охотились-то вовсе не на него… но прикончить они его все равно прикончат – то ли со злости, то ли просто для того, чтобы не оставлять живого свидетеля… и не оставят… потому что никакая живучесть Эннеари сейчас не выручит… ведь ему не хватило минуты, всего лишь минуты… меньше даже, чем минуты… и он не успевал – теперь уже в самый последний раз.

Когда град пинков внезапно прекратился, а ругань сменилась воплями ужаса, Эннеари уже не мог подняться, не мог открыть глаза. Ему казалось, что он не здесь, а где-то далеко – и оттуда, издалека, он скорее угадал отрешенно, чем услышал тяжкое содрогание, подобное исполинскому смеху Хохочущий Перевал недаром так назывался. А следом за содроганием пришел белый гром, накрыв собою всю седловину перевала. Он поглотил и тропу, и валун, и предсмертные крики убийц – поглотил, навалился, сдавил обессиленное тело Эннеари и поволок за собой.

Какой эльф, если он в полном уме и сознании, под камнепад полезет!

Следом за этой гаснущей мыслью пришла другая, совсем уже неотчетливая, как последние отголоски дальнего эха.

Я не успел.

Если глядеть только на клинки, взлетающие навстречу небесной синеве и солнечному сиянию, легко можно было представить себе, что это сказочный великан жонглирует двумя кинжалами. Однако клинки были не кинжалами, а двуручными мечами, и в полет их посылал отнюдь не великан.

Бывший – давно, очень давно, десять уже лет, как бывший! – канцлер Селти проделывал это упражнение каждодневно. Не для того даже, чтобы не размякнуть – хотя и опуститься, утратить былую силу и сноровку… о таком он не мог и помыслить. Вообразить свое тело обрюзглым, согбенным, с обвисшими мускулами… о нет! И все же Селти жонглировал мечами не ради того, чтобы не утратить формы. Просто ему нравилось это занятие. Ему нравилось раз за разом покорять тяжкое могущество стали. Даже и одним двуручным мечом швыряться – всякий ли сможет? А он, Селти, заставляет летать два меча. Это повинуясь велению его руки и ничьей иной клинки летят вверх и вновь послушно подставляют рукояти своему господину. Это он, Селти, способен принудить их к послушанию. Это его сила смиряет упрямую тяжесть и посылает мечи в полет наперекор их природе.

Никто больше так не может. Никто. Во всем Найлиссе… и не только в Найлиссе.

Вверх, снова вверх… а потом – в горло воображаемого врага, и от плеча наискось, до пояса… полет – и падение… сладостный всхлип вспоротого воздуха, сияющая дуга замаха… и снова тяжкий, раздирающий естество полет.

Селти поймал мгновенно выблеснувшие на солнце мечи – как обычно, сначала левой рукой, потом правой. Он всегда обращал больше внимания на левую руку. Никто не любит сражаться с левшой. Даже он сам.

– Долго я еще буду ждать? – надменно поинтересовался он.

Замершие восхищенно оруженосцы наконец-то соизволили пошевелиться. Проклятье, ну почему Селти должен довольствоваться всяким нерасторопным дурачьем? Он, самый родовитый, самый могущественный из всех рыцарей Найлисса… разве такие слуги достойны его величия и мощи?

Оруженосцы Левой и Правой Руки подскочили к господину почти одновременно и вытянулись в струнку, готовые исполнить свои обязанности. Селти усмехнулся в душе. Ничего, подождут. Раз уж они посмели заставить господина ждать себя – пусть-ка постоят, помаются. И пусть только попробуют вздох испустить или как еще недовольство выразить…

Оруженосцы не посмели. Что ж, их счастье. Выждав подобающее время, Селти отдал им мечи. Сначала левый, потом правый. Ничего не поделаешь, за все приходится платить. И за единственное в своем роде мастерство – тоже. Ни один сопляк, мечтающий во благовремении сделаться рыцарем, не способен принять от него оба меча сразу – слишком уж велика тяжесть. Вот и приходится Селти вместо одного остолопа терпеть подле себя двоих. Экая докука. Злость берет, глядя на их неуклюжие старания. Что ж, старайтесь, голубчики, старайтесь. Хоть поперек себя узлом завяжитесь. Никакая, самая даже ревностная служба вам не поможет. Не видать вам рыцарского пояса, как собственной спины. Не для того Селти вас школит, чтобы потом вот так, за здорово живешь, отпустить вас и сменить на новую пару необученных ослов. Нет уж, шалишь. Когда кругом сплошное дурачье и быдло… ну, да провинция всегда остается провинцией, будь она хоть в одном дне езды от столицы. И кой черт дернул Селти привезти с собой собственных пажей и оруженосцев?

А такой, что выхода у него не было. Не подобает родовитому вельможе, хоть бы и опальному, являться где бы то ни было без достойной его положения свиты. Пусть даже опала его и тайная, не всякому разумению внятная… тем более нельзя. Вот и приходится повсюду таскать за собой толпу неумех… посмешище, да и только. Это разве человек сторонний восхищенно склонит голову перед блестящим кортежем бывшего канцлера. Много ли они, сторонние, понимают? Не такая свита приличествует одному из первых вельмож королевства. Находить тайную утеху в том, чтобы с дерзким вызовом облачать даже конюхов в шитую жемчугом раззолоченную парчу – и знать, знать с пронизывающей до дна души горечью, что это все не то…

Будь проклята черная тварь, укравшая расположение короля!

– Подать воды! – рявкнул Селти. – Мне что, еще и умывания дожидаться нужно?

– Все готово, господин, – склонил голову самый отважный из пажей, державший на вытянутых руках шелковое полотенце.

Да, все действительно давно готово. Это не он ждет нерасторопных пажей – нет, это пажи замерли в почтительном поклоне, ожидая, когда господин призовет их к себе. И надо же было Селти позволить себе задуматься! Сейчас-то несносные сопляки ничего не скажут – зато ввечеру их языки дадут себе волю, обсуждая странную задумчивость господина. Ха! Можно подумать, им предоставят случай поболтать. Каждый из этих мальчишек каждый, ясно? – будет по горло занят делом. А если дворецкий не найдет, к чему придраться и какую дополнительную работу им задать нынче вечером… что ж, иногда вельможе приходится входить и в такие мелочи. Конечно, Селти не станет выискивать занятия для пажей – кому из них серебро чистить, а кому кубки пересчитывать. Еще чего недоставало! Но вот придраться он сумеет и без посторонней помощи – и назначить наглым ротозеям уже на работу, а наказание. В том или ином случае, а болтать им будет недосуг. Ну, а дворецкий… что ж, дворецкий тоже свое получит. Не за то ему жалованье платят, чтобы он возымел дерзость заставлять господина самолично себя утруждать подобной ерундой.

– Поливай! – недовольно приказал Селти, и первый в череде пажей, едва удерживая в руках тяжелый серебряный кувшин, выступил вперед.

Конечно, можно было бы не пользоваться услугами оравы пажей и пойти в умывальню Уж здесь-то, в Найлиссе, даже в самом бедном из домов вода подается через трубы – все-таки Найлисским акведукам хоть и стукнуло шесть веков, а они все как новенькие. И коль скоро на любом постоялом дворе имеется умывальная с текучей водой, то во дворце и подавно. Однако Селти предпочитал удовлетворять свои потребности и желания тогда и там, где они возникли. И если он вспотел, упражняясь с мечами на фехтовальной площадке внутреннего двора, то и смывать пот он будет именно здесь. А значит, без пажей не обойтись, хоть они и бестолочи все до единого. Зато Селти не придется ждать.

Он ненавидел ждать. Довольно уже и того, что ему столько лет привелось ждать нынешнего дня…

Паж расплескал воду и испуганно вздрогнул, отчего из кувшина выплеснулось еще немного воды. Что ж… никто тебе не виноват. Сам постарался. Селти сделал мысленную заметку. Одной заботой для дворецкого меньше. Придумывать работу для этого мальчишки дворецкому сегодня не придется. Надо же, каких олухов вынужден терпеть при себе бывший канцлер!

Бывший… вот уже десять лет, как бывший. А до чего же хорошо, до чего же удачно складывалась жизнь поначалу! В двадцать семь лет – лучший меч Найлисса, прославленный рыцарь, его светлость господин канцлер… один-единственный выкрик – и все рухнуло, исчезло, словно бы и не было никогда, словно во сне приснилось!

Будь проклята черная тварь!

Паж с полотенцем, надо признать, неплохо знал свои обязанности. Едва только Селти окатился водой в последний раз, как полотенце оказалось наготове. Канцлер выпрямился, дозволив пажу утереть стекающие по его могучей спине струйки воды. Интересно, догадается щенок сменить полотенце, чтобы вытереть господину руки? Догадался. Надо же. И среди пажей иной раз попадаются смышленые.

– Господин… – оторопело выдохнул мальчишка, уставясь на руки канцлера. Селти нахмурился. И что сопляк такого углядел? Руки как руки…

– Ну? – нахмурился Селти. – В чем дело? На что ты так выпялился, остолоп?

– Господин, – прошептал паж, – а где ваш перстень?

Селти едва не задохнулся. Вот на что уставился смышленый… слишком, к сожалению, смышленый паж – на белый ободок, пересекающий ровный загар. На белый ободок на том самом пальце, где еще час назад красовалось кольцо. Фамильное кольцо, которого Селти не снимал с руки никогда.

– В починке, – небрежно ответил Селти. – Оправа сломалась.

На лице пажа так явственно отобразилось «дурная примета!», будто он произнес эти слова вслух. Селти с трудом сдержался – до того ему захотелось с маху отвесить пощечину пажу. Его испуг, настоящий, неподдельный… да нет, чушь, ерунда. Много ты понимаешь, щенок. Дурная примета, как же.

Жаль, что нельзя ударить мальчишку. И измыслить ему особо изощренное наказание, которое заставит щенка позабыть обо всем, тоже нельзя. Мало ли кто мог его услышать? Мало ли кому придет в голову сопоставить случайное восклицание мальчишки с его дальнейшей участью – а там, чего доброго, и выводы сделать? Нет, щенка покуда трогать нельзя. Но и позволять ему языком трепать не след. Добро же, дружочек. Серебра у твоего господина столько, что перетирать его и чистить – трех жизней, и то не хватит. Вот этим ты и займешься. А прочим, вызвавшим неудовольствие господина, дворецкий приищет другие занятия. Подальше от тебя. Чистить серебро ты будешь в одиночестве. Чтобы не с кем было словом перемолвиться. Какое твое дело, носит господин свой фамильный перстень или отдал его в починку!

Конечно, о починке не может идти и речи. Любой ювелир, едва только возьмет перстень в руки, мигом сообразит, что к чему. Кто бы мог подумать, что лепесток оправы окажется таким хрупким! Нельзя сейчас чинить кольцо, нельзя, это уже потом, потом, после… вот и снова Селти ждать приходится.

Селти скрипнул зубами. Сначала он ждал десять лет, покуда сдохнет черная тварь. Проклятая скотина сдохла – но это ничего не изменило. Ничегошеньки. Пришлось снова стиснуть зубы и ждать – ждать, пока выпадет такой день как сегодня… ждать – а отчасти и поспособствовать тому, чтобы нынешний день все-таки наступил.

Когда тяжкий грохот превратился в перекатистое эхо, Лерметт утер холодный пот, смахнул налипшую на лоб прядь волос, привалился к жесткой каменной стене и попытался совладать с собственным дыханием. Сердце бухало так, словно в межреберье взамен этого трудолюбивого кусочка плоти завелся самый что ни на есть взаправдашний тролль, хотя и маленький, но ретивый вот он и молотит теперь каменными пятками в грудину, пытаясь продолбить себе ход наружу.

Никогда в жизни Лерметту не доводилось испытывать ничего даже отдаленно подобного, но он нимало не стыдился своего страха, потому что понимал: то, что овладело им – не страх… во всяком случае, не только страх. Этому и вообще нет имени на человеческом языке… на эльфийском, кстати, тоже. Нет, в самом деле… ну как назвать то странное и страшное преображение, когда твое тело превращается в ствол флейты, в корпус скрипки, и каменный рев течет сквозь тебя, и тело-флейта, тело-скрипка покорно резонирует, вздрагивая в такт грохоту, усиливает его, подобно музыкальному инструменту, трепеща и надсаживаясь – да так, что грудная клетка вот-вот лопнет с натуги, пытаясь вместить в себя чудовищный гул, а твое «я» растворяется в громовом стоне без остатка едва ли не с облегчением… нет, как хотите – если это и страх, то какой-то совершенно особенный. Нет для него слова ни у людей, ни у эльфов. У гномов есть наверняка – у этих занудных педантов на всякий чих свое имя найдется. Вот только никому, кроме гномов, оно не известно и известно не будет: ведь если про всякое дуновение-плюновение свое слово припасено… это ж какая уймища слов! Да кто такую прорву именований выучить сумеет? Кроме гномов – никто, даже и пытаться незачем.

Да здравствуют зануды и да здравствуют гномы! А наипаче – да здравствует Илмерран, гном из гномов и зануда и зануд! Ему, и никому другому Лерметт сегодня жизнью обязан. Илмерран, между прочим, такой зануда, что его сами гномы едва выносят – а это не шутка, почтеннейшие! Лерметт всегда думал, что силы более могучей, чем гномье занудство, свет не видывал и никогда не увидит. Правильно, однако, думал. Ведь если бы Илмерран не заставлял Лерметта зубрить, где какая тропинка пролегает да в какой горе какая пещера проточена, если бы не бубнил да не верещал, как говорящий скворец, покуда его речения не заполыхают у ученика в голове огненными буквами, только бы Лерметта и видели! До нижнего края седловины одно бы красное пятно на льду и доехало. Ну, может быть, еще рука или половинка челюсти… так ведь ни рука, ни даже челюсть без помощи остального Лерметта послами быть не могут, верно?

Лерметт покачал головой и сдавленно рассмеялся. Надо же, какая ерунда на ум приходит с перепугу. А ведь бояться-то, в сущности, благодаря урокам Илмеррана, нечего. Эти горы пронизаны всевозможными пещерами, как сыр дырочками. Причем, как и в случае с сыром, иные дырки образовались естественным порядком, а иные были проточены деятельными мышками… тьфу гномами! Главное, заслышав грохот лавины, вспомнить, где ближайшая пещера и шмыгнуть в нее. А не знать, где ближайшая пещера обретается, если географии тебя учил гном, просто невозможно.

Пещера, в которой нашел спасение Лерметт, явно принадлежала к рукотворным. Если гномы и не продолбили ее целиком, то уж во всяком разе поработали над ней всласть – незаметно для неопытного взгляда, но несомненно. Кровля, если приглядеться, укреплена – надо полагать, как раз на такой случай. Вдобавок в ней и дымоход имеется… а вы покажите того гнома, который возьмется топить по-черному или мерзнуть, если есть возможность этого избежать! Не будут гномы мерзнуть… вот поэтому растопки в пещере столько, что на месяц достанет, ежели с умом расходовать. Мудрый народ – гномы… а мудрость тем и хороша, что ее плодами любой дурак воспользоваться может. Вот Лерметт ими и воспользуется. Прямо сейчас. Костерок запалит, котелок подвесит, кипятку согреет… хотя – а чего ради пустой кипяток хлебать? Есть ведь у него при себе настоянное на травах вино. Если не теперь его пить, то когда, спрашивается? Вылить вина в кипяток… да, именно так. Все равно прямо сейчас нельзя продолжать путь. Хотя смолкли даже и самые дальние раскаты, ненадежное молчание гор обманчиво. Лучше всего переждать да убедиться, что никакая снежная глыба, наскучив долгим лежанием, не надумает последовать соблазнительному примеру и сорваться вниз. Переждать… пожалуй, даже до утра, а тогда уже и в дорогу пускаться.

Костер, к некоторому удивлению принца, занялся огнем сразу. Пещера мигом сделалась умилительно уютной с виду. Чистенькая, ухоженная… а сверху вдоль кровли еще и руны наведены. Затейливые – страсть. Лерметт и раньше подозревал, что вышитые салфетки придуманы гномами, а узрев под потолком аккуратные руны, уверился в этом окончательно.

Вдоволь налюбовавшись гномьим художеством, Лерметт принялся обустраиваться – старательно и неторопливо. Сначала он извлек котелок и чашу, потом настал черед дорожного одеяла – его Лерметт расстилал с особым тщанием. Теперь только снегу набрать, котелок над огнем повесить и растянуться на одеяле возле костра, предавшись ожиданию той минуты, когда кипящая вода зашепчет-залопочет что-то понятное ей одной.

Прихватив котелок и чашку, Лерметт подошел к выходу из пещеры и осторожно высунулся. Надо же, до чего быстро свечерело! Сумерки кругом, да вдобавок в воздухе так и крутится не успевшая осесть ледяная изморозь похуже тумана на свой лад: как есть в десяти шагах ничего не разглядишь. Хорош был бы Лерметт, вздумай он продолжить путь незамедлительно! Одно только и видно, что тропу снегом завалило – а далеко ли простирается завал, при всем желании не поймешь. Ну и ладно. К утру наверняка развиднеется, а сейчас высматривать и нечего, и незачем.

Пробормотав обычное благопожелание всем, кто может в эту нелегкую минуту оказаться на горных тропах, как учил его Илмерран, Лерметт соскользнул на снег – собственно говоря, он едва было не спрыгнул, и лишь в самый последний миг сообразил, что делать этого не стоит. Лицо его мгновенно обожгли тысячи ледяных иголочек. Лерметт вдохнул морозный воздух, засмеялся и нагнулся зачерпнуть снегу.

Первая горсть снега мигом отправилась в котелок, а вот вторая за ней не последовала: чашка за что-то зацепилась. Лерметт нагнулся пониже, стараясь выпростать чашку – и что такого она загребла? Траву, что ли? Ничего себе! И откуда ее сюда снесло? Лерметт ухватил пучок травы, чтобы выдернуть и отбросить… и тут сердце бухнуло у него в груди и замерло: пальцы его сжимали не траву, а прядь волос. Волосы в снегу не растут. Волосы не торчат над снегом сами по себе. Они…

Котелок и чашка полетели на снег, пренебреженные и забытые. Лерметт яростно рыл снег голыми руками, с остервенением разгребая завал, оттаскивая и отбрасывая куски льда, обдираясь в кровь – и все же ни разу не подумал о котелке. Копать чашкой, отгребать котелком, может, и легче… но там, под снегом, живой человек… живой? Лерметт запрещал себе думать о нем, как о мертвом.

Конечно, если несчастный успел задохнуться под снежной толщей, если насмерть замерз, если лавина переломала его, если все усилия Лерметта окажутся тщетны, принц хотя бы исполнит свой долг путника. Он похоронит беднягу – не в снегу, который здесь, на перевале, и пяти-шести дней не продержится, а как подобает. Он сложит надгробие над безымянной могилой и исполнит все положенные смертные обряды. Но прежде надо убедиться, что неизвестный действительно мертв – а для этого сперва надо его откопать… откопать его живым – обязательно живым! – а могила подождет. Конечно, подождет… а куда она, к шуту, денется? Подождет, родимая – ей ведь не к спеху. Куда ей спешить? Раз уж она настолько беспечна, что отдала своего будущего обитателя снегу, ей явно никак уж не до него… и никуда она не торопится… вот пускай и подождет – всю оставшуюся жизнь! А вот ему, Лерметту, есть куда торопиться – потому что он не может, не должен, не смеет, права не имеет опоздать.

Лерметт разгребал снег с безумной яростью, словно дракон, раздирающий в клочья смертельного врага. Даже рычание на его губах клубилось совершенно драконье. Если бы снег был живым существом, если бы его можно было убить, Лерметт сделал бы это.

В несколько считанных биений сердца он высвободил из-под белой пелены лицо, а затем и всю голову несчастного, но дальше дело пошло потрудней. Лавина хотя и не изломала своего пленника, насколько можно судить с первого взгляда, зато перекрутила его каким-то совершенно немыслимым образом. Принц даже не сразу и сообразил, с какой стороны нужно копать, чтобы вытянуть из снегового плена левую ногу, он спешил, как проклятый, и оттого все острее ощущал, что опаздывает, непростительно и непоправимо опаздывает… время время, прах его побери! Лерметт не мог, не умел сказать, что творится со временем – то ли оно замерло и вовсе, то ли, наоборот, вертится, как обезумевшее колесо, и словно спицы этого колеса, мгновения сливаются в непроглядную серую муть? Да он, собственно, об этом и не думал, хотя и посылал времени неразборчивые проклятия – он просто рыл и рыл, как безумный, пока последний обломок льда не отлетел прочь, а время вздрогнуло и обрело свой нормальный ход.