Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Ну очень специфичное произведение, на любителя. Хорошо что небольшой объем, так как в большем я бы наверное уже не осилила. Всё произведение это поток слов, истерика несчастной женщины, брошенной и судя по всему уже сошедшей с ума актрисы. Наверное в её поведении нет ничего экстраординарного, страдания и истерики не могут быть красивыми, но было какое-то неприятное впечатление, что я подсматриваю в замочную скважину на грязное белье посторонних людей. Может быть надо было читать между строк и видеть более глубинный смысл, но у меня не получилось. Автор пытался разбавить повествование юмором и сатирой, но веселее от этого не стало, героиня вызвала у меня только жалость.

Очень хочется начать писать текст в той же форме, в которой написана первая половина заглавной пьесы – сплошным монологом, с постоянными обращениями к невидимому собеседнику, ремарками, некими шумами на заднем фоне, но это было бы все-таки пошлятиной. Поэтому попробую высказать какие-то свои соображения в более привычной форме стандартного отзыва, коих на этом сайте полным полно. За многими писателями мужеского пола есть один такой грешок – иногда они ненароком, нет-нет да и попытаются понять всю подноготную сущностной природы женщины, а когда решают, что все про женщин поняли, свои открытия пытаются презентовать в форме некоего женского монолога (иногда внутреннего). Не вижу в этом ничего плохого, хотя в условиях новой этики такой подход может многими быть воспринят как преступный. Будь у Радзинского «Твиттер» и напиши он эту пьесу сейчас – чую, не спастись было бы ему от твиттерской травли за апроприацию, газлайтинг и обесценивание чужого опыта. Но это, в общем-то, не моя стезя, поэтому разбирать пьесу на предмет соответствия современным этическим нормам я не хочу и не буду.Проблема мужских литературных высказываний от лица женщин в том, что они часто пытаются стать всеобъемлющими слепками женской природы вообще (см. внутренний монолог Молли Блум у Джойса), а это почти всегда обречено на провал и выглядит в результате достаточно гадостно. «Я стою у ресторана…» (название, конечно, ужас – в духе дешевой бульварщины) начинается так, что гадостное ощущение появляется практически сразу: лишенная имени, будто бы архетипическая «Она», сбивчивый истеричный монолог, точнее диалог с немым собеседником, тематика которого такова, что тест Бехдель пьеса явно бы не прошла – все о мужчинах, а точнее об одном; плюс еще постоянное упоминание феминизма, очень странно трактуемого. Слава Богу, что Радзинский писал это в восемьдесят седьмом, а не сегодня – иначе не избежать публичной казни в твиттерской среде.Но хватит про новую этику, тем более, что методы, которыми ее отстаивают, совсем не новы. Вернемся к тому впечатлению, о котором я написал выше: оно в итоге, слава Богу, оказывается ошибочным: эта пьеса – попытка исследовать совершенно личные и интимные стороны жизни отдельного человека безотносительно пола. У героини появляется имя, за дверью появляется тот самый Саша, и пьеса из невнятного моноспектакля с претензией становится напряженным «отношенческим» триллером для двоих наподобие «Осенней сонаты», только с иным типом рассматриваемых отношений. И не сказал бы, что пол главного персонажа играет сколько-нибудь важную роль в понимании смыслов: злость на ушедшего и истерика – это дело такое, общечеловеческое.И это общечеловеческое прорывается в какие-то совсем метафизические пласты, хтонической жутью отзывается эхом в помещениях театра, и холодок покрывающих тело мурашек распространяется по рядам, начиная с партера и заканчивая последними рядами балкона, и везде оставляет раздающийся крик свои отголоски, которые услышит потом моющая пол в оркестровой яме набожная уборщица, а, услыхав, перекрестится, но и к ней будут тянуться эти ледяные от злости и неизбывной печали окровавленный руки, и к ней в том числе будет обращен этот крик: «Витя! Художник! Я здесь! Я – Нина!..»Входит Ф о р т и н б р а с, он же М а р и ш а.Занавес.

Это книга, в которой прожито много, много жизней сразу – столько героев, которые все сразу наперебой делятся самым сокровенным. Можно сколько угодно жаловаться «в жизни так не говорят», посмеиваться над преувеличенной их жаждой прокричать все самое сокровенное во всеуслышание, но настоящая правда в том, что именно так в жизни всё и происходит: по-театральному. Потому это и театральный роман, что о самом что ни на есть настоящем.