000
ОтложитьЧитал
– Ах, Эмили! – воскликнул он. – Я должен вас покинуть и знаю, что навсегда!
Его слова снова утонули в конвульсивных рыданиях. Влюбленные долго плакали вместе. Наконец Эмили вспомнила об опасной непристойности долгого свидания и собралась с силами, чтобы проститься.
– Подождите! – остановил ее Валанкур. – Умоляю, подождите! Я должен многое вам рассказать. Печаль разлуки и волнение заставили меня говорить только о главном. Я так и не упомянул об одном важном сомнении: отчасти потому, что не хотел пугать вас прежде, чем сделаю предложение.
Глубоко заинтригованная, Эмили осталась, однако из осторожности вывела друга из беседки. Прогуливаясь рядом с ней по террасе, Валанкур продолжил:
– Этот Монтони… мне довелось слышать о нем странные слухи. Вы уверены, что он действительно принадлежит к семье мадам Кеснель, а его состояние таково, каким кажется?
– Я не имею причин для сомнений, – с тревогой в голосе ответила Эмили. – Первое утверждение, несомненно, соответствует действительности, но судить о втором я не могу, а потому прошу сообщить все, что вы знаете.
– Непременно. Но должен предупредить, что сведения эти крайне ненадежны: просто я услышал разговор одного итальянца с другим лицом об этом Монтони. Они говорили о его женитьбе, и итальянец заметил, что если синьор именно тот, которого он знает, то мадам Шерон не найдет с ним счастья. Далее он продолжил неодобрительно о нем отзываться и даже сделал несколько намеков, вызвавших у меня столь острое любопытство, что я отважился задать несколько вопросов. Поначалу итальянец отвечал сдержанно, но потом разговорился и признался, что за границей Монтони имеет сомнительную финансовую репутацию. Этот итальянец упомянул о принадлежащем Монтони замке в Апеннинах и о странных обстоятельствах прошлой жизни синьора. Я умолял поведать подробности, но, видно, проявил излишний интерес и испугал собеседника, так что тот отказался рассказать что-нибудь еще. Я возразил, что, если Монтони владеет замком в горах, значит, относится к благородному семейству и вряд ли следует считать его человеком несостоятельным, но итальянец только многозначительно покачал головой и ничего не ответил.
Надежда узнать что-нибудь более конкретное удерживала меня в обществе этого человека довольно долго, причем я не раз возобновлял расспросы. Но итальянец замкнулся, заявив, что это лишь слухи, а слухи часто основаны на личной неприязни и далеки от правды. Поскольку он явно испугался, что сболтнул лишнего, я не стал продолжать разговор и остался в неизвестности. Представьте, Эмили, с какими чувствами я отпускаю вас в чужую страну в обществе и во власти такого человека, как Монтони! Но я не хочу пугать вас: возможно, как сказал итальянец, это не тот Монтони, которого он знает. И все же, любимая, доверяйтесь ему с осторожностью.
Валанкур, явно взволнованный, принялся мерить террасу быстрыми шагами, а Эмили стояла, облокотившись на балюстраду и погрузившись в размышления. Все услышанное взволновало ее больше, чем следовало. Монтони никогда не внушал ей симпатии: его горячий взор, гордое высокомерие и мрачная наблюдательность демонстрировали темную сторону его души, а выражение лица неизменно вызывало страх. Личные наблюдения подсказывали Эмили, что неизвестный итальянец говорил именно об этом Монтони. Мысль о поездке в чуждую страну, где ничто не мешало ему проявить свою власть, вызывала у нее ужас. И все же не только ужас заставил Эмили задуматься о немедленном браке с Валанкуром. Нежная и пылкая любовь уже заявила свои права, но не смогла пересилить чувство долга, заботу о благополучии друга и скрытое отвращение к тайному союзу.
Однако рядом оставался распаленный страстью Валанкур, чьи опасения за Эмили усиливались лишь от одного упоминания о разлуке и с каждым мигом становились все острее. Он полагал, что ясно видит грозящую возлюбленной опасность: путешествие с чужими, враждебными ей людьми навлечет на нее несчастье, поэтому шевалье твердо решил противостоять судьбе и убедить Эмили возложить на него титул законного защитника.
– Эмили! – обратился он к ней с торжественной серьезностью. – Сейчас не время для мелочных рассуждений, не время взвешивать сомнительные обстоятельства, способные повлиять на наше будущее благополучие. Сейчас еще отчетливее, чем прежде, я вижу опасности, грозящие вам рядом с Монтони. Мрачные намеки итальянца, конечно, говорят многое, но не больше тех выводов, которые я сделал, наблюдая за этим человеком. Кажется, я вижу в его лице все, что о нем слышал. Такой опекун вызывает у меня страх, а потому прошу ради вашего и моего спокойствия: остерегайтесь опасностей, которые я с ужасом предвижу! Ах, Эмили! Позвольте моей заботе, моим объятиям укрыть вас от зла. Дайте мне право стать вашим ангелом-хранителем!
В ответ Эмили лишь вздохнула, а Валанкур продолжил убеждать и умолять ее со всей энергией любви. В то время как его воспаленное воображение преувеличивало возможное зло, туман в ее сознании начал рассеиваться и позволил увидеть картины чрезмерных опасностей, владевшие умом любимого. Эмили подумала, что, возможно, это не тот Монтони, о котором говорил чужестранец. А если даже и так, то о его дурном характере и низменном нраве итальянец говорил с чужих слов. Хоть внешность синьора в некоторой степени и подтверждала эти слухи, она не могла полностью в них поверить. Попытка Эмили как можно осторожнее убедить возлюбленного, что тот ошибается, повергла его в новое отчаяние.
– Эмили! – воскликнул Валанкур. – Этот момент – самый горький в моей жизни. Вы не любите меня, не можете любить! Если бы вы любили, то не рассуждали бы так спокойно и холодно. А я сгораю от боли перед нашей разлукой и перед грозящей вам опасностью. Я готов встретить любые испытания, лишь бы защитить вас. Нет, Эмили, нет! Вы не можете меня любить!
– Нельзя тратить время на сетованья и увещевания, – стараясь скрыть свои чувства, ответила Эмили. – Если вы до сих пор не поняли, насколько мне дороги, никакие заверения вас не убедят.
Последние слова дались ей с трудом, сквозь слезы, и с новой силой доказали Валанкуру ее любовь. Он заплакал и прижал ее руку к губам. Спустя несколько мгновений Эмили пересилила печаль и проговорила:
– Я должна вас покинуть. Уже поздно, и мое долгое отсутствие могут заметить. Думайте обо мне во время разлуки и любите: вера в вашу преданность утешит и придаст мне силы!
– Думать о вас! Любить вас! – воскликнул Валанкур.
– И старайтесь сдерживать порывы чувств, – добавила Эмили. – Ради меня.
– Ради вас!
– Да, ради моего спокойствия, – дрожащим голосом подтвердила девушка. – Я не могу оставить вас таким.
– Так не оставляйте! – тут же подхватил Валанкур. – Почему разлука должна продолжиться дольше, чем до завтрашнего дня?
– Право, я не знаю ответа, – призналась Эмили. – Сердце мое разбито, но никогда, никогда я не смогу согласиться на ваше дерзкое, поспешное предложение!
– Если бы времени оказалось больше, оно не было бы таким поспешным, но приходится мириться с обстоятельствами.
– Действительно приходится! Я уже открыла вам свое сердце. Сил не осталось. Вы согласились со мной, пока ваша нежность не породила смутные страхи, которые принесли нам ненужную боль. Так пощадите же! Не принуждайте повторять уже прозвучавшие доводы.
– Пощадить вас! – воскликнул Валанкур. – Значит, я негодяй, самый настоящий негодяй, который думает только о себе! Вместо того чтобы проявить мужество и поддержать вас, я обострил ваши страдания своим наивным поведением! Простите, Эмили. Подумайте о том, как ослаб мой ум от предстоящей потери всего, что дорого, и простите! Когда вы уедете, я стану с горьким раскаянием вспоминать, что заставил вас пережить, и напрасно мечтать хотя бы о краткой встрече, чтобы вас утешить.
Снова слова утонули в слезах, и Эмили заплакала вместе с ним.
– И все же я докажу, что достоин вашей любви, – наконец пообещал Валанкур. – Я не стану затягивать мучительное прощание. Не забывайте меня, милая! Один Бог знает, когда мы встретимся снова! Я вверяю вас его заботам. О Господи, о Господи! Благослови ее и защити!
Он прижал ладонь Эмили к сердцу, а она молча, без слез и почти без чувств упала к нему на грудь. Справившись с душевной бурей, Валанкур пытался успокоить любимую, но та как будто не слышала слов; только слабые вздохи время от времени доказывали, что в ее теле теплится жизнь.
Продолжая плакать и что-то говорить, Валанкур медленно повел Эмили к замку. Она отвечала лишь вздохами, и только у самой калитки, за которой начиналась аллея, пришла в себя, огляделась и поняла, как близок дом.
– Пора расстаться, – проговорила Эмили, застыв на месте. – Научите меня силе духа, которую я потеряла.
Валанкур, с трудом сохраняя спокойствие, проговорил с торжественной нежностью:
– Прощайте, любовь моя! Поверьте, нам суждено встретиться вновь, чтобы больше никогда не расставаться! – Голос его дрогнул, но он справился с чувствами и продолжил увереннее: – Вы не представляете, с каким нетерпением я буду ждать от вас весточки. Ради вашего спокойствия я постараюсь мужественно вынести разлуку. О, как мало мужества я проявил сегодня!
– Прощайте! – тихо ответила Эмили. – Когда вы уйдете, я вспомню многое, о чем должна была вам сказать.
– И я тоже, – кивнул Валанкур. – Всякий раз, расставшись с вами, я сразу вспоминал какой-нибудь важный вопрос или признание, на которые не хватило времени. Ах, Эмили! Спустя мгновение ваше прекрасное лицо исчезнет, и никакое воображение не сможет вернуть его во всей прелести. Как отличается нынешний миг от следующего! Сейчас я вижу вас, беседую с вами, держу вас за руку; тогда же наступит пустота, а я стану бродягой, изгнанным из родного дома!
Валанкур снова прижал любимую к груди и замер в молчании. Они в последний раз простились, помедлили еще миг и расстались. Валанкур быстро зашагал по аллее, а Эмили медленно пошла к замку, вслушиваясь в его удаляющиеся шаги. Звук становился все тише и тише, пока окончательно не исчез в меланхоличной неподвижности ночи. Тогда Эмили поспешила в свою комнату, чтобы уснуть, но – увы! – сон так и не утешил измученное страданиями сознание.
Глава 14
Куда б ни завела жестокая судьба,
К тебе летит души моей мольба.
Голдсмит О. Путешественник
В ранний утренний час экипажи уже стояли у ворот. Суета сновавших по коридорам слуг пробудила Эмили от тяжелой дремоты. Воображение всю ночь терзало встревоженный ум страшными картинами будущей жизни. Она попыталась прогнать пугающие видения, но взамен столкнулась с реальным злом. При воспоминании о прощании с Валанкуром – возможно, навсегда – сердце ослабело от горя, но Эмили постаралась прогнать дурные предчувствия и сдержать печаль. Моральные усилия придали обычно грустному лицу выражение сдержанной отстраненности: так тонкая вуаль придает прекрасным чертам особую, таинственную привлекательность, – но мадам Монтони ничего, кроме необычной бледности племянницы, вызвавшей ее недовольство, не заметила и потребовала, чтобы Эмили оставила глупые сожаления и перестала демонстрировать всем вокруг, что не в состоянии отказаться от своей глупой привязанности. Щеки Эмили из бледных стали пунцовыми, но то был румянец гордости, и ответа не последовало. Вскоре в столовую вошел Монтони, торопливо, в молчании выпил кофе и поспешил удалиться.
Окна столовой выходили в сад. Проходя мимо, Эмили увидела то самое место в конце аллеи, где ночью простилась с Валанкуром. Это воспоминание ранило душу, и она поспешила отвернуться.
Наконец багаж погрузили, и путешественники разместились в экипажах. Эмили покинула бы замок без единого вздоха, но здесь – совсем близко – оставался Валанкур.
С небольшой возвышенности она оглянулась на Тулузу, на далекие равнины Гаскони и вздымавшиеся на горизонте грозные вершины Пиренеев, освещенные утренним солнцем, и подумала с грустью: «Милые, милые горы! Еще не скоро смогу я вновь вас увидеть! Сколько всего может случиться за это время! О, если бы знать наверняка, что когда-нибудь я вернусь и встречусь с Валанкуром, то можно было бы уехать спокойно!»
Нависавшие над дорогой высокие деревья порой закрывали обзор, но голубоватые вершины просвечивали сквозь темную листву, и Эмили продолжала смотреть в окно кареты, пока ветви не закрыли вид окончательно.
Вскоре ее внимание привлекло знаменательное событие. По краю дороги шел человек в надвинутой на глаза военной шляпе с пером. Услышав за спиной стук колес, он обернулся и оказался не кем иным, как Валанкуром! Шевалье выбежал на дорогу, подал в открытое окно Эмили письмо и даже попытался улыбнуться, несмотря на отчаянное выражение лица. Воспоминание об этой улыбке Эмили сохранит навсегда. Выглянув из окна, она увидела, что возлюбленный стоит на холме, прислонившись спиной к высокому раскидистому дереву, и провожает экипаж неотрывным взором. Он помахал ей рукой, а она продолжала смотреть до тех пор, пока молодой человек не скрылся из виду.
По дороге путешественники забрали синьора Кавиньи и продолжили путь по долинам Лангедока; при этом Эмили пренебрежительно отсадили во второй экипаж вместе со служанкой мадам Монтони. Присутствие горничной мешало Эмили прочитать письмо: не хотелось демонстрировать постороннему человеку свои чувства, – и все же нетерпение оказалось настолько сильным, что дрожащая рука то и дело пыталась сломать печать.
Спустя некоторое время путники остановились в одной из деревень, но лишь для того, чтобы сменить лошадей. Прочитать письмо Эмили смогла только во время длительной остановки на обед. Хоть она никогда не сомневалась в искренности чувств Валанкура, новые заверения в любви ее воодушевили и поддержали. Немного поплакав, она спрятала письмо, чтобы обращаться к нежным строкам всякий раз в минуты грусти, и стала думать о друге уже без прежней боли. Среди других свидетельствующих о нежности обращений особенно утешительной ей показалась просьба всегда вспоминать о нем на закате солнца.
«Тогда мы мысленно встретимся, – писал Валанкур. – Я буду каждый день смотреть на закат в счастливой уверенности, что наши глаза и сердца обращены на один и тот же объект. Пока вы не знаете, какой глубокой радости я жду от этих мгновений, но, надеюсь, скоро поймете».
Нет необходимости говорить, с какими чувствами тем же вечером Эмили наблюдала долгий заход солнца над просторной долиной, тем более что небесное светило скрылось в той самой стороне, где остался Валанкур. Отныне сознание ее стало намного спокойнее, чем когда-либо после женитьбы Монтони на тетушке.
В течение нескольких дней дорога тянулась по долинам Лангедока, а затем привела в романтическую провинцию Дофине. Некоторое время ютясь среди гор, она начала резко подниматься в Альпы, так что путешественникам пришлось выйти из экипажей и пойти пешком. Здесь перед ними открылись пейзажи столь прекрасные, что ни один на свете язык не в силах передать их возвышенную силу. Новые восхитительные картины настолько глубоко захватили воображение Эмили, что порой вытесняли воспоминания о Валанкуре, хотя в другие минуты, напротив, рождали мысли о нем. Как часто они вместе любовались неповторимыми пейзажами Пиренеев, не представляя, что на свете есть что-то более величественное! Как часто ей хотелось поделиться новыми впечатлениями с сердечным другом! Иногда Эмили пыталась предугадать замечания Валанкура и почти ощущала его присутствие. Оставив внизу все мелочные мысли и чувства, она словно поднялась в иной, возвышенный мир, умом и сердцем познав его чистоту и безупречность. В ставший привычным час заката Эмили бродила среди гор, наблюдая, как скрывается за вершинами великолепное светило, как тает на снежных пиках последний луч, погружая местность во тьму. А простившись с солнцем, отворачивалась с меланхолическим сожалением, как будто рассталась с дорогим другом. Чувство одиночества усиливалось надвигающимся мраком и тихими звуками, слышными только в те моменты, когда темнота обостряет внимание и делает безмолвие более впечатляющим: шелест листьев, последнее дуновение легкого ветерка, бормотание далекого ручейка.
В первые дни дорога среди Альп представляла удивительный контраст между дикими, пустынными землями и возделанными территориями, заселенными людьми. На краю глубоких пропастей, у подножия скал, над которыми нередко плавали облака, теснились деревни, возвышались шпили церквей и монастырские колокольни. Зеленые пастбища и виноградники соседствовали с мраморными и гранитными глыбами, вершины которых, увенчанные альпийскими растениями или совершенно голые, поднимались все выше, пока не заканчивались снежными шапками, откуда в долину низвергались бурные потоки.
На перевале Мон-Сени, который пришлось преодолевать путешественникам, еще не растаял снег, но, глядя на прозрачное озеро и окруженную скалами широкую долину внизу, Эмили живо представила ее цветущую красоту в то время, когда снега сойдут, а на райские поля придут со своими стадами пастухи из Пьемонта.
На итальянской стороне перевала пропасти стали еще глубже, пейзажи величественнее, а цвета ярче и разнообразнее. Эмили с восторгом наблюдала, как меняются в течение дня снежные вершины: нежно-румяные утром, днем они сияли ярким светом, а вечером погружались в сумеречную мглу. О присутствии человека здесь напоминали лишь редкие хижины пастухов или охотников и грубые мосты, переброшенные через потоки, чтобы облегчить погоню за серной. Без этих следов обитания местность выглядела бы совсем дикой. Созерцая один из таких опасных мостов, под которым гремел и пенился водопад, Эмили сочинила следующие строки:
Усталый путник, что всю ночь
Скитался по альпийской крутизне,
Вперед стремился, страх гнал прочь,
Отвагу обретая в вышине,
Внезапно слышит крики петуха:
Убогое пристанище. И все же
Надежды голос в доме пастуха
Сулит покой, тепло, простое ложе.
Но пропасть черная зияет впереди;
Лишь дерева расщепленный остов
Мост заменяет. Ты храбрец? Иди!
Нет для тебя в горах других мостов!
Ступает он на ствол: неверный шаг —
И пропасть погружает в вечный мрак.
Эмили не впервые оказывалась среди облаков, но сейчас в молчаливом благоговении созерцала перекатывающиеся внизу волны. Иногда они полностью скрывали пейзаж и казались частью мира хаоса, а порой растягивались тонким слоем, приоткрывая отдельные картины: с оглушительным шумом срывающийся в пропасть поток, белые от снега огромные скалы, поднимающиеся по склонам темные сосновые леса. Но разве можно описать восторг, когда, выбравшись из влажного тумана, Эмили впервые увидела Италию? Остановившись на краю одной из бездонных пропастей, окружающих перевал Мон-Сени и охраняющих вход в волшебную страну, она взглянула вниз и, едва облака рассеялись, увидела под ногами зеленые долины Пьемонта, а дальше бескрайние равнины Ломбардии и едва заметные в смутной дымке башни Турина.
Одинокое величие окружающего мира – нависающие горы, глубокие пропасти, густые леса, то рассыпавшиеся хрустальными брызгами, то застывавшие в ледяной неподвижности бурные потоки – подчеркивали безмятежную красоту итальянского пейзажа, простиравшегося до горизонта и таявшего в голубой дымке.
Мадам Монтони с дрожью заглядывала в пропасти, по краю которых носильщики шли легко и уверенно, словно серны. Эмили тоже время от времени отворачивалась, но ее страх смешивался с восхищением, изумлением и преклонением перед величием природы.
Достигнув удобного места, носильщики расположились на отдых. Усевшись на вершине скалы, Монтони и Кавиньи продолжили спор относительно перехода Ганнибала через Альпы. Монтони доказывал, что полководец вошел в Италию через перевал Мон-Сени, а Кавиньи считал, что его путь пролегал через перевал Сен-Бернар. Слушая их разговор, Эмили живо представила выпавшие на долю солдат тяжкие лишения и суровые испытания. Она мысленно видела, как огромное войско тянется по узким тропам между скалами; как по ночам горы освещаются кострами и факелами, которые полководец приказал нести на всем протяжении опасного перехода; как тускло мерцают в темноте копья и шлемы; как развеваются в сумерках знамена. Время от времени ей чудился далекий призыв горна, ответом которому служил звон оружия. Эмили с ужасом воображала, как на самых высоких скалах прятались жители горных деревень и сбрасывали на войско камни; как часто солдаты и слоны срывались в бездонные пропасти, а вслед за ними летели куски разбитой тропы, по которой они только что шли. Наконец ужасы фантазии уступили место реальности, и Эмили вздрогнула, осознав, что находится на невероятной высоте, откуда ей предстояло спуститься в долину.
Тем временем, глядя на раскинувшуюся внизу Италию, мадам Монтони представляла роскошь венецианских дворцов и замков, владелицей и едва ли не принцессой которых себя ощущала. Освободившись от ревности, не позволявшей принимать у себя красавиц Тулузы, мадам Монтони решила устраивать домашние концерты, хотя ничего не понимала в музыке, и салонные собрания, хотя не владела искусством беседы. Главной ее целью было затмить всю венецианскую знать. Правда, блаженные мечты время от времени омрачались мыслями о синьоре. Не отрицая возможную выгоду подобных увеселений, он открыто презирал сопровождавший их фривольный дух. Впрочем, гордость его можно было ублажить демонстрацией в родном городе, среди друзей и знакомых, того богатства, которым он пренебрегал во Франции. Эта мысль помогала мадам Монтони возвращаться к счастливым иллюзиям.
Спускаясь с гор, путешественники постепенно покидали царство зимы и попадали в теплые объятия весны. Небо уже приобрело характерный для Италии безмятежный цвет; среди камней весело проглядывала молодая трава, зеленели кусты и пестрели цветы, отважно свисавшие с обрывов или прикрывавшие грубые склоны. Почки дубов и рябин уже раскрывались, выпуская листья. Еще ниже в каждом солнечном уголке стали появляться апельсиновые и миртовые деревья; среди темной блестящей листвы проглядывали желтые и оранжевые цветы, временами уступая место красным цветам граната и земляничного дерева. Еще ниже, на тучных пастбищах Пьемонта, стада отдавали дань свежей весенней траве.
Река Дория, срывавшаяся с вершин Мон-Сени и на протяжении многих миль бурно мчавшаяся по дну пропасти, спустившись в зеленые долины Пьемонта, успокоилась, хотя не утратила романтического характера. Путники прибыли в эти места с наступлением вечера, и Эмили вновь оказалась в окружении пасторального пейзажа: среди пасущихся овец и коров, среди склонов, щедро покрытых той же пышной растительностью, что и вершины Альп. Любуясь ранними луговыми цветами, особенно желтыми лютиками и душистыми анютиными глазками, Эмили захотела стать пьемонтской крестьянкой, чтобы жить в приютившемся под скалой аккуратном домике и беспечно проводить время в окружении живописных долин. О будущих часах, днях и месяцах рядом с Монтони она думала настороженно, а о прошлом вспоминала с печалью и сожалением.
В голове часто возникал образ Валанкура, то стоявшего на вершине и восхищенно созерцавшего красоту гор, то задумчиво шагавшего по долине, постоянно оглядываясь на покинутые склоны, то с горящим взором взбиравшегося на опасно нависший утес, но при мысли о разделявшем их пространстве и о том, что с каждым шагом это расстояние будет только увеличиваться, сердце обрывалось, а пейзаж терял очарование.
После долгого трудного пути, поздним вечером, путешественники прибыли в маленький старинный город Сузу, в давние времена надежно охранявший подступы к Пьемонту. После изобретения артиллерии крепостные стены превратились в бесполезное сооружение, но в лунном сиянии картина окруженного укреплениями уютного городка волновала воображение. На ночь остановились в скромной, не слишком удобной гостинице, но голод придал вкус грубо приготовленной пище, а усталость обеспечила крепкий сон. Здесь впервые Эмили услышала итальянскую музыку. Сидя после ужина у открытого окна, любуясь освещенными луной горами и вспоминая, как такой же чудесной ночью сидела на скале в Пиренеях рядом с отцом и Валанкуром, она внезапно услышала певучие звуки скрипки удивительной красоты и выразительности. Подошедший к окну Кавиньи улыбнулся ее удивлению и заметил:
– В этом нет ничего странного: нечто подобное вы услышите, пожалуй, в каждой гостинице. Не сомневаюсь, что играет кто-то из родственников хозяина.
Нежная жалобная мелодия погрузила ее в мечты, которые были грубо прерваны насмешками Кавиньи и голосом Монтони, приказывавшего слуге рано утром подать экипажи, поскольку обедать он намеревался в Турине.
Мадам Монтони чрезвычайно радовалась возможности оказаться на ровной земле и подробно описывала многочисленные ужасы, поджидавшие ее в горах, совершенно забыв, что рассказывает о них спутникам, разделявшим с ней эти опасности. В заключение она выразила надежду, что больше никогда, никогда не поднимется на эти страшные перевалы, и, жалуясь на усталость, вскоре отправилась отдыхать. От Аннет – горничной мадам – Эмили узнала, что Кавиньи не ошибся в предположении насчет искусного скрипача, ибо тот оказался сыном крестьянина из соседней долины.
– Парень собирается в Венецию на карнавал и надеется заработать своим мастерством кучу денег, – добавила Аннет. – Карнавал начнется на днях. Но как по мне, то лучше жить среди этих приятных холмов и лесов, чем в городе. Говорят, мадемуазель, что в Венеции нет ни деревьев, ни травы, так как город построен прямо в море.
Эмили согласилась с разговорчивой Аннет в том, что молодой человек сделал неправильный выбор, и мысленно пожалела, что придется покинуть невинную красоту природы и отправиться в сладострастный, развращенный город.
Оставшись одна, она не смогла уснуть: воображение тревожили воспоминания о родном доме, Валанкуре и обстоятельствах переезда к тетушке. Жизнь в единстве с природой представлялась ей счастливой, и тем печальнее выглядело расставание – быть может, навсегда. Вспомнился не умевший ценить истинное блаженство молодой пьемонтец. Чтобы хоть на время отвлечься от грядущих неприятностей, Эмили погрузилась в сочинение следующих поэтических строк:
Пьемонтец
Ах, славный парень! Громко пел
И голосом своим долину веселил.
Зачем покинул ты родной удел
Ради всего, что город посулил?
Венеция манит и блеском, и деньгами,
Златые горы ждут тебя вдали!
Но край родной богат души дарами:
Не ровня им дары чужой земли.
С вершин крутых взгляни в последний раз
На дальние луга, леса, селенья.
Друзей не пропусти печальный глас,
Ручья прозрачного послушай пенье.
Вздохнул пьемонтец, вспомнив дом родной.
Неужто не увидит он вовек
В краю чужом, где дух царит иной,
Все, что с рожденья любит человек?
Прощай, Венеция! Наш парень прочь спешит,
И радостная песнь несется над горами!
В долину грез на крыльях он летит,
Где жизнь богата щедрыми дарами.