Природа человеческих конфликтов: Объективное изучение дезорганизации поведения человека

Введение

Глава 1
Проблема дезорганизации поведения

1. Проблема организации и дезорганизации поведения

В этой работе мы будем исследовать дезорганизацию человеческого поведения, механизмы его распада и восстановления. Совершенно понятно, что мы не первые на этом пути, поэтому возникает настойчивая необходимость определить свои методологические позиции, показать, на какой круг концепций мы опираемся и с какими из прежних работ расходимся.

Наша работа должна начаться с установления основных подходов к человеческому поведению, с установления терминологии и исходных принципов.

Мы живем в такую эпоху развития науки, когда правильная и полноценная работа возможна только в том случае, если термины и понятия строго соответствуют тому, что мы хотим ими выразить; мы знаем многих авторов, труды которых кончились неудачей, потому что новые мысли были скованы старыми и неадекватными способами мышления; примитивные концепты являлись здесь непреодолимой преградой для развития знания. Мы знаем и десятки других работ, в которых новые термины не опирались ни на какие новые представления и являлись привесками старых истин, не требующих выхода за пределы старых и всеми принятых терминов.

Слова выражают вполне определенные понятия, и если автор желает успеха своей работе, он прежде всего должен потрудиться, чтобы в ее основе лежали продуманные методологические концепты, выраженные в таких же продуманных словах.

Мы должны начать нашу работу с защиты основного для нее понятия «организация» и раскрытия тех принципиальных положений, которые мы мыслим под этим термином.

XIX в. внес значительные перемены в стиль и содержание научного мышления; огромный успех производственной техники, с одной стороны, и научной техники – с другой, укрепил надежду, что сложнейшие формы деятельности человека можно легко объяснить аналогией с машиной и что уже близко то время, когда важнейшие процессы жизнедеятельности будут поняты нами как механизмы машины значительно более сложной, чем машины, сделанной рукой человека, но построенной по точно таким же принципам.

Было бы интересно проследить всю историю естествознания XIX в. как историю аналогий, которые создавались исследователями, историю тех моделей, которые принимались за основу построения идеи о формах и механизмах жизнедеятельности человека. Эта история вскрыла бы неожиданно много наивных корней человеческого мышления, и действительно нет более увлекательной области, чем история научных идей, изложенная как история наивной философии.

Пожалуй, ярче, чем где-либо, эти наивные представления, это желание положить в основу науки несложные аналогии с известными, по возможности искусственными вещами, проявилось в истории учения о нервной системе и поведении.

Идея нервной системы как сложнейшей системы ряда отдельных аппаратов, действующих благодаря очень тонкой и подвижной связи, подобной той, которая совершается на телефонной станции, была положена в основу теории нервной деятельности почти с ее самых первых научных шагов, а во второй половине XIX в. казалось, что секрет этой сложной машины уже почти до конца понят. Мне вспоминается старинный формуляр, на котором писались истории болезни в психиатрических учреждениях того времени. На заглавном листе его неизменно фигурировала пестро раскрашенная карта мозга, и ведущий больного врач должен был заносить на нее с возможной точностью те поражения, которые «лежали в основе болезни».

Модель телефонной станции, блестящую критику которой недавно дал К. Лешли^[3], упорно лежала в основе неврологического мышления почти до самого последнего времени. Вместе с ней в основу неврологических построений лег ряд понятий, привлекаемых каждый раз, когда речь заходила о ведущих законах поведения человека.

В самом деле, если весь нервный аппарат состоял из отдельных нейронов и мозг являлся не чем иным, как сосредоточием их и тех проводов, которыми они связывались, то и все законы поведения неизбежно должны были быть сведены к тем законам, которые были уже укаждого отдельного нейрона. Все поведение могло быть понято лишь как сохранение равновесия между отдельными аппаратами нервной системы, его патология – как распад этого равновесия.

Здесь мы сразу вступаем в круг основных понятий, которыми оперировала почти вся современная психоневрологическая наука и которые неизбежно возникают из аналогии, принятой ею за основу.

Главными процессами, которые можно констатировать в каждой нервной клетке, являлись процессы возбуждения и торможения; именно они и переносились на весь организм, и виднейшие объективные школы в психоневрологии стремились истолковать каждый процесс поведения в терминах возбуждения и торможения. В каждый данный момент одни клетки нервной системы возбуждены, другие находятся в инертном состоянии, третьи заторможены. Нормальное поведение человека и следует рассматривать как сохранение известного равновесия между тормозными процессами и процессами возбуждения; в патологических случаях именно это равновесие нарушается, и отклоняющееся от нормы поведение есть, прежде всего, поведение, которое характеризуется преобладанием торможения или возбуждения^[4].

Можем ли мы выразить все формы организации и дезорганизации человеческого поведения в терминах возбуждения и торможения? Является ли эта концепция адекватной тем явлениям, анализу которых психоневрология человека посвящает особое внимание? Изучение поведения человека в его нормальном и патологическом состоянии неизбежно сеет у нас сомнения в пригодности этих фундаментальных понятий.

Возьмем самый простой пример. Перед нами афазик, у которого нарушены сложнейшие функции речи и символической деятельности. Присмотримся к его поведению. Первое, что нам бросится здесь в глаза, – это его необычайная растерянность. Человек, стоящий перед нами, оказывается не в состоянии образовать самое простое намерение, организованно выполнить несложную цепь действий. Предложение воспроизвести какую-нибудь сложную ситуацию приводит его в замешательство, более сложные задачи вызывают отказ и полный распад поведения.

Можно ли этот случай выразить в терминах торможения – возбуждения? Можно ли сказать, что здесь преобладают тормозные процессы, или что распад характеризуется здесь повышенным возбуждением? Мы находимся в величайшем затруднении, желая выразить имеющийся перед нами факт в подобных терминах, они кажутся нам понятиями, взятыми из совершенно другой плоскости и просто неподходящими к тому, что мы хотим анализировать.

Быть может, однако, мы пошли по неверному пути, пытаясь одной формулой выразить всю сложную систему поведения? Быть может, здесь правильнее было бы предположить торможение одних участков и функций и возбужденное состояние других? Не является ли описанная нами картина поведения афазика сложной мозаикой торможения и возбуждения?

Однако и это предположение не выводит нас из затруднений. Мы заранее выражаем сомнение, что нам удастся понять организацию поведения, исходя из попыток установить соотношения между состоянием отдельных «нервных приборов» и прослеживая равновесие отдельных частных систем. Нам кажется бесспорным другое положение, и именно его мы хотим сделать исходным для всех наших построений.

Структура организма предполагает отнюдь не случайную мозаику, а сложную организацию отдельных систем. Эта организация выражается прежде всего в функциональном соотношении этих систем, в том, что они входят друг с другом не в те или иные случайные сочетания, а как вполне определенные части в единую функциональную структуру. Основной чертой всякой структурной организации поведения является функциональная неравноценность отдельных входящих в нее систем; одни системы выделяются как ведущие, регулирующие, другие – как подчиненные, реализующие те или иные функции. Совершенно понятно, что значение их в системе организации совершенно неодинаково и что всю деятельность организма можно понять лишь как динамическую систему, обусловленную деятельностью ее ведущих частей. Трудно выразить эту систему в терминах торможения – возбуждения; значительно более адекватными являются здесь понятия организации и дезорганизации, регуляции и распада системы поведения, и в них мы видим несравненно большую возможность понять динамику поведения, чем если мы будем подходить к ней с механическими концептами, которые мы описали выше.

В самом деле, насколько понятнее будет для нас поведение афазика, если мы попытаемся выразить его в терминах организации – дезорганизации и будем исходить из только что изложенной нами концепции! Наличие распада и дезорганизации именно в этом случае будет для нас совершенно понятным. Коре и особенно высшим ее отделам издавна приписывались регулирующие функции; именно эти функции в ряде специальных исследований (на них мы еще остановимся особо) были установлены в речи и символической деятельности; именно поэтому речь и высшие психологические процессы выделялись как играющие в поведении особую, регулирующую и ведущую роль. Совершенно понятно, что поражение их должно было вызвать не частичное выпадение определенных процессов, а нарушение всей системы поведения, которая оказалась не в состоянии работать при выпадении ведущей, регулирующей системы. Та растерянность, которую мы наблюдаем у афазика, та неуверенность, которая проявляется во всякой его активной деятельности, та дезорганизация поведения, которую так блестяще описывает Хэд^[5],— все это становится нам понятным, если мы взглянем на нервно-психический аппарат не как на систему отдельных частных «приборов», которые могут тормозиться или возбуждаться, а будем исходить из концепции организации поведения, связанной с выделением ведущих, регулятивных систем.

Организация и дезорганизация человеческого поведения, их условия, законы и формы становятся, таким образом, центральными проблемами психоневрологии, и те исследования, которые в течение ряда лет занимали наше внимание, примыкают именно к этой главе науки о личности.

Мы указали исходный принцип, лежащий в основе нашего исследования, однако мы тут же должны сделать реальные шаги по пути его конкретизации.

Концепция «организации» в известной степени противоположна механистической концепции организма как равновесия составляющих его частей, и в этом – залог того, что она может оказаться адекватной для наиболее сложных процессов в человеческом поведении; однако она останется пустой до тех пор, пока мы не вложим в нее четкого, конкретного содержания.

В самом деле, понятия «структура» и «организация» проникают во всю новейшую психоневрологию; с ними связаны наиболее передовые идеи, и В. Келер и К. Коффка, М. Вертгеймер, K. Гольдштейн, К. Лешли, Чайлд, Риттер и др. отправляются в своих трудах именно от этой концепции.

Однако у нас возникает ряд опасений, которые мы должны с полной ясностью осознать в начале нашей работы.

Понятия «организация» и «распад» еще не раскрывают тех механизмов, которые лежат в их основе, и самые разнообразные динамические соотношения могут скрываться за ними. История научной мысли показывает, что два методологически ложных построения могут быть легко связаны с принципом организации. Первое из них заключается в универсализации этого принципа. Приняв его за основу, легко можно увидеть в нем некий всеобщий принцип, который равно проявляется и в механике, и в физике, и в нервно-психической и общественной жизни. Ряд авторов пошли по пути универсализации этого принципа; логическим следствием этого пути явилось желание свести сложные формы организации поведения к всеобщим законам, которые можно наблюдать в физике. Физикализм ряда психоневрологов, утверждающих, что приблизительно аналогичные законы регулируют и сложные формы поведения, и напряжение в физическом поле, – этот физикализм, конечно, не может вскрыть того богатства соотношений, тех специфических функций, которые нельзя найти нигде, кроме как в человеческом поведении, и без которых оно остается недоступным для понимания. Именно расширение принципа организации до всеобщего закона неизбежно поведет нас к игнорированию и непониманию основных особенностей человеческой нейродинамики, и высшие и специфические формы поведения всегда останутся вне поля зрения «физикалиста». Обратную опасность представляют те взгляды, которые связывают принцип организации с виталистическими построениями. Нужно ли говорить, что именно эти построения, считающие высшие формы организации продуктами некой специальной силы, закрывают всякие возможности к научному исследованию механизмов этой организации и заменяют его анализ указанием на некую новую сущность, темную и не подлежащую анализу. Нас ни в коей мере не должно смущать, что лучшие умы часто делали ошибку именно в этой части пути^[6] и что, отправляясь от принципа интегральной деятельности организма, они приходили к признанию новой и специфической силы, осуществляющей эту интеграцию. Ошибка не вырастает здесь из ложности принципа; она указывает лишь на дефекты методологии.

Мы исходим из того положения, что в организации поведения так же мало проявляются некие всеобщие законы, как и включение какой-нибудь особой жизненной силы. Организация поведения взрослого человека является продуктом довольно сложного и длительного развития. Формы организации поведения, проявляемые на первых этапах этого развития, совершенно иные, чем те формы организации, которыми отличается поведение взрослого, и мы скорее можем сказать, что развитие идет по пути преодоления, снятия первичных закономерностей, чем по пути повторения их в своих новых этапах.

Проблема организации человеческого поведения сводится, как нам кажется, к проблеме развития, и только наметив основные его пути, мы можем подойти к пониманию механизмов, лежащих в основе деятельности человеческой личности.

Материал, который лежит в основе этой книги (и подробно изложен в ее третьей, заключительной части), позволяет нам думать, что генезис организованного человеческого поведения идет по пути развития и включения все новых регулятивных систем, которые преодолевают первичные формы поведения и переводят их ко все новым и более совершенным системам организации.

Есть все основания полагать, что первичные формы организации поведения, характеризуемые подкорковым типом активности, совершенно трансформируются в процессе дальнейшего развития и к зрелому возрасту уже в значительной степени перестают играть актуальную и ведущую роль в обычном поведении. Эта замена одного типа поведения другим связана с развитием новых регулятивных систем, вступающих в конфликт с примитивной подкорковой активностью и преодолевающих ее, создавая все новые формы организации.

Эти новые формы организации вовсе не ограничиваются, как думают многие авторы, развитием торможений и сдерживающим влиянием коры на подкорковую активность; развитие нейродинамики с детского возраста и до взрослого сводится к постепенному преодолению первичной диффузности в деятельности нервной системы и выработке новых организованных форм поведения. В этом процессе высшим кортикальным механизмам принадлежит не только отрицательная роль; именно благодаря их участию в поведение включаются те ведущие системы, которые переводят организацию поведения на все более и более высокие этапы и создают новые, до тех пор не существовавшие формы организованного поведения.

Развитие ребенка сводится не только к торможению первичных форм деятельности нервной системы; оно идет по пути все большего развития регуляций, которое начинается с примитивных форм инстинктивного приспособления и с помощью развития высших психологических механизмов приходит к сложнейшим формам овладения своим поведением. Включение в поведение ребенка сначала сложных органических, а затем и высших культурных систем обуславливает новые формы организации; это понятие совершенно теряет для нас сколько-нибудь универсальный характер и вместе с тем отнюдь не нуждается в предположении о какой-то стоящей за ним жизненной силе. В совершенно конкретном анализе организация поведения мыслится нами как функция определенных регулятивных систем, неодинаковых на различных этапах развития поведения и вполне доступных для научного анализа.

Если в рассмотрении принципов, лежащих в основе организованного поведения, мы исходили из идеи развития и структурного построения поведения, различного на разных фазах развития, то эта идея не должна нас оставлять, когда мы переходим к изучению дезорганизации поведения человека.

Одна черта оказывается характерной почти для всех работ, в которых делаются попытки изучить особенности дезорганизованного человеческого поведения. Если авторы, изучавшие поведение человека, который находится в нормальном состоянии, всегда стремились понять общую структуру этого поведения, то эту задачу они сразу оставляли, когда переходили к изучению таких процессов, как аффект, конфликт, невроз. Изучить здесь некоторые структуры, найти закономерности хаоса казалось, конечно, делом значительно более сложным, иногда невыполнимым, еще чаще бессмысленным; утверждая, что «аффект есть болезнь духа», большинство авторов не решались рассматривать его как форму поведения, имеющую свои закономерности, и удовлетворялись простым описанием отдельных состояний такого распада.

Когда наука дошла до возможности объективно изучать психологические явления, дело на этом участке исследований перешло в новую фазу, но принципиально не улучшилось. Положительно настроенные авторы решили, что говорить о дезорганизации поведения как о предмете психологии довольно трудно и, когда человек «теряет равновесие», поведение подпадает под власть некоторых физиологических процессов, утрачивая свой специфически психологический организованный характер. Сам аффект, или невроз (еще сильнее это выражено при психозе), начал рассматриваться как явление физиологическое (или патофизиологическое). Изучая его, считали совершенно достаточным описать отдельные физиологические симптомы, которыми он характеризуется, и теория эмоций Джемса – Ланге была теоретическим оправданием такой капитуляции психологического исследования и передачи всей области аффектов чисто физиологическому изучению.

Совершенно понятно, что, пойдя по такому пути, наука, собственно, лишилась теории дезорганизованного поведения, которая на много лет была подменена описанием физиологических симптомов дезорганизации. Ни В. Вундт, ни К. Леман, ни позднейшие их продолжатели, собственно, не миновали этого тупика, и исследователю, пытающемуся теперь работать в этой области, приходится строить если не на пустом, то во всяком случае на еще очень слабо загрунтованном месте.

Преодоление симптоматологической точки зрения на аффекты и дезорганизацию поведения пришло от самой физиологии. Работами У. Кеннона^[7] было доказано, что наличие отдельных физиологических симптомов еще ни в коей мере не исчерпывает аффекта и что для объяснения его должны быть привлечены некоторые целостные функции организма. В самой постановке проблемы У. Кеннон указал, что аффект может быть понят лишь как функция поведения животного и что его структура не может быть совершенно изучена вне тех структурных отношений, которыми характеризуется поведение животного в конкретной ситуации и которые вызывают в коре (а через нее и в подкорковом аппарате) совершенно определенные конфигурации возбуждения. С иной стороны подошел к этой же проблеме другой крупнейший физиолог – И. П. Павлов. Его опыты^[8] с блестящей ясностью показали, что аффект не является совершенно специфичным состоянием, характеризуемым постоянными и всегда определенными симптомами. Самый аффект может быть понят лишь из всего поведения животного, он является продуктом этой деятельности, результатом определенных нарушений в поведении. Павлов получал неизменно резкие аффективные «срывы» и острую дезорганизацию поведения каждый раз, когда условно-рефлекторная деятельность животного вступала в состояние конфликта, когда животное оказывалось не в состоянии осуществить две взаимно исключающие друг друга тенденции или оказывалось неспособным адекватно ответить на какую-нибудь императивную задачу.

В обоих этих случаях – в работах Кеннона и Павлова — исследователи впервые взглянули глубже на аффект как на дезорганизацию поведения и, выйдя из пределов описания отдельных его симптомов, со всей серьезностью поставили вопрос о его возникновении, механизмах, динамике.

Если аффект оказывался стоящим в зависимости от судьбы общей активности организма и появлялся, когда с этой активностью что-то случалось, то совершенно понятно, что к его изучению можно было подойти с другими методами и другими концепциями, чем те, которые прилагались к нему описывавшими отдельные физиологические симптомы исследователями. На место прежних попыток, рассматривавших аффективные явления наряду с другими явлениями психологической жизни (интеллектом, волей), выдвигалась концепция, смотревшая на аффект как на одно из следствий человеческого поведения, как на изменения, испытываемые человеческой деятельностью; вместе с этим в исследования с необходимостью вносились и новые, по существу психологические концепты. Исследователя начинали совсем в новом свете интересовать вопросы отношения аффекта к общей активности и ее структуре, к вербальному поведению, к общим формам регуляции человеческой деятельности; он начинал подходить к его изучению, ставя вопросы о его структуре, об отдельных его типах и слоях, о его влиянии на социальную деятельность человека. Те проблемы, которые были немыслимы или несущественны при физиологическом рассмотрении аффекта, выдвигаются на первый план при его рассмотрении в психологическом аспекте^[9].

У целого ряда психологов мы встречаем позиции, вводившие аффект в систему активного человеческого поведения, а его изучение – в систему целостной психологии. Дьюи^[10] был, пожалуй, первым, который указал на тесную связь эмоции и активности человека, выдвинув положение, что эмоция проявляется при задержке человеческой активности; к этому взгляду в основном присоединились в своих исследованиях и Уотсон^[11], Кантор^[12], Марстон^[13] и Маккерди^[14]. Они в своих фундаментальных исследованиях также указывали, что эмоциональное поведение существенно зависит от того, насколько свободно происходит отток напряжения, которое создалось в нервном аппарате в результате тех или иных условий. Наконец, К. Левин^[15] в целом ряде блестящих исследований пытается наметить более четкие соотношения между процессами напряжения, успешного разряда и аффективностью.

Все это создает для психолога, изучающего аффект, достаточно прочный теоретический фундамент и заставляет констатировать, что уже намечаются тенденции к сближению точек зрения на этот вопрос.

Однако, если в теоретическом взгляде на аффект как своеобразную форму поведения, бесспорно, начинают устанавливаться некоторые общие точки зрения, то конкретные исследования оказываются здесь в значительной степени отстающими.

В самом деле, если аффект является судьбой активности, то и от конкретных исследований мы должны ждать, что именно это положение ляжет в основу экспериментального изучения аффекта и что исследование дезорганизации человеческого поведения пойдет именно по пути изучения аффекта как формы человеческой активности. Однако именно этого мы, к сожалению, до сих пор не видим. Психологический эксперимент оказался здесь консервативнее психологической теории, и психологи десятков лабораторий продолжают заниматься описанием отдельных характерных для аффекта симптомов дыхания, пульса, мимики, психогальванических феноменов, совершенно не заботясь о том, чтобы изучить роль этих отдельных моментов в общей динамике поведения и связать это изучение с участием тех систем, которые, бесспорно, играют в организации поведения и в его дезорганизации решающую роль.

Мы попытаемся пойти именно по этому пути и изучить симптомы, механизмы и динамику аффекта как одной из существенных форм дезорганизации человеческого поведения. Мы попытаемся специально задуматься над условиями возникновения этой дезорганизации, над теми системами, которые играют в ней решающую роль, и обратимся к физиологическим процессам с методологией психолога, ни на минуту не забывая, что мы изучаем структуру и функцию человеческого поведения.