© Игорь Пузырев, 2021
© СПб ООК «Аврора», составление, оформление, 2021
* * *
Только в полете
Чайки – птицы соленого ветра – летят на юг. Каждое утро, поднимаясь где-то в дельте Невы, стайками держат клювы к свалке на Волхонке. К огромному террикону, что заслонил собой историю Пулковских высот. Широко обедать. На морской толчее волн так обильно не накрывают. Чайки открывали когда-то эту свалку – они и уйдут с нее последними или вместе с ней.
– Оба вы с тем майором – дебилы! Кому еще нужно дать в этом городе, чтобы на нормальную работу вас устроить? – мать семейства злится у зеркала пышной грудью. Старший сын не прошел собеседование в погранслужбу. Но ведь было все устроено! Все договорено, ресторанные ужины отлежаны в гостиницах – лишь приди, только будь молча строгим!
«…Молодой человек, отвечайте предельно четко. Говорите правду, так как вас все равно еще будут перепроверять на полиграфе. Полиграф, понимаете?! Правдивость ответов будет перепроверена! Мочитесь ли вы по ночам, ну, как это – писаетесь? Нравятся ли вам мужчины? Воровали ли мелочь в карманах матери? А отца? Пробовали ли вы наркотики? Пробовали? Сколько раз? Раз двадцать пять? Да вы, батенька, не пробовали – вы пробитый наркоман!»
– Оба вы дебилы! Какая ему разница – сколько раз, что и кого ты пробовал! Он тебя не для ответов спрашивал, а для вопросов! Ему положено спрашивать, а решение уже было без него принято. И не там, где вы сидели. Видимо, со всем городом договориться надо, чтобы тебя на работу устроить. Господи!
Стволы следуют за Жориком, не отпуская его ни на долю секунды, а тот, честно играя роль напуганной жертвы, летает кругами под высоким потолком комнаты, пытаясь укрыться за двенадцатирожковой хрустальной люстрой. Попугай корелла, цвета серый естественный, выполняет несвойственную для себя функцию. Сейчас он тренажер по оттачиванию мастерства стрельбы «в угон».
– Жора хороший, – на скорую руку торжественно объявил, присев на монитор компьютера. Торопливая малюсенькая кучка помета любви на экран – полетел дальше. Работа сегодня такая – хозяину необходимо быстро научиться стрелять. Щелк! Щелк! В спину ему пустые спущенные курки.
Не в пограничники, так хоть пока куда-то рядом в аэропорт. Пересидеть, а там переложимся в кабинеты. В таможню сейчас непопулярно. Грузчиком – несолидно. В авиакомпанию – такого «добра» им не надо. Так хоть бы и стрелком – оно в жизни мужчины дело не последнее.
– А в аэропорту Праги птиц разгоняют более десятка ученых кречетов и ястребов!
– Знаешь, ты, сокол, не умничай! Вот тебе «вертикалка», охотбилет-то мама, надеюсь, уже подсуетилась, выправила? Вот гора патронов. Ни одна птица не должна пролететь над взлетной полосой. Безопасность пассажиров на тебе, сынок! Прага, говоришь? Одну птицу выдрессировать стоит дороже, чем пятерых таких как ты. Так-то. Да смотри, по самолетам не попади – гореть тебе тогда в аду.
Жора запыхался. Руки устали ворочать за ним ружье. Болит плечо – за неделю стажировки уже расстрелял штук пятьсот патронов. Сменщик посоветовал поставить толстый резиновый затыльник для уменьшения отдачи, а на оружейном форуме – врезать в приклад капсулы с вольфрамовыми шариками. Шарики он знал, а остальные слова – какая-то высшая математика. Плечо к каждому рабочему вечеру каменеет.
Чайки летят на юг. Стайкой, штук десять. Бах! Бах! Птица комком валится в кошеную траву недалеко от ВПП, вставая на тоненькие лапки и оставляя тонкую дорожку кровяных капель, бежит в сторону от стреляющего. В любую другую сторону. Бах! Споткнулась, кувырнувшись через голову, лежит, открывая клюв, машет судорожно одним большим крылом. Второе перебито. Бах – первую чайку он убил на третьей смене. Совершенно не размахивая своими огромными крыльями, совсем рядом взлетают в безопасности белые самолеты. К вечеру правое плечо занемеет вновь.
На которое перед обязательным просмотром «Stand Up» сядет Жора. Жора – хороший! На тебе, Жора, семечку. Попугай потерся клювом о щеку – любовь. Не клюнул, а потерся. Любовь. Таможенники обещали отдать старую спаниельшу – бывшую «главную» по наркотикам. Выбраковалась, а таскать битых птиц – наверняка будет. Он придумал схроны на взлетном поле, под кустами, в углублениях дренажных канав. Оттуда, купив специальный костюм, став похожим на копну сена, он палит в ничего не подозревающих птиц – нарушителей безопасности полетов людей. Бить он сначала стал много, а теперь – очень много. Без собаки не набегаешься. Горы белых чаек. Бывших белых.
Чайки все равно настырно летят на юг. В погранслужбу ему уже не хочется – «Stand Up» продолжают крутить, стрелять интересно, работать серьезно – нет. Жирные самолеты взлетают покойными рядами. Мать, устроив сыновей, дает всему высокопосаженному чиновничеству города «про запас».
Жора – хороший. Он, любопытный, упал в кастрюлю со щами. Крышка, на которую он сел, перевернулась. Мучился недолго, день. Облетели перья, покраснел весь кожей и, ничего не сказав на дорогу, умер. И все честно плакали.
Он так красиво летал.
Воздух идет
Когда лед стоит – Карпыч идет.
Когда лед уходит – Карпыч стоит.
Уклад. Ледокольная проводка.
На седой голове – старая мица-гриб[1] с шитыми не то муаровой тесьмой, не то бронзовой канителью дубами и капустой. Он не помнит теперь лиц тех, кто шил эту мицу, тем более дверь, за которой. Все было давно, а сейчас наступило – теперь.
Бич[2], он сошел на берег и остался. Старое, но всегда чистое непродуваемое форменное пальто. Синее с двумя орденскими планками: «Первый песок» и «За БЗ». Планки затерлись: никогда не менял. Ветер в морду винд – он стоит лицом на северо-запад. Лицом в озеро, на улице без названия. Здесь одна улица, скорее дорога, отделяющая Неву от домов. Внизу под берегом Нева, за спиной в пятнадцати метрах дом. Дом номер двадцать два. Теперь он здесь навсегда.
Карпыч – второй помощник – стоит тут свою ежедневную «собачью вахту». Больше некому. С двенадцати до шестнадцати. Уже десять лет, как списался, так и стоит в любую погоду, и сегодня, 9 мая, тоже. Холодный май. Холодная весна вообще получилась. Яблоню всю разорвало морозобоинами, вон кора расходится краями, а ствол черен. Одна всего яблоня, что ж не понаблюдать! А яблок Карпыч не ест с нее, не хочет, и они толстым слоем падалицы по осени гниют, пропадая в земле. И лечить дерево он – ледобой – не станет.
Севморпуть? А с кем здесь об этом? Вы кто, вообще?
Вглядывается в водяное небо. Туда, где серые тучи вдали превращаются в черные. Туда, где заканчиваются поля весеннего гниющего льда и начинается открытая вода. Он знает, она начинается. В мае Ладога не носит много льда – его пригнало с севера ветром, дующим уже два дня. Он все знает, он видел ледяной отблеск на небе вчера. И сказал соседу Пашке, что тот зря так рано вытащил свою лодку на берег. Вот она и лежит теперь раздавленная, ее расщепленные крашеные еловые доски нелепостью своей торчат во все стороны. Говорил же – рано! Можно было бы потребовать что-нибудь за совет, но без спасения нет вознаграждения. Это морской закон, да и кроме бутылки Пашка все равно бы ничего не принес, а пить Карпыч с ним не станет. С салагой-пенсионером. Не до питья Карпычу.
Павлиновна плачет у калитки. Жена в стареньком халате, поверх меховая, облезшая за полвека жилетка. Понимаю тебя, Павлиновна, но иди в дом, без тебя сыро. Та, опустив голову, медленно бредет по скользкому деревянному настилу, тихо, без хлопка прикрыв за собой дверь. Время ни с кем не церемонится, вот и Павлиновна. Жаль ее.
Слеза и у Карпыча. Побежала по щеке, но это ветер. И напряжение – Карпыч долгие пятнадцать минут вглядывается ослабевшими белыми глазами в крепость Орешек, что стоит посреди Невы. Оттуда прямо сквозь лед выскочила весельная лодка. Сразу уткнулась в большое белое поле, а гребцы, их двое, выхватили весла из уключин и пробивают себе дорогу. Это внук Санька и друг его. Они ельца ловили два дня на Орешке с ночевками, и теперь их там прихватило ледоходом. Зря пошли, надо было ждать до завтра чистой воды. Он знает.
Знает, но ничем не может помочь. Им, которых подхватило льдом и понесло вниз, нельзя помочь. Телефонов нет, молодежи нет, лодок нет. Да и к чему лодки, когда парней выносит весенней быстрой водой за деревню.
Перемолотое весенней водой сало еле умещается в реку, его выталкивает на берег, где оно с шуршанием, а порой тупым стуком крепких ледяных глыб ползет в гору к ногам Карпыча, разбиваясь на тысячи тысяч острых «пулек». И он плачет вот этой одной своей большой слезой по щеке. Нет, это ветер. Внуку тринадцать лет, и если он доберется до берега, то доберется уже мужчиной. Он крепкий, он справится – ноги Карпыча почти не могут идти, он, шаркая, переставляет их вслед уносящемуся течению. Не догнать. Сами давайте, ребята!
Почти на середине реки парни разом выскочили из лодки на большое поле, волоком таща суденышко за собой по льду. Правильно! Держитесь крепче за лодку, не отпускайте ее, если провалитесь – хоть выберетесь! Шепчет. Льдина треснула, ребята запрыгнули обратно, толкаясь веслами дальше. Плюхнулись на небольшое зеркало воды.
– Давайте, полируйте ребра, давайте!
Парни работают вразнобой.
Павлиновна догнала на дороге. Прижалась под ручку – она помоложе, что ж не догнать ей Карпыча. Поползли вместе за ледоходом. Санька. Санька. Но она не шумит. Муж здесь старший.
Течение утащило лодку за километр ниже деревни. Старые ботинки Карпыча остановились на краю асфальта – дальше грязь, где ему не пройти. Да и парни вроде почти добрались до берега – всего-то полчаса проводки.
Последней ледовой проводки Карпыча.
– Воздух идет[3], Павлиновна!
31 октября
– Смотри, только незаметно. Видишь, те двое впереди справа? Ну, павлиниха такая надутая? Они с нами в одном отеле жили.
– Эти-то? Да, видел разок.
– У нее целлюлит до шеи. А выхаживает, а выкручивает своим задом с чемодан! Мы тогда в баре сидели с джин-тоником, а они дорогие платные напитки покупали. В банке, наверное, работает. Небось главная – вон как разряжена. Или мужик ее крутой бизнесмен. Но все равно – целлюлит от денег не зависит. Вот я, например!
Лизка врала. Целлюлит у нее тоже потихонечку пополз из-под нижнего белья на белый свет. Поэтому купальник в райцентре она подобрала с шортиками, чтоб не выдавал. Там, вообще-то, продавали три купальника: закрытый шестьдесят второго размера, совсем две тряпочки на девочку и этот – темно-синий с огромной красной розой в грудях. Подошел, правда, резинки впивались в ляжки. Но это не страшно, ляжкам всего двадцать четыре года – перетерпели десять дней! И другого все равно нет.
– Елена Малышева говорит… Как не знаешь? На Первом канале. Говорит – ешьте все подряд и сколько хотите. Целлюлит вообще ни от чего не зависит. Бабах! Представляешь? Она выносила тогда еще задницу ужасную надувную. Как у этой павлинихи. Показывала, что да как. Я ведь у тебя красивая? Э-эй! Тогда поцелуй, еще поцелуй. Любишь? – Лизка загорелой египетской кошкой заурчала в могучую шею Андрюхи.
– Люблю, конечно, – Андрюха вырос там, где много говорить не с кем, а оттого не принято.
– Вот и говори чаще об этом. Всегда говори!
Самолет тихонечко что-то там гудел внутри себя, стоя у причала и собираясь в далекий полет. Полный салон.
Лизка волновалась, поэтому говорила много. Все говорили – значит, не она одна такая трусиха.
– Сейчас прилетим, а дома слякоть по колено. Брр! Правильно мы решили, что свадьбу большую не справляли. Передрались бы опять все спьяну да опохмелялись бы неделю. И деньги на ветер. Вот ты представь, заказали бы мы этот белый лимузин длиной в полдеревни, а он бы застрял у моей фермы в луже. Белый весь такой и в коровьих шлепках! Хотя, лимузин надолго бы запомнили… Андре-е-ей, ну что ты все молчишь?
Андрей хотел на рыбалку. В номере отеля телевизор показывал программы из России и прогноз давал на первые морозы. Значит, есть первый лед! И жениться-то он не больно собирался. Лизка последней осталась в деревне девкой, хотя какой девкой в двадцать-то четыре. Последняя Лизка – последние сорок коров на ферме. А когда-то было двести голов! И девок хватало.
– Андре-ей, ты о чем думаешь? Давай на следующий год еще полетим сюда. Здесь так здорово! Почему сюда? А куда? Нет, здесь лучше, чем везде! Сюда! И перегоним по поездкам Светлану из управы совхозной. Она три раза уже была. Помнишь, в таких же тапочках, как теперь у нас, на речке в каменьях хромает-купается? Наши увидит, сразу поймет – не одна она такая умная! У нее они обтрепались, поди, а у нас новенькие. Она такие же привезла Настюхе… Чего вздернулся? Что заерзал? Было у тебя что-то с этой старой колодой? Признавайся! Тогда целуй. Еще два разика и поверю. Ишь ты. Что тут неудобного-то, давай! А ты точно не в первый раз в жизни заговорил, когда со мной в клубе танцевал?
Андрею еще надо бы новое колесо на трактор поставить. На заднюю ось – совсем потерлось. Да, на танцах пригласил Лизку. Елки, а кого же еще? Самолет подал признаки жизни: засвистел, из дырочек в верхних полках поплыл холодный дым. Заходили туда-сюда стюардессы, нося на себе усталые улыбки авиакомпании: «Здравствуйте! Располагайтесь удобнее!» А на улице жарища – люди тают, словно мороженое, в этом пекле. Домой бы поскорее, надоело это «все включено». Водки бы нормальной хлебнуть всей душой с ребятами!
– Приеду и буду загар свой показывать! Холодно? Плевать, юбку покороче – и в клуб. Там поймут! Андрей, а ты летать не боишься?
– Кто на моем тракторе ездит – ничего не боится!
– А я волнуюсь всегда. Ну, один раз – когда сюда летели. Хлопала дольше всех, когда посадка была. Сейчас, пожалуй, буду хлопать на взлете. Почему примут за дуру? Надо было фиников и инжира из ресторана побольше с завтраков натаскать, видишь, никто же не проверял. Бери, сколько самолет увезет. Племянникам бы дали, твоим тоже. Стюардессы забегали, сейчас полетим. Намазанные, как куклы, нет в них природной красоты! Целуй-ка вот сюда и не сопротивляйся!..
Дамы и господа! Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту лайнера А-321, выполняющего рейс Шарм-эль-Шейх – Санкт-Петербург. Протяженность трассы три тысячи пятьсот семьдесят шесть километров. Время в пути четыре часа тридцать две минуты. Наш полет будет проходить на высоте одиннадцать тысяч метров со скоростью восемьсот пятьдесят километров в час. Будьте любезны, застегните ремни безопасности и подтяните их по размеру. Мы желаем вам приятного полета и хорошего самочувствия. В целях безопасности нашего полета…
– Ой, Андрей, что-то я уже волнуюсь за нашу тут безопасность. Давай прямо сейчас начнем хлопать вместе. Давай! А?
Землякам последнего рейса 7К-9268 посвящаю…
Школа
Отто не закрывает глаза в темноте. Ножку дивана опять настойчиво грызет крыса. Как и вчера, и месяц назад – уж догрызла бы давно и не мешала.
– Scheise! – надо все-таки выломать эту дурацкую деревяшку, заменив ее кирпичом – пусть сломает об него свои поганые зубы! Крыса каждый день выползает из своей норы как раз под этим диваном. В доме полно дыр – выползай в любую, грызи что хочешь, но настойчивое животное желает являться именно здесь. Может это магистральная дыра, а серую выдувает из нее самым крепким из всех здешних сквозняков? Отто подпрыгнул на постели – могучая бабка Галя, спящая за крашеной тощей стеной, качнулась вместе с ней в ответ пару раз на своих перинах времен первого ледникового периода – дощатые полы в доме расшатаны. Крыса не прервалась ни на секунду, а Галина по-итальянски – курица.
Огромная Древняя русская Курица спит ночью тут. В деревне за семью непроходимыми грязями и тремя ручьями без мостов, в шести часах на тракторе от райцентра. Если не застрять после дождя в мутной речке Петлянке. В километрах расстояние до города, а это поселение здесь так принято называть, никто не измеряет. Бесполезно, или необходимы огромные поправочные коэффициенты. Допустим, разделить на число двадцать восемь прохождение эталонного километра автобана Мюнхен – Гармиш-Партенкирхен. Mein Gott! Где это все?!
Отто – сосланец. В стране Германии он определенно не хотел ничего: начинать, а потом заканчивать учебу, быть полезным обществу, слушаться фрау маму, идти в прорыв со всеми передовыми идеями вместе с бундесманшафт всегда и служить в бундесвере вообще. Он не имел намерения носить казенную форму не то что положенные девять месяцев, но даже две минуты. Отто не желал единой командой строить светлое будущее. Маму он не слушался никогда, и в далеком лежачем детстве в знак протеста специально делал в подгузник в два раза чаще и не в установленные часы, как прочие верные сыны Германии. Он рос сыном самого себя, в родном городке Oberammergau бродил ближе к вечеру по Этталерштрассе в поисках туристов. Лучше русских, их много стало сейчас, они за что-нибудь всегда давали что-то.
– Мальчик! Мальчик, черт, как там тебя… Лена, как будет по-тутошнему мальчик? А вот – юнге! Юнга, как нам пройти туда, не то мы потерялись? Во-от, хороший юнга! Лена, нифига себе юнга – он нарытый уже не меньше моего. Лена, да, еще спроси его, где туалет. Не можешь – эх, Лена? Раз не можешь – пошли тогда вон за тот угол, не потеряться бы снова. Черт!
Отто даже знал немного на русском: ту эурос и спасибо. Тогда, зажав полученную монетку в руке, он брел ближней дорогой в лавку к жирному Мартину. Для туристов в ней, кроме бесчисленных кукушек, живущих в часах, народных баварских кожаных трахтенов и женских маломерок дирндлей, на стойке стояли разноцветные ликеры из Этталя. Мартин наливал желтенького для Отто втайне, когда в лавке никого не было – фрау маме ни слова!
Какое слово? Пробираясь в темноте домой, Отто, приставив лежащую тут же лестницу к «Домику Красной Шапочки», пририсовал ей – сказочно яркой на штукатурке – огромные усы из баллончика с черной эмалью. Его немного били. Здесь в Германии сильно бить не принято, необходимо вызывать полицию, а та приезжает мгновенно. Демократическое общество! Завоевания!
В суде за Красную Шапочку и все ранее содеянное по сумме, накопившейся с детства, Отто из вариантов выбрал исправление себя в России, где-то недалеко от Полярного круга. Были и другие предложения от господина Земельного судьи, но деревня на севере России – наиболее простое и романтическое: хорошим мальчиком ходить в сельскую школу, кормить домашнюю птицу и пасти мирный скот, а заново родившись, вернуться через год новым, полезным для германского общества, человеком.
Баба Галя иногда не храпит ночью. Тогда крыса не приходит, предполагая: что-то идет не так! Лишь в эти редкие сутки Отто высыпается. В эти, а поначалу, когда возвращался от Кольки Барика во хмелю. Тот, весь седой от прекрасно проведенной жизни, прописан через огород в бывшей школе. В Фатерлянде судья рассчитывал, что именно в этой школе будет учиться Отто, без Барика, конечное же. Никто ничего в Европе не знает о том, что школа закрылась уже пятьдесят пять лет назад, последние точные сведения о ней имеются лишь из справки очевидцев времен войны. Мол, есть такая школа в такой-то деревне. У нас там русские еще патефон отбили с пластинками. О проживании Кольки в ней ни слова. А тот есть, и длинными зимними ночами просыпается чуть не каждый час, подбрасывая в печку-буржуйку охапку коротко пиленного горбыля.
Отто приехал в деревню летом, когда здесь было еще людно, на еженедельной автолавке, сотворенной на базе трактора Т-150 с двумя ведущими мостами, блокировками межосевого дифференциала и с прицепным товарным фургоном. Хлеба в нем немного, крупы различные двух видов, курево, соль и мордатая продавщица Наташа – богиня местной торговли. Вот с такими руками, потому что сама еще и трактор ведет. К обеду тогда приехали – сквасилась дорога.
– Барик, а почему на это говорят «горбыль»? – к зиме Отто кое-как уже мог говорить на языке этой остывшей посреди лесов деревни, заговоришь тут – жить надо как-то. Он без сантиментов звал Кольку по прозвищу – старик сам так попросил.
– А вот это, мой маленький гитлеровский друг, называется «катанка» – это когда паленую водку где-нибудь в подвалах разливают из грязных канистр немытыми руками. Зато она в три раза дешевле самой недорогой «казенки»! Давай пей, не морщись, фашист, стакан освобождай, не задерживай, – Барику очень нравился этот нестриженный чернявый немчонок. Потому что в деревне кроме Кольки, его собаки по имени Кобель-сука, Галины Петровны, крысы под ее диваном и вот теперь этого Отто, зимой никто не живет. Остальные – дачники – съезжаются лишь как птицы прилетят или помидорная рассада на городских окнах станет выше газеты, которой ее отгораживают от палящего солнца. Что наступит раньше.
Колькина постель насчитывает два одеяла на ватине и еще столько же шерстяных, прожженных сигаретами. Грязные-негрязные – дело не в этом, а в тепле. Более двух часов за заход в приличные морозы спать не получается – полы школы давно провалились и лежат на холодной земле, а буржуйка моментально остывает. Натопишь до +10 – бегом под одеяла, а как снова –2 – раздуваешь печурку вновь. Круговорот Барика в ночной суровой действительности.
Ну и дрянь же эта Колькина «катанка»! Через пару месяцев стала колом в горле стоять – не хочется.
– В среднюю школу я уже ходил за реку. Больше десяти километров. Идешь – ночь еще почти, страшно. Следы не то собачьи, не то волчьи кругом, а старшие парни прячутся в крайней избе, у Мишки, ждут, когда я тропу через лес для них промну. Потом, хотят идут, а нет – так и по домам разбредутся. А мне дед мой всегда говорил: «Учись, Колька, человеком станешь!»
Спасибо, деда! Барик отсидел по тюрьмам не одну ходку. Все три раза за правду, «по хулиганке». В перерывах меж отсидками и затем – бойщиком на мясокомбинате работал. Душегубом. Он свинью взглядом тогда мог убить. Штук тридцать за смену. А теперь вот остепенился – сидит перед Отто, рассказывает свое доброе, которое мальчик понимает лишь наполовину. Из следов старого – огромный серебряный крест на пузе. Рыцарский крест Железного креста вместе со всеми своими дубовыми листьями меркнет перед его значимостью и величием!
– Спасибо тебе, деда! А «горбыль» – потому что горбатый, и заготавливаю я его постоянно, ибо горит он быстрее, чем его пилят.
Барик, опорожнив бутылку и похлопывая парня по плечу, выпроваживает его к бабке Гале. Там тоже печку топить на ночь нужно, а бабка старая. «Катанок» же у него было с осени припасено ровно по дням зимы на одного. Автолавки нет, сама водка по воздуху не летает. Закончилась. Выпили, но сожаления нет.
– Поклон мой Бабке! Знаешь, что такое поклон? Да? Откуда тебе. Это когда вот так делаешь, уважение выказываешь. Мы с Галюней еще под трофейный патефон танцевали. У вас, гадов, отбитый, – мальчик ни в чем не виноват, Колька все понимает, – ну, ступай, давай.
Старушка уже спит, вытопив печь и закрыв трубу. Не дождешься этих помощников-то. Мальчику кланяться ей не случилось, хотя он бы сделал. Сегодня Галина Петровна в порядке – храпит во всю. Крыса тоже, снова грызет ножку дивана. Отто не спит открытыми глазами в невидимый потолок и душой куда-то совсем далеко. До весны осталось совсем немного, законное время его исправления завершается. Домашнюю птицу он не пас в лугах – не держат здесь животину. Картошку, разве что, копал, а другое здесь не растет – мерзнет. Но в школу ходил каждый день. Теперь Отто очень хочет в школу. Не один и не вдвоем с Бариком – но, чтобы полный коридор учеников. Он раздобудет себе где-нибудь огромный серебряный крест на якорной цепи толщиной в полпальца. На перемене он расскажет всем, как правильно бить свинью – пикой под лопатку в сердце или финкой поперек горла. И проверит слушателей: как откроешь ей грудину, да черпнешь оттуда большой кружкой горячей, дымящейся крови – пить кто-нибудь готов?! То-то! Он все расскажет, и будет осознанно толкать огромную бундесмашину вперед по автобанам и вне их, чтобы она никогда не застряла. Как Натахин трактор-автолавка тогда поперек затерянной в глинах маленькой северной речки Петлянки. С мешком перловки и дешевыми папиросами в фургоне.
Он теперь готов, он станет человеком! Отто фон Лютцофф – маленький друг далекой страны, ее пустых деревень и Кобеля-суки, который месяц на третий стал пропускать его к Кольке не огрызаясь. Завтра – в школу!