Экзамены
В город пришёл знойный август, сухой, с горячими ветрами, поднимающими с земли клубы пыли. Минька зажмурился, заслонил ладонью глаза и тихо ругнулся: «Чёртова песочница!» – и тут же прикусил язык. Во-первых, рядом в пролётке сидел батюшка, а во-вторых, в такой день поминать чёрта не полагалось.
Экипаж остановился у подъезда пятиэтажного дома, самого высокого в городе, и у Миньки зачастило сердце. Не раз и не два бывал он здесь, стоял у кованой ограды, глазел на парадный вход с садом и цветниками, обходил громадное здание в виде буквы «н» и замирал, наблюдая, как упражняются на плацу кадеты.
– Пятнадцать копеек, святой отец, – обернулся возница, получил монету и спрятал в карман.
Воробей спрыгнул с пролётки, одёрнул рубашку, перетянутую в поясе тонким ремешком. Следом сошёл отец Василий, подобрав полы рясы.
К подъезду ежеминутно подкатывали изящные экипажи с мальчишками – будущими кадетами и их важными отцами в мундирах с рядами блестящих пуговиц. Начинались обязательные вступительные экзамены.
О, как долго Минька ждал этого дня! Два года назад, едва успев приехать из Ефремовки, он стал упрашивать батюшку сходить в кадетский корпус. Их в городе было два. Первый назывался Неплюевским, по фамилии тогдашнего губернатора, а второй – просто Вторым. Именно туда отправились отец Василий с Минькой. Воробья тогда и на порог не пустили, он томился на крыльце.
Батюшка вернулся через полчаса.
– Записал? – бросился к нему Минька.
– Терпение, терпение, отроче Михаил. С девяти лет принимают в кадеты. Придётся подождать. Пойдёшь в приходскую школу, будешь старательно учиться… Репетитора тебе найду, чтобы к экзаменам подготовил.
Минька едва не разревелся от досады: он-то мечтал в скором времени надеть форму, фехтовать, ходить строем и отдавать честь.
Какой он глупый был, сейчас и не верится. Чуть не поругался с Егоркой, когда тот сказал, что Миньку в кадеты не возьмут. Стоял сентябрь, удивительно тёплый. Они гуляли по набережной, купили две порции мороженого у торговца с тележкой и уселись в беседке неподалёку.
У Водяных ворот с узкоглазыми ангелами расположились крикливые бабы с квасом, у киоска с фруктовым лимонадом собралась небольшая очередь. Тележку мороженщика окружили кадеты, выворачивали карманы, считали деньги. Минька не сводил глаз с из белых полотняных рубах и чёрных погон с цифрой «2» и буквой «О». Из-за них кадет называли двугривенными.
Егорка проследил за Минькиным восторженно-завистливым взглядом.
– Лучше не смотри, – посоветовал он и с причмокиванием облизал костяную ложечку, – в кадетский корпус только офицерских сынков берут, дворян. Мы им не чета… со свиным рылом да в калашный ряд.
– Как ты сказал? – поперхнулся мороженым Минька.
– Это не я, это тятька так говорит. Меня в корпус не взяли, велели в казачье училище идти.
–Тебя не взяли, а меня возьмут, – упрямо возразил Минька.
Он не поверил Егору: напутал, небось, приятель! Однако отец Василий подтвердил, что в корпус действительно принимают парнишек из семей военных, чтобы «сохранить династию». Воробей не знал, что такое династия, понял только – династии у него нет, сохранять нечего. И зашмыгал носом:
– Выходит, меня не примут?
– Разговаривал я с Александром Константиновичем, директором… Детей военных священников принимают. Я ведь, Миша, раньше благочинным был, служил при полку. Солдат воевал с ружьём, я – с крестом. Прямо в окопе, бывало, службу ведёшь или в сарае каком. Наскоро освятишь его – вот тебе и церковь.
Минька вытаращил глаза, он и помыслить не мог, что батюшка побывал на войне.
– А потом здоровье подвело, назначили меня в приютский храм к отрокам и отроковицам. Подрастёшь – директору прошение подам. Его рассмотрят и пришлют письмо, дескать, приходи на экзамен, отроче Михаил.
«Целых два года терпеть…» – взгрустнул Воробей.
Он думал, нипочём не дождаться ему этого дня, и сейчас, стоя у подъезда, Минька всё ещё не верил, что войдёт в широкие дубовые двери вслед за важными офицерами. Ему стало страшно.
– Батюшка, благослови!
Тот благословил, сложив пальцы так, как рисуют на иконах.
– Благословите, святой отец! – пропищал за спиной чей-то голосок.
Минька обернулся и увидел парнишку в курточке с вышитыми золотыми якорями.
Батюшка и его перекрестил:
– Господь благословляет!
Минька вслед за отцом Василием поднялся по каменным ступеням парадного крыльца. Взрослых дальше приёмной не пускали. Дядька сверял фамилии по списку, делал знак мальчишкам, чтобы проходили дальше, а их родителям почтительно предлагал подождать окончания экзамена на мягких диванах.
Воробей очутился в длинном и светлом коридоре, поделённом аркой на две неравные части, прижался спиной к подоконнику и стал разглядывать на стенах картины сражений и портреты полководцев – Кутузова с полосатой лентой через плечо, Суворова с белыми лёгкими волосами. Настоящих кадет, двугривенных, Минька не видел: они ещё не вернулись с каникул. В зале толпились притихшие ребята, светлолицые и смуглые, одетые пёстро и разнообразно.
Из застеклённых до половины дверей вышел лысоватый военный, прямой как струна, с бородкой и усами.
– Господа! – сказал он, заложив руки за спину, и Воробей присел от страха. Это он господин?
– Господа, прошу вас разделиться на пары и занять места в кабинете.
Мальчишка в курточке с якорями, который подходил к батюшке за благословением, протянул Миньке руку, и тот поспешно сжал её. Они вошли в класс, уселись за парту с чёрной толстой крышкой.
У грифельной доски за длинным столом сидели экзаменаторы, и среди них – седовласый протоиерей с орденами и наперстным золотым крестом, усыпанным драгоценными, страсть какими блестящими камнями.
– Чью фамилию назовут, тот встанет и подойдёт к преподавателю, – объявил лысоватый и поднёс к глазам список: – Алексеев, Баринов.
Из-за парты поднялись названные мальчики. Один попал к батюшке, другой подошёл к преподавателю в мундире статского советника, взял книгу и стал бубнить французские слова.
Не успел Минька разглядеть гипсовые бюсты на высоком застеклённом шкафу с пособиями, как называли его фамилию – Вознесенский. Он вздрогнул, так чуждо она прозвучала, а ведь за два года привык к ней и считал родной. Обмирая, Воробей приблизился к столу по натёртому, скользкому паркету.
– Как твоё имя, отрок? – спросил протоиерей.
– Михаил.
– Василий Вознесенский тебе не родственник?
– О-отец, – ответил запинаясь Минька и умолчал, что он батюшке приёмный сын: вдруг скажут, что неродные дети не считаются?
– Псалмы знаешь? Читай «Живый в помощи».
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится… – зачастил Минька. Вспомнил, как ругала его мать: «Божье слово не комкай», продолжил медленнее: – Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него…
Священник спросил о первородном грехе и чаше страданий Христа, Минька это знал и ответил с лёгкостью.
Батюшка кивнул с улыбкой:
– Хороший отрок. Сразу видно, что отец – настоятель храма, воспитал сына богобоязненного, послушного.
– Я ещё в церковном хоре пою, – осмелел Воробей. – Могу спеть «Благословлю Господа на всякое время».
– После, после я тебя послушаю.
Минька так обрадовался, будто услышал, что уже принят в корпус, и, воодушевлённый, перешёл к преподавателю французского.
Тот посмотрел оценивающе и прищурив глаза:
– Parlez-vous français?1
Блеск орденов на мундире ослепил Миньку, он сглотнул слюну и пролепетал:
– Oui, monsieur,2
– Прочтите это.
Воробей бойко прочёл отрывок из учебника про мальчика Пьера и его друзей.
– Проспрягайте глагол être,3 – велел учитель, и Минька с удовольствием проспрягал.
Подумать только: он, крестьянский парнишка, который два года назад и не знал, что существуют на свете французы, шпарит без запинки чужестранные глаголы! Не зря занимался дома с репетитором, найденным батюшкой по объявлению.
Минька проследил, какие баллы преподаватель ставит в экзаменационном листе. Вскоре Воробей появился в приёмной, взъерошенный, счастливый и немного смущённый из-за пристальных взглядов чужих матерей и отцов.
Батюшка поднялся навстречу:
– Ну как, отроче?
– Выдержал. Закон Божий и французский. Мне по двенадцать баллов поставили!
…Перед экзаменом по арифметике на другой день Миньку порядочно-таки напугали рассказами о злом полковнике, который не жалеет ребят и срезает – ставит низкие баллы. Воробей подошёл к столу бледный, на негнущихся ногах, получил половинку бумажного листа с задачей и примерами. Все они оказались несложными. Он взял кусок мела, быстро написал на доске условие и решение.
– Поясните, почему так, а не иначе, – поднял брови математик.
Минька это сделал с удовольствием, получил высший балл и вылетел из классной комнаты как на крыльях. Подумал, сбегая по лестнице: «Враки про злыдня… Видать, хороший мужик, умный…»
Ещё два дня приходил Воробей на экзамены. Писал диктант, пересказывал своими словами страничку из книги. Он видел, что некоторые из ребят с трудом читали, не говоря про арифметику и французский язык, а смуглые инородцы-киргизы не говорили по-русски совсем. Экзамены для них проходили иначе: учитель давал переписать что-то из букваря, просил прочесть наизусть стихотворение и молитву.
Воробей поглядывал на них свысока, фыркал про себя и досадовал, что набирают в кадеты кого попало, а Егорку не приняли. Счастье, что отец Василий усыновил Миньку. Чтобы дать ему свою фамилию и чин, просил позволения у самого императора.
– Батюшка, зачем таких глупых в кадеты берут?
Отец Василий покачал головой:
– Умерь гордыню, отроче Михаил. Они не глупые, их отцы обеднели, служат на окраинах, где никаких школ нет, а дома учить – денег не хватает.
«Как бы не наказал меня Бог за бахвальство», – спохватился Воробей. Ему ещё предстояло пройти медосмотр. Говорили, что доктора чуть не у половины ребят находят какой-то изъян и отсеивают.
Минька порядком трусил, когда вместе с другими вошёл в перегороженной белой ширмой класс, где сидели за столом врачи в белых халатах.
– Раздевайтесь полностью.
Он неловкими пальцами стал расстёгивать пуговицы на курточке и штанишках. Прикрыв срам, Воробей встал в очередь к суровому на вид доктору в очках. Миньке измерили рост, обстучали молоточком, выслушали через трубочку сердце и лёгкие, заставили приседать и прыгать на месте.
– Одевайтесь, – бросил врач, – годен.
Минька с облегчением оделся и пулей вылетел в коридор. Здесь, под портретами Скобелева и Нахимова, плакали и размазывали слёзы по щекам те несчастные, которые услышали от врачей страшные слова: «К обучению в кадетском корпусе не годен». Он жалел этих ребят. Успешно сдать трудные экзамены – и срезаться на медицинском осмотре! И ничего с этим не сделаешь, остаётся только реветь и жаловаться на судьбу.
…Батюшка жил в доходном доме с башней на Николаевской улице. Нижний этаж занимали магазины и лавки, а квартиры наверху владелец сдавал желающим.
Минька помнил, как два года назад впервые поднялся по каменной лестнице на третий этаж, переступил порог батюшкиной квартиры. Его поразила невиданная роскошь. Паркет, сложенный ёлочкой из мелких дощечек, был гладкий, как лёд на речке, чу – поскользнёшься! На таких парчовых диванах и царь бы посидеть не побрезговал, посередине стоял стол на гнутых львиных ножках, для красоты, в резном лакированном буфете за стеклом блестела дорогая посуда. В клетке скакала и выводила трели жёлтая канарейка – заслушаешься! На стене самой большой комнаты, гостиной, висели часы с кукушкой. Когда большая золочёная стрелка указывала на цифру «12», распахивалась дверца, высовывалась птичья головка и радостное «ку-ку» звенело на всю квартиру.
– Батюшка, а ты богатый? – спросил Воробей.
– Нет, отроче, я не богатый. Господь говорил: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе».
– А часы у тебя фасонистые.
Отец Василий рассмеялся.
У пышущей жаром плиты хозяйничала кухарка Прасковья, она же и поломойка, рослая и сильная казачка с полными руками. Минька оробел, когда увидел её. Такая ударит – и душа вон.
– Знакомьтесь, Прасковья Никифоровна, это и есть мой приёмный сын Миша. Прошу любить и жаловать, – сказал отец Василий.
У Миньки отлегло от сердца: не станет кухарка обижать его, если батюшка просит любить и жаловать.
Прасковья заутиралась платочком.
– Благослови вас Христос, отец Василий. Богоугодное дело сироту пригреть. Откормим его, ещё какой здоровяк будет! – Она покопалась в кармане, дала Воробью гривенник и шепнула: «На конфеты».
По вечерам, когда кухарка уходила домой, Минька полюбил сидеть возле остывающей плиты с чашкой сладкого чая и глазеть на оживлённую улицу, освещённую электрическими фонарями, на экипажи и людей. И думалось ему, что всё это когда-то уже случалось: и шёпот батюшки из комнаты, где он молился, и пение канарейки, и цокот копыт по мостовой, и даже звуки рояля за стеной. С каждым днём и месяцем Миньке всё больше казалось, будто он с самого рождения живёт в этой квартире на Николаевской, ходит в приходскую школу и церковный хор; он привык к новой фамилии – Вознесенский, только иногда в мыслях называл себя Воробьём.
***
Минька сидел за столом с подшивкой старых журналов «Нива». Батюшка сказал: «Возьми полистай, найдёшь что-нибудь интересное». Воробей мечтал узнать про необитаемые остова, жаждал бряцанья оружия и подвигов, но журналы оказались такими скучными – рука бы не дрогнула отправить в плиту этот бумажный хлам. Минька перелистывал страницы и морщил нос. В «Ниве» расхваливали кремы для лица, средство для ращения волос, коньяк Шустова и снадобья от неумеренного пития; рассказывали о картине «Заход солнца над Адриатикой», которую нарисовал осёл. Его кормили морковкой, и ослик от счастья мотал хвостом с привязанной кистью. Только заметку про аэросани Минька просмотрел с интересом. Вот бы дяде Семёну такие, мигом бы домчали на ярмарку.
Раздался короткий дребезжащий звонок – это вернулся батюшка. Воробей сорвался с места, побежал открывать. В городе и днём и ночью все запирались на замки: боялись воров.
Отец Василий улыбался, просто сиял. Он привлёк Миньку к себе и поцеловал в лоб.
– Поздравляю тебя, сын мой.
– С чем? Приняли в корпус?! – задохнулся от радости Воробей.
– Приняли. Твоё имя в списке.
– Ура-а! Ура-а! – завопил и запрыгал Минька.
С вешалки сорвалась батюшкина шляпа и завертелась под потолком, как чёрная птица.
– Отроче Михаил! – погрозил пальцем отец Василий. – Как я тебя учил: чувствуешь, что не можешь сдержаться, – читай «Отче наш».
Сдерживаться Минька не мог и не хотел. Радость рвалась из него, обуздать её не было никакой возможности.
– Когда в корпус, батюшка, завтра?
– Вот же не терпится тебе, ведь последние деньки догуливаешь. Потом будешь скучать. Скажешь: «Скорее бы домой». Давай-ка сходим кое-куда, Миша… ну не прыгай, угомонись.
– За гостинцем, да?
– За гостинцем.
То, что Воробей получил в подарок, оказалось лучше всяких игрушек, конфет и даже волшебного фонаря. Отец Василий привёл Миньку в магазин военных товаров и купил настоящую кадетскую фуражку с красным околышем и блестящим козырьком.
– Поступили в кадеты? – с любезной улыбкой спросил приказчик.
Минька покраснел от удовольствия.
Шилом приказчик проткнул дырочки на околыше и закрепил лапки солдатской овальной кокарды, похожей на глаз с чёрным зрачком. Воробей не позволил завернуть покупку, надел фуражку и шёл в ней до самого дома, оборачивался на витрины магазинов и ловил в них своё отражение. Несколько портила бравый солдатский вид голубая косоворотка, Минька утешался тем, что ослепительно красивый головной убор сглаживает впечатление от невоенной рубахи.
Эх, как бы дотерпеть ему до двадцатого августа, получить форму и пройтись в ней по улице под завистливые взгляды мальчишек.
На следующее утро он вскочил чуть свет и выпросил у батюшки разрешения сбегать в казачий посёлок, проведать Юдиных.
– Иди, отроче. Вижу, тебе невмоготу похвалиться фуражкой, – улыбнулся в бороду отец Василий.
Минька засопел:
– И не поэтому… надо же сказать Егору, что я поступил.
Он долго примеривал фуражку перед зеркалом, надевал её по моде – набекрень. Вытянулся во фронт и отдал честь.
На улице все прохожие обращали на Миньку внимание, как ему казалось, и думали, небось, что вот идёт счастливый парнишка, кадет, не чета им, гражданским.
Ему повезло, Егорка был дома и колол дрова про запас. Увидел Миньку и остолбенел с колуном в руках, уставился на фуражку.
– Приняли?
– Ага! – просиял Воробей. – Знаешь какие сложные экзамены были? Я все выдержал.
Егор воткнул колун в чурбак.
– Дай посмотреть.
Он потрогал кокарду, надел фуражку на рыжую голову – и преобразился, сразу стал серьёзнее и старше. А Минька, слепня, и не замечал, как его друг повзрослел.
– Хорошая вещь, но подправить малость надо, чтобы верх лежал блинчиком, – посоветовал Егор.
– Зачем?
– Чудак, мода такая. Вот здесь надо отогнуть и вытащить обруч. Все казаки так носят.
Минька отобрал фуражку, проворчал:
– Испортишь, это не картуз… Гулять пойдём?
– Пойдём, только переоденусь.
Воробей дожидался Егорку на кухне и размышлял, что фуражка – замечательная вещь. Вот и тётя Фрося увидела его при параде, всплеснула руками и поздравила, называя на «вы», чего никогда раньше не делала.
– Батюшка-то ваш здоров?
– Здоров. Кланяться велел.
– А может, самоварчик поставить? Мигом вскипит, – засуетилась Егоркина мамка.
Минька отказался от чая, Егор как раз вышел из горницы в чистой рубашке с пуговками, причёсанный.
– Некогда чаи распивать, – сказал он, – мы на улицу, к тятьке на конюшню зайдём.
Они в самом деле заглянули к дяде Николаю на конюшню, поглядели на его лошадь-киргизку с тёмной гривой, Карюху.
– Хочешь прокатиться? – белозубо улыбнулся Егоркин тятька.
Ещё бы Минька не хотел! Дядя Николай помог ему забраться в седло. Воробей поразился, насколько сверху всё выглядит по-другому. Конюшня, двор, Егорка и казаки, чистившие лошадей, стали как будто ниже.
Дядя Коля медленно повёл Карюху, держа её под уздцы. Кожаное седло поскрипывало, и Минька воображал, что летит во весь опор с шашкой наголо и криком «ура».
Ему хотелось самому красиво и ловко спешиться, как делали казаки, но не получилось: ноги не доставали до стремян. Минька кулем свалился с седла, Егоркин тятька его подхватил.
– Ну как, понравилось? – усмехаясь, спросил он.
– Здорово! – искренне ответил Минька.
Друзья шли по бульвару, Воробей рассказывал, как сдавал экзамены, а ещё то, что слышал от ребят.
– Говорят, там новеньких старички бьют, заставляют сапоги чистить, а фискалам тёмную делают, ну тем, кто ябедничает.
– За что бьют?
– Да просто так, ни за что. Они, мол, старички, имеют право.
Егор остановился, глаза у него поползли на лоб.
– А ты что же, Мишка, станешь такое терпеть? Тебе в рыло, а ты утёрся и дальше пошёл! И сдачи не дашь?
– Ещё как дам! – воинственно потряс кулаком Минька. – Пусть только сунутся…
– Торкни раз – бояться станут, – посоветовал друг.
– Не-е, нельзя.
Воробей помолчал и сказал шёпотом:
– Я, Егорка, когда разозлюсь, то и не хочу торкать, а само получается. Батюшка говорит: «Читай молитву, когда чувствуешь, что не можешь совладать с собой». Уж с ребятами я и кулаками справлюсь.
Кадет. Игра в городки
В корпус Воробей прибыл налегке: ни белья, ни носильных вещей брать с собой не дозволялось. Он стоял с батюшкой в приёмной, полной кадет всех возрастов и их родителей, смотрел, как мать парнишки с пухлыми розовыми щеками что-то торопливо говорит военному, должно быть, просит приглядеть за сыном, проследить, чтобы он хорошо кушал и ночами не сбрасывал одеяло. Военный терпеливо слушал, слегка улыбался и кивал.
– Ну, отроче Михаил… – Отец Василий положил руку Миньке на голову, и тот по блестящим глазам понял, что батюшка волнуется. – Учись старательно, будь прилежен и послушен наставникам своим. Вечером в субботу я за тобой приеду. Иди с Богом, сынок.
Минька отпустил батюшкину руку. Бережно прижимая к груди драгоценную фуражку, он попал через коридор в зал на первом этаже и был ошеломлён суетой и гамом, как на вокзале. Раньше Воробей думал, что в стенах корпуса воспитанники ходят по струнке и дышат по команде, а здесь творился такой беспорядок, что он поспешил прибиться к новичкам, робко теснившимся у окон.
Кадеты в форме, уже настоящие, не новобранцы, соскучились за лето друг по другу, бегали по залу, топая сапогами, галдели, свистели, смеялись и кричали. Взрослые в зале не показывались, кадет никто не сдерживал и не одёргивал.
«Дворяне, а бузят не хуже нас, грешных», – усмехнулся Минька. Он воображал, что барские детки воспитанные, чистенькие ходят, причёсанные на пробор, говорят по-французски, по-русски – ни боже мой. Это немодно, даже неприлично.
Воробей оглох от шума, озирался по сторонам и заметил парнишку, который в первый день просил благословления у батюшки. Он, одетый в курточку с золотыми якорями, жался к подоконнику. Почувствовал Минькин взгляд, поднял голову, внимательно посмотрел выпуклыми серыми глазами и улыбнулся – знак подал, что не прочь познакомиться. Воробей обрадовался.
– Ты тоже поступил? – спросил он. – Я тебя помню, ты к моему батюшке подходил.
Мальчишка протянул руку:
– И я тебя помню… Сева. Всеволод Миловский.
Минька назвал себя и не забыл прибавить прозвище – Воробей. Он слышал, что всем ребятам в корпусе дают прозвища, хочешь не хочешь, а терпи. И решил опередить – подкинуть готовое, чтобы не приклеили ему что-нибудь обидное, вроде Клопа, как в приюте.
– Воробей? – нахмурил лоб новый знакомый. – А у меня нет прозвища.
– Ну, братец, это пока нет. Дадут, вот увидишь.
Оттопыренные уши Севы порозовели. Был он очень белокож, загар не тронул лица и рук, точно Миловский всё время просидел в подвале без солнца.
– Хорошая у тебя фуражка, – одобрил он. – Ты откуда, из какого города?
Воробей обстоятельно рассказал, что сначала жил в Ефремовке, а потом приехал с батюшкой сюда, в город.
– Так ты здешний… А в Ефремовке у вас имение?
Минька смутился. Его домишко язык бы не повернулся назвать имением, а барская усадьба, каменная, с колоннами, принадлежала, конечно же, не Воробью.
Он перевёл разговор:
– А ты тоже здешний?
– Я из Ферганы, две тысячи вёрст отсюда. Отец сегодня уедет домой, я здесь один буду.
Минька сочувственно помолчал. Он очень хорошо понимал, что значит остаться совсем одному.
Шум и гам стихли: появился воспитатель и приказал стареньким кадетам отправляться на плац, а первому и приготовительному классам идти в цейхгауз, получать обмундирование. Среди новеньких поднялось волнение, наверняка все они, как и Минька, мечтали пощеголять в кадетской форме.
Длинным коридором Воробей со своими новыми товарищами попал в цейхгауз, где командовал заведующий обмундированием – пехотный капитан.
Прежде чем Минька успел получить форму, его усадил на табурет солдат-парикмахер и обрил машинкой под нуль. Домашнюю одежду складывали в мешки и надевали новую форму: гимнастические рубахи с погонами, летние белые панталоны для ношения в корпусе и чёрные форменные шаровары без канта – для выхода в город, сапоги, кожаный ремень и подтяжки.
– Форму берегите, на три года даётся, на вырост, – поучал капитан. – Потом мундиры получите и шинели, как положено…
Минька посмотрелся в зеркало и остался очень доволен: лысую голову прикрывала фуражка, рубаха, стянутая на талии ремнём с блестящей бляхой, сидела чудо как хорошо, погоны с цифрой «2» и буквой «О» – просто ах! Вот и стал Воробей двугривенным.
Кадетам первого класса велели построиться в зале. Вошёл невысокий лысый офицер с пышными чёрными усами и маленькой бородкой.
– Равняйсь! Смирно!
Минька стоял навытяжку и во все глаза смотрел на коренастую фигуру и мундир с орденами.
– Меня зовут Евгений Васильевич Франц, полковник. Чью фамилию назову, тот делает шаг вперёд. Ясно?
– Ясно! – раздалось со всех сторон.
– Вы теперь кадеты, надобно говорить: «Так точно!»
– Так точно!
Полковник кивнул, развернул список.
– Вознесенский!
Минька не ожидал, что его фамилия будет первой, на секунду замешкался, сделал шаг и гаркнул:
– Я!
Франц внимательно на него посмотрел, прямо-таки ощупал взглядом.
– Встаньте в строй. Давыдов!
– Я!
– Денисенко.
– Я!
Один за другим кадеты выкрикивали: «Я!» – соревнуясь в громкости. Все были как подбор: крепкие, почти одного роста, в одинаковой белой форме.
Франц долго, не повышая голоса, говорил о воинской дисциплине, о том, что они – будущие офицеры, гордость России, что уже с завтрашнего дня начнутся занятия по предметам и строевой подготовке.
Миньку обуяла радость. Он – будущий офицер, им будет гордиться страна, он не подведёт, он сумеет…
Где-то близко загрохотал барабан.
– Это сигнал на обед, – объяснил воспитатель.
– Ура! – завопил кто-то из кадет и рванул к дверям. Забыл, болван, что Франц только что втолковывал.
– Сумароков! – остановил полковник. – Вернитесь в строй. Во второй раз за подобное поведение будете стоять столбом у печки.
Коридоры заполнились гулом и топотом множества ног. Воробей увидел, как кадеты-старички ровным строем маршируют в столовую. Минькина рота шла вразнобой, как попало, и бывалые поглядывали на новичков снисходительно, с усмешкой.
От супа поднимался пахучий парок, в тарелках с пшённой кашей блестели лужицы масла и лежали большие котлеты; хлеба было без счёта, бери сколько душа потребует. Никто не присаживался на деревянные скамьи, и учёный Минька догадался, что кадеты ждут знака к молитве.
– Отче наш, иже еси на небесех… – заполнил столовую хор голосов.
После молитвы приступили к обеду, и суп показался Миньке особенно вкусным, не таким, как дома у Прасковьи. И столовая была красивая, светлая, с картинами на стенах. А в нише между двух бархатных занавесок висел портрет великого князя Константина Константиновича – отца и покровителя всех кадет.
После обеда под присмотром дядьки играли на плацу в городки. Расставляли особым образом деревянные чурки на нарисованном мелом квадрате и выбивали палкой фигуры. Минькины новые товарищи отлично разбирались в правилах, для Воробья же городки стали открытием: в Ефремовке он играл только в бабки. Ничего, умеет управляться с бабками, наловчится и в городки.
Кадеты играли кто как, часто мазали, и у Миньки появилось большое искушение торкнуть биту глазами, смести одним ударом самую сложную фигуру и прослыть метким и ловким. А что, плохо разве? Ничего зазорного в этом нет.
Он прицелился, но неожиданно мысленным взором увидел отца Василия, грозящего пальцем: «Опять, отроче Михаил?» У Воробья опустились руки.
– Не умеешь? – подскочил Сева. – Давай покажу.
– Не надо, сам.
Удар у Миньки получился так себе, никакой славы он не снискал, кто-то даже хихикнул за спиной.
«Потом торкну, в другой раз, – решил он, – ничего худого не будет, я же палку брошу, не человека».
После вечернего чая дядька, пожилой солдат, отвёл кадет в спальню для первого и приготовительного классов – длинную комнату с двумя радами железных кроватей с полосатыми покрывалами и затейливыми изголовьями, с торчащими вешалками для фуражек. Возле каждой кровати стоял стул, на него дядька велел аккуратно сложить форму.
Кадеты долго не могли успокоиться. В длинных ночных рубашках они прыгали на кроватях, шумели, устроили кучу малу. Вошёл дядька и, отчаянно ругаясь, припугнул побить ремнём самых неугомонных.
Ребята притихли, но спать, похоже, не собирались. Сгрудились у кровати кадета Петьки Лосева, слушали, о чём он рассказывает, и послушать было что. Подошли и два робких инородца-киргиза, хотя по-русски ничего не понимали и говорили к месту и не к месту только «да» и «нет».
Лосев оказался второгодником и знал всё о здешних порядках.
– У нашего ротного командира кличка Спартанец. Потому что любит всякие гимнастические упражнения. Вина не пьёт, сигар не курит, в комнате у него кровать да стул, больше не надо, говорит.
– А он добрый или злой? – спросил кто-то из мальчиков.
– Добрый. Воспитатель Любарский тоже добрый, мы любили, когда он дежурил. А вот Франц ужасно строгий. Чуть что – под арест и в увольнение не пускает.
– У-у… А за что?
– Да ни за что, подумаешь, свистнул в строю.
– Лосев, миленький, расскажи ещё что-нибудь!
Петька, развалившись на кровати, чесал языком, сочинял должно быть с три короба. Минька и верил и не верил. Он утомился, стал клевать носом, но даже сквозь сон слышал, как упрашивали ребята:
– Лосев, голубчик, расскажи ещё! Ну пожа-алуйста, ну что тебе сто-оит…
– После. Завтра в шесть часов подъём.
Раз или два Воробей просыпался ночью и слышал сдавленные всхлипы. Кто-то из будущих скобелевых и нахимовых плакал, уткнувшись в подушку.
«Это с непривычки, – пожалел он неизвестного кадета, – к мамке хочет, понятное дело…»
***
Горн пронзительно затрубил рано утром, едва за окнами посветлело. За ночь у Миньки выскочил из головы весь предыдущий день, он думал, что спит дома в своей постели. Увидел ряды кроватей, полуодетых ребят с полотенцами и всё вспомнил.
Вместе с другими он побежал в умывальню, дождался очереди к крану и был немедленно оттеснён второгодником Лосевым.
– Ну ты, мелюзга, уступи старшим! – нахально сказал Петька.
Минька поскользнулся на мокром каменном полу, ненавидяще уставился на бритый затылок Лосева, в груди заворочалось что-то горячее, ударило в голову.
– Ты не очень-то здесь командуй, не командир!
Петька повернул мокрое лицо.
– Сегодня уже буду над тобой командовать. Я второгодник, а второгодник знаешь кто? Считай, что генерал. Хочешь пари, что меня старшим по отделению назначат?
– Что ещё за пари? – исподлобья посмотрел Минька. Это словцо он слышал впервые.
Лосев расхохотался:
– Дурак, деревенщина! Откуда ты такой взялся, а? Пари – это спор. Давай поспорим, что меня назначат старшим по отделению.
– Проваливай.
– Ну давай, Вознесенский, давай… А-а, боишься!
– Никто тебя не боится, – буркнул Минька.
– Давай поспорим на целковый. Ты проиграешь – мне рубль дашь, я проиграю – тебе отдам. Идёт? – Лосев обернулся к ребятам: – Братцы, разбейте.
Минька сжал Петькину руку, кто-то из ребят разбил – пари состоялось.
– Напрасно ты с ним поспорил, – шепнул бледнолицый Сева, – он второгодник, воспитатели всегда старшими второгодников назначают. Они всё здесь знают, объяснять ничего не надо. Ты уснул вчера, а я слышал… Вот, рубль теперь проспоришь. Есть у тебя целковый-то?
– Ну это мы ещё поглядим, кто проспорил! – обронил Минька и плеснул в лицо пригоршню холодной воды.
Рубль у него имелся, лежал в копилке серебрушками и медяками, но расставаться с ним так просто Минька не собирался. Не на таковского нарвался, шалишь, брат!