«А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные превращения, вновь была доверена человеческая жизнь. Это и есть дух, который живёт во мне, вот в таком, какой я есть. Поэтому, пусть я родился в наше время, всё же я не способен ни к чему путному: и днём и ночью я живу в мечтах и только и жду, что придёт что-то удивительное. Совсем так, как Бисэй в сумерках под мостом ждал возлюбленную, которая никогда не придёт».
Рюноскэ Акутагава. Как верил Бисэй
(перевод Н. Фельдман)
ПРОЛОГ
Восточный материк Обетованного. Королевство Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан
Уна Тоури помнила себя, начиная с одного зимнего дня. Тот день вроде бы мало чем отличался от десятков, сотен, тысяч других – впадающих в жизнь, как реки впадают в море. Но почему-то именно он врезался Уне в память, и с него она всякий раз начинала свой мысленный отсчёт.
Тогда близилось к исходу четвёртое тысячелетие от Сотворения Обетованного богами – пенноволосой Льер, огненным Шейизом, легкокрылым Эаканом и суровой старухой Дарекрой, владычицей земли и смерти. Шёл пятый год Великой войны между Альсунгом и Дорелией, а на восточных островах Минши взбунтовавшиеся рабы не так давно свергли короля.
Но Уне было четыре года, и она ничего не знала об этом.
Она просто гуляла по осиновой аллее с тётей Алисией и нянькой – седой, как метель, угрюмой Виллой. Аллея росла совсем недалеко от замка: надо было только перейти по мосту через ров, миновать внешнюю стену и уйти с подъездной дороги чуть на север, в сторону скалы Синий Зуб. Там начинался тенистый, запущенный сад, который когда-то высадил один из лордов Тоури – предков Уны. Осин и корявых вязов в нём росло больше, чем чего-либо ещё; наверное, поэтому сад в ту пору казался Уне маленьким лесом, таинственным и манящим. И ещё потому, что дядя Горо впервые взял её с собой на охоту – в настоящий лес – лишь несколько лет спустя.
Тонкие, светло-серые стволы осинок тянулись к блёклому небу, а их корни терялись в сугробах. Снегопады в Старых горах и предгорьях тянутся долго – иногда днями. Уне нравилось смотреть на них из окон замка, но гулять на следующий день бывало непросто: ноги вязли в хрустящей крупе, и при каждом неосторожном шаге она проваливалась по пояс. Так что тётя Алисия крепко держала её за руку, а няня брела поодаль, готовая в случае чего ловить родовитое дитя.
Голые ветви осин дрожали от любого ветерка – даже самого лёгкого, – и белые шапки недолго лежали на них. Уна старательно пробиралась через снег на тропинке. Она устала и взмокла в своих сапожках из мягкой кожи, платьице и плаще на заячьем меху. Рукавички из синей шерсти связала для неё Вилла; а мама проследила, чтобы лицо Уны до самого носа закутали тёплым шарфом. Всё это было неудобным, тяжёлым, к тому же щёки всё равно пощипывал мороз. Но Уне нравилось гулять, вдыхая холодный воздух.
Ей нравилось, что небо – такое высокое – висит над головой. Что вот сейчас оно светлое, а к вечеру потемнеет: станет сначала густо-фиолетовым, как любимое мамино платье, а потом чёрным, как кудри тёти Алисии. Что птицы разлетелись, и в саду стоит тишина – только снег, укрывший окрестности замка пуховым покрывалом, уютно скрипит. Что осинки дрожат на ветру, а на знамёнах замка вышиты их прутья в железном обруче…
После прогулки Уна вернётся домой, и можно будет поспать или поиграть с деревянной лошадкой, которую подарил дядя Горо. У лошадки грива и хвост из золотистых ниток, а шкура – такая красивая, что хочется гладить и гладить. А вечером будет ужин. В большом зале растопят камин. Дедушка станет кашлять во главе стола – до тех пор, пока ему не принесут второй бокал подогретого вина. Мама положит Уне ложечку мёда в травяной чай – от простуды – и, может быть, даже сама выберет для неё пирожное… Мама делает так только в те дни, когда Уна ведёт себя хорошо. А сегодня она как раз была хорошей девочкой.
Потом, на ночь, мама отведёт Уну в покои к отцу – туда, где он всегда лежит, до подбородка накрытый одеялом. Отец улыбнётся, и на щеках у него появятся смешные складки.
«Доброй ночи, моя радость, – скажет он, но глаза останутся грустными. – Пришла к своему калеке? – (Уна не знала, кто такой калека, но отец постоянно говорил так. Может, это тот, кто не выходит из своей комнаты и пахнет лекарствами?). – Ну, ступай… Не забудь помолиться богам».
Сухие губы отца дотронутся до её лба, и Уна окажется в своей кроватке, в чистой и мягкой ночной рубашке. Вскоре придёт тётя Алисия, и зажжёт единственную свечку, и шёпотом будет рассказывать; настанет тот упоительный час, которого Уна ждёт целый день. Большая тень тёти Алисии будет дрожать на стене, в свете свечи, точно ветви осинок. Она расскажет о кладах русалок – о сундуках, полных жемчуга, спрятанных на морском дне; о гномах, что живут под Старыми горами; о войнах, что вели древние короли и маги Ти’арга; о выдыхающих пламя драконах… О рыцаре с серебряным мечом, который победил в бою громадного чёрного петуха. Об Отражениях с одинаковыми глазами, творящих магию с помощью зеркал. О людях из-за моря, которые умеют превращаться в зверей и обратно.
Всё это – если позволит мама, конечно. Потому что мама часто хмурится и запирает Уну на ночь, а тётю Алисию просит «не забивать ребёнку голову всяким вздором».
Дедушка важно кивает, когда она так говорит.
Но всё это будет потом, позже – а Уна здесь и сейчас. По обе стороны от неё – хрупкие осинки, под ногами – сугробы, впереди – серая скала Синий Зуб со снеговой шапкой высоко-высоко. Внешняя стена замка Кинбралан упирается в эту скалу – чуть дальше, там, где кончается засыпанный снегом пустырь…
Так холодно, тихо и хорошо. Так страшно.
Уна не понимала, что изменилось и отчего ей вдруг стало трудно дышать. Не понимала, откуда взялись восторг и ужас перед всем вокруг, и одна чёткая, оглушительно громкая, но непонятная мысль, от которой она оцепенела:
Я – это я. Я Уна Тоури. Я живу. Я в мире. Есть я – и мир. Есть я и…
Додумать у неё не получилось. Что-то большое, неизбежное, длинное, как этот серо-белый день, вошло в неё и наполнило, и ничего уже не было так, как было раньше.
Уна вырвала ладошку из руки тёти Алисии (та коротко вскрикнула от неожиданности, сжимая пустую синюю рукавичку) и побежала вперёд – по снегу, неуклюже переваливаясь, сама не зная куда. Ни тогда, ни потом она не могла объяснить, что на неё нашло. Свистел ледяной воздух, мелькали стволы осин – они казались огромными, выше замковых башен; и небо будто смеялось над ней, подталкивая в спину синей рукой.
Уна бежала, пока тётя Алисия и няня не догнали её. Няня Вилла жалобно приговаривала что-то – должно быть, что благородные леди так никогда не делают и что её слабое сердце не привыкло к такому. Тётя Алисия, наоборот, смеялась. Она повалила Уну в снег, подняла её, отряхнула и, всё ещё давясь хохотом, сказала, что узник сбежал из-под стражи и что Уна – вся в своего «дядюшку-бродягу».
– В дядю Горо? – спросила Уна. Она уже знала, что два других дяди – Мелдон и Эйвир – погибли, сражаясь на Великой войне. А дядя Горо так часто уезжал – то тоже на службу, то на охоту, то на турниры в Меертон или Академию, – что, пожалуй, тётя могла бы дразнить его бродягой. Она ведь то и дело дразнит его.
– Нет, бунтовщица. – (Тётя Алисия присела рядом, поправила Уне шарф и стряхнула с меха на плаще последние хлопья снега. Она по-прежнему улыбалась, хотя Уна виновато шмыгнула носом). – В дядю Альена.
Старая Вилла цокнула языком, наклонилась к тёте и недовольно забормотала что-то ей на ухо.
Уна не стала прислушиваться.
Она стояла в снегу, и мир леденел вокруг неё – белая, безмолвная бездна под стволами осин.
С того дня она себя помнила.
ГЛАВА I
Отрывки из дневника Уны Тоури, леди Кинбраланской
Запись первая
…Сегодня я нашла эту тетрадь в библиотеке, на той полке, куда раньше не заглядывала. Она была втиснута между «Краткой историей Минши» и книгой по зоологии Амиральда Эблирского. Тонкая и потрёпанная, совсем пустая. Кожаная обложка, листы пожелтели, но только чуть-чуть. Такое чувство, что кто-то купил её для записей, а потом забросил туда и забыл. Может быть, тётя Алисия? Она вечно забывает повсюду вещи.
Не думаю, что это плохо. Я бы тоже, наверное, забывала, будь у меня чуть больше обязанностей.
Я так скучаю по тёте Алисии. То есть она счастлива, и это замечательно, но без неё здесь как-то пусто… Завтра закончится третий месяц с тех пор, как она вышла замуж и уехала. А я всё никак не могу привыкнуть.
Всё это не имеет значения. Я не представляю, о чём писать. Но ведь люди иногда делают это, просто чтобы занять чем-то время. Кузина Ирма в прошлом году показала мне свой дневник, когда приезжала. Мне нравится эта идея – идея записывать; хотя лучше, пожалуй, не трогать бумагу, чем писать такую чушь, как она.
Тогда мне было смешно, а теперь я уже не знаю.
По крайней мере, я точно не стану срисовывать гербы из Книги Лордов Ти’арга или вклеивать сюда засушенные цветы… Хотя бы потому, что не умею рисовать – профессор Белми говорит, что боги при рождении неправильно вылепили мне пальцы. А цветы мне больше нравятся живыми. Кузине Ирме позволительно рвать их: она живёт в низовьях Реки Забвения, где цветов полным-полно, самых разных. В родном замке мамы. А у нас… Любая ромашка – почти праздник. Никогда не рву цветы.
Это глупо, да? Мама точно сказала бы, что глупо.
Дождь льёт, не прекращаясь, уже третий день. «Не осень, а потоп», – твердит дедушка. Ему не нравится, что дороги развезло от грязи, но он рад, что крестьяне из Делга и Роуви в этом году не артачились и уже управились с севом ржи. Дедушка может говорить о таких вещах с утра до вечера. Кажется, из-за этого ему никогда не бывает скучно.
Дождь бьёт и бьёт по стёклам и крышам. В восточной башне его слышно почему-то особенно хорошо. Есть что-то тоскливое в том, чтобы слушать дождь внутри замка, и в то же время… Не знаю. Разве тоска может быть приятной?
Запись вторая
К дневнику положено возвращаться каждый день, правильно? Наверное, это проще даётся людям, дни которых не похожи друг на друга. Магам, или придворным, или учёным из Академии… Не таким несносным, как профессор Белми, конечно.
Или менестрелям. Особенно менестрелям – они же могут путешествовать по всему Обетованному, от Шайальдэ до Альсунга, петь и играть, встречая таких разных людей… Может, и не только людей. Тот флейтист, что гостил в Кинбралане этим летом, говорил, что его брат плавал на западный материк и видел настоящих драконов. Он говорил, что несколько лет назад спали какие-то древние чары, и теперь мореплаватели могут добираться дотуда, хоть это и нелегко.
Дедушка тогда очень рассердился. Весь вечер повторял, что это идиотские выдумки и что он не потерпит такого пустомола, пусть даже с дудкой, под своей крышей. Мне показалось, что он ударит флейтиста – ударил бы, если бы его не удержал дядя Горо. Когда дядя напивается, он становится ещё сильнее обычного.
Бедный флейтист. И всё-таки это здорово – быть менестрелем. Хотела бы я встретиться с его братом; вдруг и в Долине Отражений он тоже был, или в городе гномов – Гха’а?..
Сегодня мама подозвала меня к себе после обеда. «Ты очень грустная, Уна, – сказала она. – И бледная, как простыня. Что-нибудь случилось?»
Я ответила: нет. Не могу же я рассказать ей про свои кошмары? Она только зря встревожится.
И про то, как Бри прогнал меня три дня назад, тоже не могу.
«Вы не должны приходить сюда, миледи. И называть меня Бриан больше не должны». Мне стало так обидно, что я едва не расплакалась прямо там.
«Почему? Ведь это твоё имя», – сказала я.
«Потому что Вы – леди Тоури, а я – сын поварихи. Для Вас я Бри, миледи. Мы не можем быть друзьями».
Тогда мне казалось, что это полная бессмыслица. В общем-то, мне и сейчас так кажется. Но сейчас я понимаю, что этого следовало ждать. Бри должен был сказать мне это когда-нибудь. Хорошо, что он сам, а не его мать.
Я не рассказала маме ни о Бри, ни о кошмарах. Она и так выглядела обеспокоенной – а ещё почему-то немного раздражённой.
«По-моему, Уна, тебе просто нечем заняться. Эти твои дни и вечера в библиотеке… Ты испортишь зрение».
«Мне там нравится», – сказала я. На секунду стало страшно: вдруг мама не позволит мне вернуться сюда? Я не забрала в свою комнату сборник легенд Кезорре, а дочитать его – это ведь просто… О, я обязательно дочитаю!
«Вижу, что нравится. Но тебе уже четырнадцать, Уна, и ты молодая леди. Пора подыскивать себе другие дела. Что-нибудь кроме копания в пыльных книгах».
Я молчала. Мама вздохнула и опустила ресницы; она всегда делает так, когда задумывается. По-моему, ни у кого нет таких красивых глаз, как у мамы.
Жаль, что у меня – не карие и не голубые, а какого-то нелепого цвета… Даже у тёти Алисии они светлее. «Как у ведьмы! Уна-колдунья – недурно звучит, а? Ну, или как нос милорда Горо навеселе. Синющие», – пошутил как-то Бри. Было забавно, но я не удержалась и ударила его кухонным полотенцем.
А впрочем, какая разница? Не стану больше писать о Бри.
«Ты не хочешь ещё раз попробовать вышивать? Или научиться играть на лире? Ты достаточно усидчива и, по-моему, справилась бы. Что скажешь?» – предложила мама.
Что я могла ответить? Что слушать лиру мне по душе больше, чем играть на ней, – даже в мыслях. Но я не решилась.
«Молчишь? Не хочешь, значит. Ах, Уна, ты растёшь дикаркой! – (Тут мама крепче сжала подлокотники кресла, а мне захотелось уйти. Мне всегда стыдно видеть, как она расстраивается из-за меня, но и уйти отчего-то всегда хочется). – Такого не должно быть – ты же такая красавица… И умница. Профессор Белми сказал мне, что ты делаешь успехи в математике, а всех королей Ти’арга знаешь наперечёт. Почему же ты у нас такая молчунья?»
Ну, тут уж мама что-то перепутала (я имею в виду красоту и математику). А насчёт королей Ти’арга – так и есть, вот только их имена я знала уже лет в восемь. Надеюсь, с тех пор я чуть дальше продвинулась в истории Обетованного. Но профессор Белми, конечно, предпочёл это не отмечать.
Я помню, как прошлой зимой прочла жизнеописание Тоальва Немощного – последнего короля. После его смерти Ти’арг и стал наместничеством Альсунга. Армия королевы Хелт в тот день взяла Академию-столицу, а Тоальв покончил с собой. «Позвал слугу с кубком яда и осушил кубок до дна», – так сказано в жизнеописании. Это ужасно.
Интересно, как здесь жилось раньше? Дедушка и дядя Горо редко упоминают короля Тоальва. Они вообще почти не обсуждают Великую войну – или, возможно, обсуждают не в моём присутствии…
Но я отвлекаюсь.
В конце концов я всё-таки осмелилась сказать маме, что была бы рада побольше заниматься с профессором Белми – если бы он не злился так часто и не прогонял меня, как только я закончу с парой простейших задач. Мама снова вздохнула и как-то обречённо посмотрела на меня. Мне вдвойне стыдно, когда она вот так смотрит.
«Побольше заниматься? Уна, но ты уже получила образование, которое подобает леди, и даже гораздо больше! Профессор говорил мне, что вы закончили с правописанием и грамматикой, с математикой, географией, с обзорным курсом истории и… Прости, – мама чуть покраснела. – Я опять забыла это слово… Твой отец упоминал, что по атласам вы изучали науку о теле».
«Анатомию», – подсказала я. Я ковыряла ковёр носком обуви и не знала, куда себя деть. Не говорить же маме, в самом деле, что профессор Белми явно смыслит в анатомии куда меньше, чем составители этих атласов?
«Да, верно. Её. Неужели тебе недостаточно всего этого? Уна, я была счастлива, когда ты хоть немного отвыкла от сказок тёти Алисии, ото всех этих глупых книжек с драконами и оборотнями… Всё это подобает ребёнку, а не юной леди. Но погружаться в науку – тоже не женское дело, дорогая. Тебя всё равно никогда не примут в Академию».
Я сказала, что знаю это. На самом деле, знаю даже слишком хорошо – так часто мама это повторяет… Хотя тётя Алисия и говорила множество раз: как несправедливо, что ни в нашей Академии, ни в Академии Вианты не обучают женщин.
Но теперь она вышла замуж и уехала. Готова поклясться, что ни от кого в замке я больше не услышу таких слов.
«А если знаешь, то к чему тратить время? Моя дорогая девочка. – (Мама притянула меня к себе и обняла. От неё пахло теми миншийскими духами, которые она так любит – розой и ванилью, и ещё чем-то сладким. Я стояла, ссутулившись, и не вырывалась, чтобы её не обидеть). – Моя Уна… Я собиралась отправить профессора обратно в Академию, но без ваших занятий ты, чего доброго, совсем зачахнешь. Да?»
Я что-то промычала. Не думаю, что стала бы скучать по профессору Белми – но… Но я решила, что стоит попытаться.
«Не молчи, Уна. – (Голос мамы опять стал строгим, и она отстранила меня). – Чем именно ты хотела бы заниматься? Не забудь, что я в твоём возрасте только научилась писать и считать деньги. В моей семье большего никто и не требовал. Воображаю, что было бы, начни я резать лягушек для этой твоей анатомии или за звёздами наблюдать… Для этого существуют учёные, Уна. Не мы. Это странно».
Я зажмурилась и набралась храбрости. Сейчас, сидя здесь, я не понимаю, как мне её хватило.
«Если можно, я бы хотела изучать философию. Профессор Белми будет не против, матушка?»
Мама долго не отвечала, а после махнула рукой и отпустила меня. Я убежала сюда, в библиотеку, и только сейчас начинаю успокаиваться. Посмотрим, что будет завтра: или профессор уедет, или я начну изучать философию.
Первое более вероятно. Хотя, мне кажется, отец не был бы против – если бы мама посоветовалась с ним. Но она так редко с ним советуется, особенно в последнее время.
Запись третья
Мы с профессором Белми приступили к занятиям философией. Кажется, он не слишком этим доволен – несмотря на то, что весь день то и дело, задумавшись, поглаживал кошель у себя на поясе.
Пока он не сообщил мне ничего нового, но, по крайней мере, уже не так скучно. Хотя даже с Бри беседовать приятнее, чем с профессором Белми. То, как он самодовольно закатывает глаза, и эта его козлиная бородка… Знаю, так нельзя думать. Я должна уважать его.
«Цель философского диспута – доказательство своей точки зрения, леди Уна, – сказал он мне после того, как я дочитала свиток. – А также – обретение истины об объекте или явлении, по поводу которого вёлся спор. Побеждает тот, чьё мнение оказывается ближе к истине. Учёные ти’аргской Академии поколениями оттачивали искусство диспута, доводя его до совершенства. То, что Вы только что изучили, – один из образцов…»
«Истины об объекте или явлении?» – переспросила я. Профессор кивнул. Я спросила, возможно ли это вообще, раз уж в диспуте возникла необходимость?
Этот вопрос давно не даёт мне покоя. Я хочу сказать… Если что-то настолько спорно, что противники пытаются доказать противоположные мнения, разве у кого-нибудь из них есть право считать своё безоговорочно истинным? К примеру, в ти’аргских книгах король Ниэтлин Дорелийский – это жестокий и несправедливый завоеватель; но в тех переводах с дорелийского, что есть в библиотеке Кинбралана, его называют Великим и напыщенно прославляют. Что из этого – правда?
Дедушка ненавидит Отражений и магов, слышать не хочет о западном материке. Он говорит, что чёрное колдовство королевы Хелт погубило Ти’арг – потому мы теперь и платим налоги Ледяному Чертогу. Что любая магия – зло. А тётя Алисия как-то призналась, что всё детство мечтала обладать Даром: читать чужие мысли и заставлять предметы перемещаться, зажигать огонь щелчком пальцев… Что из этого – истина о магии? Разве не то и другое?
Есть ли она, эта единая истина?
Может, профессор просто неточно выразился? Наверное, мне не стоило перебивать.
Какое-то время мы проспорили. Потом он разозлился, свернул свиток и прорычал, что занятие окончено. Именно прорычал: примерно такие звуки издают псы дяди Горо на охоте, когда затравят лису.
Я должна спуститься к ужину. Только бы профессор не пожаловался маме! Иначе она поймёт, что ошиблась, когда обвиняла меня в молчаливости.
Запись двадцать шестая
Осень наконец-то выглядит так, как должна. Всё вокруг – жёлтое, рыжее и багровое; на Старые горы будто пролили краску, особенно ближе к подошвам. Осинки в саду тоже порыжели. Я соскучилась по ним и сегодня бродила там. Никогда не замечала, что Синий Зуб так одиноко и голо выглядит в это время года.
Бриан больше не разговаривает и не шутит со мной – только кланяется при встрече. Пускай, если ему так лучше.
Всё-таки жаль, что тётя Алисия не смогла приехать на праздник урожая. Я очень её ждала. Но мама, кажется, обрадовалась. Я долго боялась записать это – запишу теперь: мама не любит тётю Алисию и недолюбливает дядю Горо. Вряд ли я когда-нибудь отважусь спросить, почему.
Возможно, есть какие-нибудь давние причины, и я просто не знаю о них?
Дядя опять много пьёт и пропадает на охоте. Дедушка сердится: называет его Гордигером вместо Горо и снова грозится женить. Позавчера дядя подстрелил лань, и мать Бри приготовила оленину под соусом. Было вполне вкусно, но дедушка всё равно жаловался – что куски чересчур жёсткие для него и няни Виллы, что добавлено слишком много миншийских специй… «Значит, остатки я скормлю собакам Горо, милорд, – со злой улыбкой сказала мама, когда начали убирать со стола. – Думаю, не стоит даже нести их Дарету, если для Вас мясо жестковато. Ему всё труднее справляться с твёрдой едой».
Мне хотелось зажать уши и спрятаться. Неужели отцу действительно хуже?.. Я пыталась поймать взгляд мамы, но она не смотрела на меня.
У дедушки покраснел кончик носа. Он разошёлся и принялся кричать, что всё это вздор, что его сын – настоящий Тоури, и здоровье у него рыцарское; что мама и лекари, которых она приглашает, плохо ухаживают за отцом, и лишь поэтому он слабеет… Дядя Горо вскочил, опрокинул свой стул и молча вышел из зала. Сапогами он громыхал так, что мне стало страшно.
Мама мило улыбнулась дедушке, подошла к нему, и тогда… Да, всё-таки запишу: тогда он уткнулся ей в живот и расплакался. «Мора, девочка моя! Мора, зачем боги оставили нас?» – повторял он между всхлипами.
Я убежала, не дожидаясь момента, когда мама велит мне идти наверх. Кошмары были и в ту ночь, и в следующую.
Запись двадцать седьмая
Хуже не отцу, а дедушке. Хотя, может быть, отцу тоже – я не знаю: мама уже несколько дней не провожает меня к нему утром и вечером, как обычно. Дедушка кашляет и жалуется на сердце. Сегодня он весь день оставался у себя.
Снова льют дожди, и мне сильно не по себе. «Молись водной Льер, Уна, – сказала мне мама. – Молись Льер и Шейизу, чтобы с лордом Гордигером всё обошлось».
Она выглядит спокойной и очаровательной, как всегда. Я не знаю, что думать.
Интересно: если Льер услышит молитву, ливни станут ещё шумнее?.. На занятии меня так и подмывало спросить профессора Белми, что он на самом деле думает о богах, но я не решилась.
Эльда, младшая дочка конюха, спросила сегодня, поедем ли мы на ежегодную ярмарку в Меертон… Ярмарка. Я совершенно забыла об этом и долго смотрела на неё в упор, не понимая, о чём она.
Наверное, она посчитала меня дурой – меня, свою леди. Наверное, Бри считает точно так же.
Надо же, какая чушь лезет в голову.
Запись сорок вторая
Вчера прошли похороны, и я не могла ничего писать. Верю и не верю.
Мама пригласила из Академии по одному жрецу от храма каждого из четырёх богов. Дедушка, наверное, оскорбился бы, если бы явился кто-нибудь из храма Прародителя – для него это всегда было важно. Они приехали вчера: двое мужчин и две женщины, как полагается. Жрица Дарекры вовсе не такая старая и жуткая, как о них обычно говорят. Странно.
Было пасмурно, но сухо; всё прошло быстро. Дедушку положили не в древнюю усыпальницу в подземелье, а в склеп за осинником, к западу от замка. Каменная плита с его именем теперь – рядом с плитами бабушки, дяди Эйвира и дяди Мелдона. Мама сказала, что он так хотел.
На плите выдолблено: «Гордигер Тоури, лорд Кинбралана. Подданный короля Хавальда Альсунгского и наместника Велдакира. Да хранят боги память о нём».
Почему-то мне кажется, что ему бы это не понравилось. Не понравилось бы зваться подданным Альсунга и после смерти – даже если это действительно так… Разве всю жизнь он не служил королям Ти’арга?
Я пишу не о том, о чём нужно. Знаю.
Нужно писать хоть что-нибудь. Это успокаивает.
Четверо крестьян пронесли тело дедушки по кругу вокруг склепа. Няня Вилла и служанка мамы были плакальщицами: рыдали с подвываниями, и это звучало жутко. Потом жрецы прочитали молитвы. Его окропили водой в честь Льер, осыпали птичьим пухом в честь Эакана и землёй – в честь Дарекры. Жрец Шейиза чуть подпалил факелом его одежду и бороду. Его опустили в подготовленную могилу.
«Да хранят тебя боги, лорд Гордигер Тоури. Да оплачет тебя дождями Льер, да согреет тебя дыханием Шейиз, да разобьёт твои оковы Эакан, да упокоит тебя Дарекра. Замок Кинбралан тебя помнит».
Почему именно оковы?.. Наверное, в древности это что-нибудь значило. В обряде ведь не бывает случайных слов, правда?
На похоронах были только мы и семья Каннерти – наши ближайшие соседи с юга. Я слышала, что когда-то дедушка дружил со старым лордом Каннерти, до того, как прекратил выезжать из замка. Они привезли даже младшего в семье – Риарта, внука лорда. Он всего на два года старше меня, но ужасно задирает нос. Это сразу видно.
Кузина Ирма с родителями не смогла приехать. Зато тётя Алисия здесь. Она долго обнимала меня и плакала; было совестно, что я отчего-то не могу плакать вместе с ней. Мама не проронила ни слезинки. Она проследила, чтобы на носилках принесли отца; я видела, как он кусал губы от боли. Но не жаловался.
По-моему, он как-то уменьшился и ссохся с тех пор, как мы виделись в последний раз. «Уна», – шепнул он мне и поцеловал в лоб, когда я подошла. И всё – больше ни слова. А мне так хотелось, чтобы он поговорил со мной или хотя бы обнял.
Отец похож на призрака. Призраки, должно быть, тоже всегда смотрят мимо тебя.
Я сижу на чердаке западной башни, а снаружи воет ветер. Слышно, как скрипят балки под крышей – здесь они очень старые, рассохшиеся… Раньше тут была почтовая голубятня; до сих пор всюду следы помёта, а кое-где и перья. Но мне нравится. Сюда никто не заходит, так что можно побыть совсем одной. Сейчас мне тяжело видеть даже тётю Алисию с её мужем.
Пол странно повреждён: крупные, неровные дыры в досках – как будто что-то острое пробило их снизу. Помню, что когда-то спрашивала у мамы, от чего эти следы, но она только пожала плечами.
Это просто болтовня без цели и смысла – разве что на бумаге, да? Раньше я играла в прятки с Бри или тётей Алисией: кто-то отворачивается к стене и считает, а ты залезаешь, к примеру, в шкаф в одной из гостевых спален и сидишь там тихо-тихо. И сейчас – то же самое, но я прячусь в этой тетрадке.
Мне скорее не больно, а страшно от смерти дедушки, и я не понимаю, почему.
Он так мало говорил со мной. Вообще – с кем угодно, кроме мамы. Её он любил, как родную.
Нужно идти, а то меня будут искать. Во всём замке так холодно; холодно, как в моих кошмарах.
Запись сорок восьмая
Уже зима: первый снег выпал неделю назад. Я давно ничего не записывала.
Дядя Горо на днях уехал в Академию, чтобы присягнуть королю в лице наместника Велдакира и записаться в Книге Лордов. Ведь это он теперь – законный лорд Кинбралана.
По-моему, он уже давно должен был это сделать, но оттягивал до последнего. Со мной, конечно, никто не говорил об этом, но я догадываюсь.
Я сама нашла и прочла труды двух философов из Минши – те, что есть у нас библиотеке. Поняла не всё, но это безумно интересно: они мыслят совсем не так, как мы. Будто бы мысль – это лес, и они каждый раз выбирают не ту тропинку, по которой пошла бы я. Или будто смотрят сквозь витражное стекло на те вещи, которые я вижу через прозрачное.
Сегодня мне захотелось поделиться этим с профессором Белми: вдруг он чувствует так же? Он хмуро посмотрел на меня и сказал, что философия Минши – слишком тонкая и глубокая материя для четырнадцатилетней девочки. И опять стал бубнить о том, что восприятие зрением и слухом предшествует осмыслению и познанию. Будто это и так не понятно.
Дядя Горо так и не занял место дедушки за столом. Мне кажется, он никогда не сделает этого.
Мама старается, чтобы я не слышала, как она заводит с ним разговоры о женитьбе и как они ссорятся из-за этого. Но дядя Горо кричит так, что скрыть это трудно.
Мама, видимо, права: Кинбралану ведь нужен наследник. Но и дядю Горо мне как-то жаль. Не представляю его женатым.
Запись пятьдесят первая
Дядя Горо вернулся из Академии и привёз мне подарок. Синий кулон – сапфир на серебряной цепочке. «Под глаза, Уна! – гордо сказал он и даже сам застегнул его мне на шее. Руки у него по-прежнему большие и шершавые; вряд ли такими должны быть руки лорда. – Не поверишь, сколько я выбирал его… Ювелир сказал – гномья работа. Соврал, наверное, скотина, ну и боги ему судьи, правда же?»
Мама разулыбалась и сказала, что мне очень идёт. Что мне давно пора больше думать об украшениях.
Не знаю, права ли она. Я смотрела на себя в зеркало… Зря. Кулон замечательный, но на мне он выглядит странно – точно шёлковый бант на бродячей кошке. На полосатой, облезлой – вроде Мирми с нашей кухни. Помню, как котёнком мы нашли её с Бри. Была зима, мы отпаивали её тёплым молоком и грели у очага.
Бри держится со мной всё так же отстранённо. Меня злят его церемонные поклоны и «миледи» после каждого слова. Иногда кажется: мне померещилось или приснилось, что у меня был друг.
У входа дядя Горо подхватил меня на руки и покружил, как делал раньше. Я обрадовалась, что он рад меня видеть, – несмотря на то, что мама явно была недовольна, а служанки перехихикивались… Наверное, ему уже не положено вести себя так со мной. Кто изобретал эти глупые правила этикета? Точно не миншийские философы.
Запись пятьдесят вторая
Всю ночь выла вьюга: из моего окна не было видно луны и звёзд. Мама приказала слугам и привратнику расчистить подъездную дорогу. Ров засыпало полностью, и даже Синий Зуб стоит белый. Вокруг замка столько сугробов, что сегодня я, пожалуй, никуда не выйду.
Утром дядя Горо принял гонца с письмом и весь день ходил мрачный: то дремал у очага, совсем как дедушка, то жевал ржаной хлеб с элем, но не хмелел. Мама ластилась к нему, как она это умеет, – пыталась узнать, что было в письме. Только что, за ужином, дядя сдался и сообщил, что Абиальд – король Дорелии – умер, и теперь на трон взойдёт его сын.
«Ах, снова политика? – мама зевнула – наверняка намеренно. – Я-то думала – что-нибудь важное, Горо. Какое нам дело до Дорелии?»