Часть первая
Луга
Глава 1
Кровь
По сторонам широкого и ровного, совершенно белого поля высоко к серому облачному небу поднимались темные вековые ели. На их широких, пахнущих едкой свежей смолой ветвях лежали пухлые сугробы поблескивающего чуть синеватым отливом пушистого снега. Кое-где между стволами пытались подставить инею тоненькие веточки ивовые ростки, но на фоне древних многолетних деревьев они почти совершенно не различались. И всю эту картину зимнего лесного покоя накрывала сонная спокойная тишина.
Однако, где-то там, под толстым полуметровым слоем бескрайнего белого покрывала продолжалась жизнь. Тихонько попискивали мыши, подкрепляя силы в своих подземных кладовых и иногда выбираясь на прогулку по проложенным в белом невесомом одеяле ходам. Там же следом за ними рыскали игривые горностаи, пряча свою пушистую, коричневую с белым брюшком шкурку от жадных глаз волков или двуногих промысловиков.
Пытались мышковать среди сугробов и лисицы – но эти хищницы скрыться под снегом полностью не могли, и время от времени их остроконечные уши и рыжие взлохмаченные головы появлялись над белой гладью, черные бусинки глаз настороженно оценивали окружающее безмолвие, после чего усатые мордочки снова скрывались внизу.
Но вот сразу три рыжие морды приподнялись над сугробами неподалеку друг от друга и дружно повернулись в одну и ту же сторону. Замерли, явно пытаясь что-то рассмотреть сквозь густой ельник. Казалось бы, ничего не происходило – но лисы придерживались совсем другого мнения: одна из них нырнула под прижатую снегом к земле еловую лапу и больше не появлялась, а две другие длинными прыжками пересекли ровное поле и растворились среди деревьев на другой стороне.
Еще не меньше получаса ничего не происходило – а затем послышалось громкое недовольное фырканье, и в широком просвете между деревьев показалась продолговатая и широкая лошадиная морда.
– Вот и Луга, – разорвал тишину чуть сипловатый, с посвистом голос и на заснеженный лед неторопливым шагом начал вытягиваться длинный караван.
Первым на гнедом жеребце ехал кряжистый кареглазый воин в простеньком волчьем налатнике накинутом поверх сверкающего наведенными пластинами юшмана. На груди, на кольчужном, панцирного плетения вороте лежала покрытая инеем окладистая русая борода, голову покрывала толстый войлочный подшлемник. Когда всадник поворачивал голову, становилась видна еще не полностью затянувшаяся рана на горле и сбившийся шелковый платок – видимо, долженствующий эту рану закрывать. Руки, которыми воин держал повод коня, ниже локтя защищались блесткими, недавно кованными наручами, а ниже были спрятаны в большие суконные рукавицы, отороченные беличьим мехом. Впрочем, правой рукой ратник больше придерживал не повод, а высоко поднятую рогатину.
С широкого пояса всадника свисала кривая сабля с узкой гардой, тяжелый боевой кистень и нож с резной костяной рукоятью – явно не воинский клинок, а так, для баловства и мелких походных нужд.
Выступающие из-под длинного подола русского доспеха ноги были надежно спрятаны в кольчужные чулки, скрывающиеся в самых обычных валенках, поверх которых темнели высокие татарские батарлыги. У левого стремени, под остроконечным шишаком, болталась изрядно потрепанная метла, у правого, под круглым щитом из легкого тополя, оскалилась промерзшая собачья голова с крупными кровавыми каплями, застывшими на кончике черного носа. Позади, по обеим сторонам седла, почти на крупе жеребца лежали колчан, плотно набитый стрелами и налуч, из которого выступал лайковый лук с уже натянутой тетивой.
В поводу воин вел заводного серого в яблоках коня, на спине у оного лежали пухлая скатка и холщовые чересседельные сумки. Небольшие – такие обычно перекидывают через холку лошади впереди всадника.
Следом двигался второй воин, разительно отличный от предводителя отряда: у седла его смотрела в небо не рогатина, а тяжелая граненая пищаль, за спиной его висел, сверкая остро отточенным полумесяцем, стрелецкий бердыш. Сам всадник, гладко выбритый и ростом почти на две головы превышающий первого, одет был в перетянутый форменной портупеей нарядный синий с яркими желтыми шнурами зипун, широко распахнутый на груди. Из-под зипуна проглядывал светло-синий бронежилет с недавно нашитыми матерчатыми ячейками патронташа и ворот обычного милицейского кителя. Правда, на ногах у него оттопыривались пухлые меховые штаны, а вместо ботинок так же серели грубые потоптанные валенки. Лука и стрел у второго воина не имелось, вместо них на крупе покачивался туго свернутый медвежий тулуп и небрежно прицепленная к нему стрелецкая берендейка. В поводу шла довольно щуплая кобылка, но и груза на ней лежало всего одна котомка.
Дальше отряд составляли обычные русские ратники, собравшиеся в обычный недалекий поход: серебрились инеем бороды, неспешно переступали кони, покачивались круглые и каплевидные щиты, согретые меховыми налатниками, поблескивали колонтари, юшманы, редкие бахтерцы. Впрочем, некоторые воины предпочитали обычные кольчуги, усиленные зерцалами или куяками, а то и вовсе ширококольчатые байданы. Бояре победней обходились тегиляями с нашитыми на груди стальными пластинами, кольчужной подстежкой – а то и вовсе без всякого усиления. Но таковыми в основном были не сами помещики, а оружные смерды, поднятые в поход вместе с барином согласно требованиям писцовых книг. Многие ехали в шлемах – не столько потому, что опасались близкого ворога, сколько ради теплых, густых и красивых мехов, оторачивающих мисюрки и шлемы. Почти все воины придерживали руками рогатины – верный признак похода на немцев. С рогатиной на Руси, как известно, ходят только на медведей и рыцарей – против татар с их прочными пластинчатыми доспехами приходится браться за граненые бронебойные копья.
Головные воины проехали, раскидывая снег копытами коней, несколько гонов, после чего первый всадник неожиданно принял влево, поворотил коня и остановился.
– Что случилось, Семен Прокофьевич? – пристроился сбоку воин, вооруженный пищалью и бердышем.
– Подождем, Нислав, – прикрыв горло рукавицей, ответил первый. – Пусть рать плотнее соберется. Ползем, ако змея, тонкой ниточкой. Нехорошо.
Воинский отряд, заметно сократив шаг, тем не менее продолжал двигаться, но ратники подтягивались друг к другу, становясь по трое-четверо в ряд. Всадники тянулись и тянулись из леса на речной лед, стаптывая снег, и уже к середине колонны по всему руслу от берега до берега он лежал уже не по колено, а от силы по щиколотку.
Нислав, несколько раз отъезжая от опричника и пристраиваясь обратно смог-таки встать рядом с барином так, как надо: по левую руку, и на полкорпуса лошади позади. Теперь все выглядело так, словно командующий армией со своим заместителем принимали парад. Впрочем, примерно так все и происходило: государев человек, посланный следить за порядком в землях Северной Пустоши и оборонять рубежи от недруга проверял исправность конного и воинского вооружения поднятых в ополчение помещиков, за наличием у них полного доспеха, за снаряженными колчанами, статью жеребцов.
Правда, не смотря на суровый внимательный взгляд, мысли государева человека Семена Прокофьевича Зализы были сейчас довольно далеко, и беспокоила его отнюдь не исправность оружия и соответствие воинства сотным грамотам. Он вспоминал про тревожную весть, пришедшую сразу двумя путями: от помилованного царем боярина Волошина и через присланного Андреем Толбузиным гонца.
Государь болен. Бояре сыну его присягать не желают, ищут царя меж собой, а некоторые и на Литву смотрят. Смута грядет, новая смута. Буде беда на рубежах случится – помощи из Москвы ждать пустое, а то и самому придется войско на столицу вести, волю Ивана Васильевича исполнять. Опять смута, опять притихшие было бояре, государеву длань на своих загривках ощутив, возле одра темной немочи воду мутить начинают. Потребно ополчение поместное подальше в леса увести, пока к боярам гонцы не зачастили и грамоты подметные по усадьбам не замелькали.
Ох, Русь Святая, за что Господь так часто испытания на долю твою насылает… Зализа машинально перекрестился и нервно вздрогнул, увидев очередного появившегося из леса конника. Если до этого больше четырех сотен ратников прошли пусть и не одинаковых доспехах, но хоть при полном воинском наборе, то сейчас на лед выезжали непонятно кто.
Прежде всего, из оружия они имели только дедовские широкие тяжелые мечи, а то и вовсе подзабытые на Руси боевые топоры. Доспехи самые разные и неожиданные, начиная от просто куяков и заканчивая кирасами наподобие рыцарских. Одеты всадники были в старые потертые тулупы и шубы, на лошадях держались неумело и даже с изрядным страхом. Кроме того, русские воины испокон веков выходили в походы на двух конях, а если путь ожидался неблизкий – то на трех, а то и на четырех. А здесь каждый ратник сидел на одной кобылке.
Опричник невольно поморщился, вспомнив, что именно эти разношерстные бродяги являлись сейчас его основной надеждой. Этих странных иноземцев, невесть откуда взявшихся на берегах Невы, он на свой страх и риск посадил на пожалованные государем земли. Они не имели ни друзей, ни родичей ни здесь, ни в Москве, могли рассчитывать только на его милость, а стало быть – только на них он мог положиться в полной мере, не ожидая предательства.
Одно хорошо – самый дохленький из иноземцев ростом превосходил его на голову, а некоторые – на все четыре. Да и в стычке со свенами на березовом россохе воинами они показали себя отважными, от ворога не бежали, дрались за русскую землю, как за свою.
Зализа удовлетворенно кивнул, увидев у исполченных иноземцев четыре пищали, но когда бок о бок проехали две бабы – не выдержал, сморщился и отвернулся.
– Ну как, Семен, куда дальше пойдем? – из строя обычных, бородатых и ружных ратников выехал всадник в кольчуге с зерцалами, и в островерхом шлеме, из-под которого выбивались наружу рыжие вихры.
– До Раглиц дойдем, за ними станом расположимся, – тронул пятками коня опричник. – К утру туда вестник ерошинский воротиться должен. Сообщить, что на Пагубе все спокойно.
– А там спокойно? – рыжий голубоглазый ратник пристроился сбоку от воеводы исполченной рати.
– Надеюсь, – пожал плечами Семен, и переменил тему разговора: – Ну и как тебе, Феня, в боярской шкуре?
– Ништо, – широко улыбнулся тот, – все едино.
Всего три года назад все они – Зализа, Феофан Старостин, Василий Дворкин уходили черносотенцами под Казань. Могли ли они тогда даже в мыслях помечтать, что один станет государевым человеком и своей властью наградит двух других землей, возводя тем самым в боярское звание? Сейчас бывший «черный человек», сын кожевенника, а ныне боярский сын Василий Дворкин ушел в засеку рубежи вблизи Невской губы доглядывать, а служилый боярин Феофан должен был не только по призыву явиться при двух конях в броне и с оружием, но и с отведенных ему на кормление шестисот чатей земли еще пятерых ратников выставить.
Пожалуй, на Феню Зализа тоже мог положиться, а значит к трем десяткам иноземцев стоило смело присовокупить и его конников. Получалась почти полусотня заведомо верных людей супротив четырех сотен сомнительных помещиков. Но ведь и они не могли все как один личной вольницы пожелать ценой уничтожения своей отчины? Должны – пусть не все, но должны хоть кто-то ради Святой Руси меч свой поднять, живота своего за государя не пожалеть! А значит – не бросят его одного, встанут плечом к плечу, поддержат.
– А раз все едино, – повеселел от последних раздумий опричник, – может назад в кожевенную слободу подашься?
– Нет, не подамся, – совершенно серьезно покачал головой боярский сын Старостин, – мне ноне седло под задницей привычнее стало, чем на верстаке. А сабля привычней стаместки. Лучше на ночь в караул пойду, а то бояре исполченные от службы поотвыкли, могут чего и не заметить.
– Это хорошо, – кивнул Зализа. – Тогда бери своих смердов и скачи вперед. Выбери место для стана, да с проезжими купцами, коли встретишь, поговори моим именем. Если жалобы есть, али челобитные, прими.
– И-и, ех! – Старостин тряхнул поводьями и его жеребец, уже третий год ходящий под боярином, угадав желание всадника, сразу перешел на широкую рысь. – Сидор, Третьяк, Путислав… А ну, все за мной!
От отряда отделилось еще пятеро воинов и стали обходить остальную рать. Опричник тоже пустил своего коня в галоп и вскоре вместе с Ниславом вернулся во главу отряда.
Пока все шло, как задумывалось. Переночует ополчение за Раглицами, потом еще два дня пути по оживленной Луге, а там повернет войско за Бор, на Пагубу – и ни один гонец никакого боярина в тамошних глухих местах уже не найдет. Так что, не допустит он смуты в Северной Пустоши. Не мытьем, так катаньем, а крамолу помещикам в головы не пропустит.
Головной отряд рыцарской конницы ушел вперед довольно далеко, но обоз как раз проезжал пологую излучину реки и со своих саней Прослав просматривал воинскую колонну на всю длину. Увидел он и появившейся на следующей излучине маленький отряд из трех всадников и трех лошадей, чьи силуэты отлично пропечатывались на фоне высокого заснеженного обрыва.
Русичи сразу поворотили коней и кинулись наутек – но вдруг один из них остановился, опустил копье и ринулся в самоубийственную атаку на более чем тысячную ливонскую армию. От головного отряда крестоносцев отделился рыцарь, который помчался навстречу.
Тяжелые кони молотили речной лед с такой силой, что дробное эхо отдавалось далеко во все стороны, и на миг серву показалось – всадники скачут не вдалеке, а прямо под ним, с обратной стороны толстой ледяной корки. Прослав поднялся в санях, спрыгнул на снег и прошел вперед, взял кобылку под уздцы, сам внимательно вглядывался в разгорающуюся схватку.
Два закованных в железо человека мчались навстречу друг другу все быстрее, быстрее, быстрее… Столкнулись! Промелькнули над головами копья, взметнулись в воздух тонкие лошадиные ноги, покатились по льду, словно кули с зерном, человеческие тела.
Серв испуганно перекрестился и погладил Храпку по теплой морде. Но нет, русич встал, побрел к мелко трепыхающемуся рыцарю.
Прослав повернул лицо к кобылке и, пряча довольную усмешку, поцеловал ее между глаз, ковырнул наросшую в ноздре сосульку и только тут спохватился, что обоз стоит. Он отбежал к саням, подхватил попону, тщательно укрыл свою разгоряченную кормилицу. Опять посмотрел вперед.
Там на одинокого пешего ратника неслось с копьями наперевес сразу три крестоносца. Еще один, далеко огибая опасного врага, возвращался к отряду, роняя с обвисшей руки крупные, заметные даже на таком расстоянии капли крови. Двое других русичей мчались своему соратнику на подмогу, но явно не поспевали.
Серв опять перекрестился, отвернулся. Сходил до саней, сгреб охапку сена, поднес лошади. Не удержался и снова поворотил голову.
Из русских в живых остался уже только один. За его спиной бродило три лошади с опустевшими седлами, а навстречу мчался еще один крестоносец. Прослав закрыл глаза. Он отлично понимал, что не имеющего даже пики ратника сейчас убьют, и не хотел этого видеть.
В памяти всплыло далекое воспоминание о том, как совсем молодым, еще неженатым парнем на лесной дороге, ведущей от Дерпта в Сапиместку он еще с пятью такими же рабами неожиданно встретил одинокого крестоносца. Наверное, все обошлось бы как всегда: они, скинув шапки, склонились бы в поклоне, закованный в железо немецкий дворянин проследовал бы мимо. Но лошадь споткнулась, захромала. Рыцарь начал что-то кричать, зачем-то схватился за меч. И тогда они, сделав вид, что хотят помочь, сбили его с седла и отволокли в лес. А там развели костер, и сначала просто жарили на нем парное мясо заколотого коня, с удовольствием слушая крики беспомощного ордынца, а наевшись, прямо в доспехах кинули его в огонь, призывая, по древнему обычаю, богов Перкуно, Потримпо и Патолло, и спев в их честь песню утренней звезды. При таком жертвоприношении полагалось еще играть на флейте – но флейты у них с собой не было.
Потом они довольно долго боялись, что крестоносца начнут искать – но древним бога жертва, видать, пришлась по душе и они отвели мысли проклятых рыцарей от поисков своего собрата.
Поблизости кто-то громко восхищенно выругался – раб кавалера Хангана не выдержал и опять открыл глаза. Стянул кожаную шапочку с длинными ушами и отер лицо: да, конечно, русский погиб – но и крестоносца в седле тоже не осталось. Серв ободряюще похлопал неторопливо пережевывающую сено Храпку по шее и, не в силах побороть любопытства, пошел вперед.
А там действительно было на что посмотреть. Брезгливо обходя распластавшихся на снегу русских бородачей, кнехты сносили в сторонку и укладывали бок о бок погибших рыцарей. Получалось, что русский дозор в короткой стычке убил двух крестоносцев и одного ливонца. Неподалеку стонал подданный дерптского епископа барон Аугуст де Толли, хорошо знакомый Прославу – дворянин часто приезжал в Кокаверский монастырь. Ему, обрезав кирасу и наплечье, старательно заматывал руку через плечо его оруженосец, щедро подсовывая под тряпку светлый болотный мох. Еще двое рыцарей скрипели зубами, дожидаясь мгновения, когда доспехи снимут и с них. У одного на левом плече от удара тяжелого русского кистеня осталась вмятина, в которую мог бы поместиться кулак взрослого мужчины, у другого такая же вмятина красовалась на правом боку. Единственное, что могло утешить благородных дворян – они, в отличие от барона де Толли, не потеряли ни капли крови.
Громче всех ругался, как ни странно, не кто-то из раненых, а командующий армией сын великого магистра Готарда Кетлера рыцарь Иван. Поначалу выдержанный, уравновешенный и хладнокровный он, по мере развития кампании, все чаще и чаще срывался и начинал повышать голос.
– Успокойтесь, сын мой, – звучно остановил его дерптский епископ. – Зато мы не позволили известию о нашем появлении уйти из этих лесов. Расплата язычников еще впереди.
Кавалер Иван и вправду перестал ругаться и тяжело вздохнул:
– Тут вы правы, господин епископ. Уничтожив русский дозор, мы лишили разведчиков возможности передать своим вождям предупреждение о подходе вражеской армии. К тому же, мы получили еще шесть великолепных боевых коней. Но платить двумя рыцарями за каждого уничтоженного язычника! Это слишком высокая цена…
Крестоносец поморщился, отвернулся от собеседника и взгляд его упал на серва. Прослав моментально склонился в низком поклоне и стал тихонько отступать в сторону. Больше всего он боялся, что командующий сейчас прикажет ему забрать раненых или убитых, и везти в Сапиместку. Это означало, что поход для раба и его лошади окончится навсегда – а воевать Прославу с каждым днем нравилось все больше и больше.
Это раньше, будучи мальчишкой, он все время боялся, что кавалер Ханган загребет его с собою в поход и где-нибудь в Литве такие же братья-славяне изрубят его на куски, истыкают копьями, расстреляют из луков и арбалетов, и останется он гнить в какой-нибудь выгребной яме неизвестного ему города. Однако сейчас его мнение о военном деле изменилось совсем в другую сторону.
За тот месяц, что серв провел при осадившей Гдов литовской армии, он раза три съездил в Сапиместку, отвозя туда раненых, и доставляя назад мороженное мясо, гусей, ядра и кули с порохом для бомбард. За это время он дважды заезжал домой, каждый раз прихватывая по утаенной свиной полти, заполучил настоящий золотой, так же отданный жене, сам каждый день от пуза отъедался мясом и гусятиной, а его Храпка едва ли не впервые в своей жизни ела зерно чаще, чем сено. Кобылка заметно округлилась и повеселела – тем более, что и работой ее в походе сильно не утруждали.
Что же касается убитых – то их серв видел только раз, когда ринувшиеся в проломленную стену Гдова ландскнехты неудачно угодили под залп русских пищалей. Раненые были, это точно. Но пока он вез их в монастырь, сокрушались они куда больше не о боли, а о том, что делить новую добычу товарищи станут без них, да тому, что полученные за поход дублоны уже пропиты и проедены, а новых теперь не дадут.
И чем дальше, тем больше думал Прослав о том, что зимой по хозяйству хлопот совсем немного; что дома ничего, кроме понуканий и работы от замкового начетника его не ждет. А здесь, на войне, он и лошадку до весны хорошо откормит, сам досыта поест да отдохнет, и для дома чего-нибудь наверняка затихарить сможет.
Нет, возвращаться назад серв никак не хотел. Он собирался победить вместе со всеми. Пусть даже волею Господа он оказался на стороне Богом проклятого Ливонского Ордена, а не против него.
Отступив шагов на пятьдесят, Прослав выпрямился, напялил поверх взлохмаченных волос собачий колпак и, поминутно ожидая оклика, направился к своим саням. Увидел свой груз и окончательно успокоился – нет, его из армии не отошлют. При отходе от русской деревни с земляными, залитыми льдом стенами немецкие стрелки кинули к нему за спину примотанную стальной проволокой к толстой доске кургузую бомбарду, несколько кулей пороха и десяток ядер. Не станут же они все это перегружать, чтобы уложить раненых?
Впрочем, мысли командующего армией были куда разумнее пустых опасений простого ливонского раба. Кавалер Иван помнил, что захватить оседлавшую реку деревушку ему так и не удалось, а значит любой отправленный в тыл транспорт – хоть пустые сани, хоть маленький обоз с павшими и тяжелоранеными – будут перехвачены и уничтожены. Вот как откликается нарушение элементарного правила ведения военной компании: не оставлять за спиной вражеских крепостей!
Однако упрямый дерптский епископ не желал признавать никаких правил и законов, и гнал, гнал армию Ливонского Ордена вперед, к Новгороду. А ну, как окажется, что заговор раскрыт, и ливонцев не пропустят в стены древнего города, что тогда? Окрестные деревни и посады армия, конечно, разорит. Но как потом возвращаться с ранеными и добычей по оставшейся непокоренной земле?
Больше всего получившему отличное образование сыну великого магистра хотелось взять священника под стражу, и держать где-нибудь в отдалении, а самому неспешно и правильно провести кампанию от начала и до полной победы, но… Но из идущей сейчас по реке тысячной армии четыре сотни составляли именно епископские, «монастырские» латники и рыцари, именно епископ выделил для похода две пищали и заплатил ландскнехтам, оставшимся осаждать упрямый Гдов. И вряд ли его вассалы так уж спокойно отнесутся к аресту своего господина и станут исполнять приказы орденского командующего. Приходится выбирать между общепринятыми законами ведения войны и численностью своей армии. Откажись он выполнять прихоти проклятого священника – тот сразу уведет половину войска.
Одно хорошо – после этой стычки он сможет посадить на коней еще шестерых ливонских рыцарей. Из числа тех, что начинали поход, переправившись через озеро на лодках, в надежде заполучить лошадей уже здесь, захватить их в богатых конюшнях Гдова и окрестных русских деревень.
– Как вы себя чувствуете, барон? – командующий армией заставил своего жеребца, изрыгающего из ноздрей клубы пара, подступить к Аугусту де Толли.
– На удивление неплохо, господин кавалер, – слегка улыбнулся ливонец. – Ничего не болит. Разве только усталость напала.
– Вы поедете верхом, или мне приказать освободить для вас повозку?
– Конечно, верхом! – возмутился дворянин. – Я пока еще не куль с просом!
– Рад вашей бодрости, – кивнул командующий и повернулся к раненым крестоносцам. – А вы, господа?
– Мы еще и ленц удержать сможем! – за двоих ответил Мартин де Бартельс, которому русский кистень сломал левую ключицу. Кирасу с него кнехты уже сняли, а руку подвязали к груди. Возможно, удержать копье дворянин действительно бы смог, но вот поводья – вряд ли.
– Хорошо, – сделал вывод сын Кетлера. – Тогда починку ваших доспехов мы оставим до вечера, а пока продолжим путь.
Он сделал знак трубачу, легонько тронул длинными шпорами бока своего коня. Над замерзшей рекой прокатился низкий переливчатый гул – похоже, от русских холодов замерзла даже музыка. Передовой отряд, полностью собранный из крестоносцев и их оруженосцев, двинулся дальше по реке.
Стоило всадникам миновать русичей, как оставленные уложить погибших рыцарей на сани кнехты тут же ринулись к погибшим врагам, сдергивая с них валенки, срывая ремни с оружием, шлемы, расхватывая теплые налатники.
Строй следующих за тяжелой конницей оружных сервов тоже рассыпался, все кинулись за своей частью добычи – и к тому времени, когда к месту схватки приблизился обоз, мертвецы лежали уже совершенно голыми. Оказавшийся невольным свидетелем этой сцены де Толли схватил оруженосца за руку. Самому ему в седло было не подняться, требовалась помощь – но при мысли о том, что эта грязная свора станет хватать его своими руками потомственному дворянину становилось и вовсе муторно.
– Пусть уходят, – махнул он здоровой рукой. – Грязные ландскнехты.
Четыре сотни грабителей обобрали трех павших воинов в считанные мгновения и отряд, снова собираясь в строй, побежал нагонять крестоносцев. Потянулся обоз. Первые повозки, груженные пищалями и ядрами, трогать никто не стал – и так слишком тяжелы. А вот сани, заваленный гусиными тушками кнехты остановили, раздвинули мороженную птицу к краям, а посередине положили барона фон Кетсельворда. Второму крестоносцу и ливонскому рыцарю пришлось разделить одну повозку с убоиной.
– Эй, раб! – окликнул серва баронский оруженосец. – Иди сюда!
Бронислав, оглянувшись на орудующих в его санях кнехтов, пошел на зов.
– Помоги господину подняться в седло.
Де Толли, как ливонцу, боевого коня не пригнали, предоставив обходиться трофейной рыбацкой лошадью. Единственное, к чему снизошли крестоносцы, помня древность рода, превышающую всю известную и неизвестную историю Германии, так это позволили выбрать скакуна первому.
Но, хотя рыбацкий жеребец явно имел где-то в прошлом породистые корни, да и сейчас оставался весьма крепок, под седлом ходить не привык и от всадника норовил отступить. Пришлось оруженосецу держал коня под уздцы, пока дворянин, ступив в стремя, пытался с помощью раба подняться наверх – но сил раненого и сноровки взятого в поход монастырского раба на это не хватало.
– Прослав, Харитон, помогите! – позвал в помощь соседей Бронислав.
Сервы неспешно выбрались из саней, благо обоз все равно стоял, а лошади отогревались под попонами, оставили поводья, подошли ближе, скинув с голов кожаные чепцы, низко поклонились:
– Чего желаете, господин барон?
– Вы меня знаете? – удивился дворянин.
– Из Сапиместки мы, – отважно высказался Харитон. – Вы к нам часто наезжаете.
– А, понятно, – кивнул де Толли. – Помогите в седло подняться.
Совместными усилиями дворянина удалось-таки поднять на спину жеребца. Он с облегчением ухватил поводья, собрал их в кулак.
– Зря вы, господин барон, – не удержавшись, покачал головой Бронислав. – Коли без доспеха в седло не сесть, так лучше и вовсе несколько дней полежать.
– Что бы де Толли в боевом походе в повозке отлеживались? – гордо вскинул подбородок рыцарь. – Да мои деды в гробу перевернутся! За последнюю тысячу лет такого ни разу не случалось!
Прослав только головой покачал и зашагал к своим саням. Мертвых крестоносцев уже сложили вместе с мясом, причем три телячьих полти кнехты перекинули из саней Бронислава к нему. Серв спорить не стал, а лишь подумал, что не мешало бы забросать их сеном – авось забудут. Бомбардиры про мясо не думают, а кашевары про повозку с бомбардой тем более могут и не вспомнить. Он скинул попону с Храпки обратно в сани, на туши и тряхнул поводьями, одновременно помогая кобылке тронуться, потянув сани за полоз вперед:
– Н-но, пошла!
Лошадка на удивление легко сдвинула груз и Прослав с облегчением опрокинулся в повозку – на ходу не страшно.
Оруженосец барона тем временем вел жеребца рыцаря под уздцы, не обгоняя обоза, но и не отставая от него. Дворянин, оставшийся без тяжелой кирасы и без копья, тем не менее неустойчиво покачивался в седле, словно оказался в нем впервые в жизни.
– Не доедет никуда барон, – покачал головой серв. – Как есть не доедет. Хотя и гордый. Умрет, но ко мне не ляжет.
К Прославу, на свежее сено, между бомбардой, несколькими чугунными и тремя шматами заиндевевшей телятины барон Аугуст Курт Михаил де Толли действительно не попал. Его положили к Харитону, среди мешков с ячменем. Потому, как примерно через два часа пути он начал клониться вперед и в конце концов тяжело шмякнулся с седла вниз.
Сервы перепугались сильно, остановили сани и, забыв про лошадей, кинулись к дворянину, подняли на руки, отнесли на мешки, укрыли большущим овчинным тулупом, который рыбак взял ради трескучих зимних холодов, но пока обходился.
– Никак помер барон?
Оруженосец, на время забыв разницу в происхождении и положении своем, выхватил меч, поднес клинок к губам господина. Промороженная сталь подернулась легкой дымкой.
– Жив, – с облегчением кивнул воин и размашисто перекрестился. – Видать, кровь все еще сочится, вот и слабеет. Коли сегодня не спечется, к утру преставится. А перестанет истекать – за неделю на ноги станет. Рана сама не страшная. Просто широкая.
Мнение де Толли более никто не спрашивал, поскольку у него не оставалось сил даже стонать, и весь свой дальнейший путь барон проделал на простых мужицких санях.
Скоротечная схватка задержала армию от силы на полчаса. С раненых сняли доспехи, перевязали, убитых сложили на повозки и воинская колонна двинулась в дальнейший путь. Хорошо промерзшая Пагуба, лед которой звонко откликался на удары шипастых подков тяжелых рыцарских коней, еще несколько миль шла прямо на север, а затем круто повернула и повела захватчиков прямо на восток, в глубину русских земель.
Еще несколько часов пути по берегам реки стояли высокие деревья, но постепенно они стали мельчать, раздвигаться в стороны, уступая свое место коричневым колосистым камышам. Вскоре горизонт и вовсе очистился. Лишь отдельные темные рощицы тут и там поднимались над широкими заснеженными полями, да частые густые камышовые заросли указывали на то, что вокруг лежат не ушедшие на зимний отдых пашни, а бездонные, непроходимые большую часть года топи.
Молодой командующий быстро понял: армия рискует остаться на ночь наедине с холодом и объявил привал задолго до заката – как только войско поравнялось с небольшим лесистым островком. Кнехты тут же принялись за дело, срезая охапки камыша, раскладывая его толстым слоем по льду, расставляя поверх островерхие белые шатры. Простым сервам, призванным к оружию по воле своего господина, подобных удобств не полагалось, но они имели полное право зарыться в хрусткие коричневые стебли хоть с головой и норовили приготовить себе постель помягче и погуще. На островке застучали топоры: большой армии требовалось много дров. Сухостоя на всех не хватало но если костер разгорится, то на него можно бросать и сырой лес. Пламя подымит, потрещит, поругается на своем огненном языке – но сожрет все.