Через Западный океан

Костер на площади

Солнце поднялось высоко, и духота в мастерской серебряных дел мастера Антонио Мадини усилилась.

– Заверни-ка в кусок сукна дароносицу^[1] святого отца архиепископа, – сказал седоватый в кожаном фартуке хозяин своему подмастерью Ренцо.

Тринадцатилетний сирота из деревни неподалеку от Генуи уже три года жил и работал у Мадини и кое-чему у него научился. Мастер Антонио был им доволен: парень крепкий, старательный, с большими крестьянскими руками. К тому же молчаливый, не в пример многим болтливым и дерзким генуэзцам. Ренцо вырос сильным не по годам и с виду вполне сошел бы за крепыша лет шестнадцати. Мастер надеялся, что Ренцо останется у него и дальше, хотя в Генуе каждый юноша воображал себя природным моряком. Каждый считал себя годным быть матросом на крутобокой каравелле, плавающей в разные порты по торговым делам, а то и на военном судне, готовым сражаться с турецкими пиратами.

– Да, сынок, – продолжал Антонио Мадини, – дароносица два дня как готова. Монсиньор архиепископ может проявить нетерпение и даже разгневаться. Так что бери узелок с ценной вещью, а дароносица – сосуд не только священный, но и сам по себе дорогой… и поторопись к собору Сан-Джордже. Там в приемной отдашь дежурному монаху. Плату за работу я уже получил. Ну а если что не так… Я потом подойду и улажу, как надо. Гляди только, будь осторожен. Наш несравненный порт, наша Генова Великолепная, город опасный. Я тебя посылаю одного, потому что уж очень занят нынче по взносам за аренду мастерской. Не то сам бы отнес. Тут у нас последнее время всяких грабителей да хитрого ворья не оберешься. Ладно, ступай с Богом. Все понял?

– Понял, синьор. – Ренцо надел потертую куртку, пригладил ладонью для порядка русые волосы, стриженные в кружок, взял под мышку узелок с дароносицей и, толкнув дверь, вышел на улицу.

Почти все улицы Генуи, мощенные булыжником или вовсе не мощенные, были довольно грязны, завалены всяким мусором, гнилыми отбросами, рыбьими внутренностями, которые отвоевывали друг у друга десятки шелудивых голодных кошек. Взлетали над черепичными крышами стаи разномастных голубей, в которых уличные мальчишки метко швыряли камни. Повсюду, особенно ближе к морю да и над самой гаванью, кружили, как белые хлопья, чайки, и везде в порту, каркая, скакали бочком взъерошенные вороны. Собаки гонялись за кошками, те яростно отбивались и вместе охотились на крыс, которых тоже шныряло немало – и около рынков, и в порту.

Люди разного звания и возраста наполняли торговый город. От бездомных бродяг и сутулых грузчиков, от разбитных горластых матросов до наемных стражников (сольдатто)^[2] и всякого рода ремесленников: ткачей, канатчиков, оружейников, кузнецов, башмачников, плотников, а также продавцов рыбы, зелени, ломбардской^[3] муки и кисловатого местного вина. Возили вино по городу в двухколесных тележках, запряженных ослом. В тележку вмещалось несколько больших глиняных кувшинов, а разливали желающим по оловянным кружкам и стаканам из толстого стекла. Чистой воды для питья в городе не было, ее привозили издалека, с отрогов Альп, из горных ручьев, как и вино, продавали воду за деньги.

Кругом толпились бородатые мужчины, дородные женщины, молодые девушки в чепцах с нарядными лентами или вуалью из кисеи, парни в суконных куртках или в одних рубашках, с жилетами поверх них. Встречались состоятельные купцы в добротных одеждах. Попадались знатные щеголи в цветных чулках, туфлях с серебряными пряжками, бархатных колетах^[4] с рукавами, широкими у плеча и брабантскими^[5] кружевами вокруг запястья, в длинных, несмотря на жару, плащах, да в высоких колпаках или плоских беретах. Стучали по булыжникам и вытертым плитам мостовых торопливо снующие генуэзцы деревянными подошвами, каблуками кожаных сапог и своеобразными скамеечками под женскую обувь – чтобы не пачкать подолы платьев в вонючих лужах или в серой пыли.

Ренцо привык к людскому круговороту и толчее вблизи порта, напротив высокобашенного замка с тюрьмой, дворцом архиепископа и собором Сан-Джордже (святого Георгия). Тут же перед собором находилась просторная площадь, где происходили то шумные торжища, то красочные праздники во время Пасхи или Рождества Христова, либо казнь государственного преступника – четвертование, колесование или просто отрубание головы широким мечом главного палача, одетого в красный камзол, маску и капюшон. Сжигали здесь же еретиков и колдуний, прикованных цепями к железному столбу.

Кажется, и сегодня толпа горожан недаром густо прибывала к площади перед собором Сан-Джордже. Издали видны были клубы дыма, искры, взлетавшие над головами зрителей, и слышались пронзительные крики женщины, удостоенной столь торжественных и жестоких проводов в мир иной при помощи жарко пылавшего костра.

В толпе толковали, что горит некая Лауретта, ведьма и прислужница дьявола, в чем она сама созналась на допросе святой инквизиции.

– Сознаешься тут, – ухмыльнулся какой-то краснорожий бродяга, жующий кусок хлеба и подмигивающий толстой торговке, – сознаешься, когда тебя подвесят на крюке над жаровней… А? Катарина, как ты думаешь? Ведь про тебя тоже поговаривают, что ты колдунья… И для тебя будто бы слетать ночью на шабаш к хвостатым подружкам и рогатым кавалерам ничего не стоит… – Краснорожий, явно подвыпивший весельчак захохотал, его поддержали несколько приятелей.

– Мерзкие пьяницы и нахалы! – завопила высоким голосом торговка и замахнулась связкой вяленой рыбы, нанизанной на веревку. – Как ты смеешь, урод, оскорблять добрую католичку и честную вдову генуэзского моряка Габриэлло Фори! Это тебя и твоих дружков скоро схватит городская стража, и вы будете болтаться на виселице у набережной Сан-Мартино за воровство и разбой!

Впрочем, большинство присутствовавших на площади людей не особенно обращало внимание на подобные перепалки. Они старались оказаться поближе к тому месту, где на горящих поленьях корчилась Лауретта, выкрикивая проклятия своим палачам и отчаянно визжа. Генуэзцы обсуждали ее преступления перед святой церковью. Мало кто из них сострадал женщине, погибающей, скорее всего, из-за доноса каких-нибудь злоязыких старух, всегда готовых оговорить перед властями молодую горожанку, особенно если она была удачлива и хороша собой.

Ренцо невольно старался оказаться поближе к костру, хотя в душе все-таки жалел так мучительно гибнувшую осужденную.

– Что, не терпится получше разглядеть, как глаза от боли вылезают из орбит у бедняги? – задел его какой-то худощавый, черноволосый молодец, сердито хмурившийся и с презрением смотревший по сторонам. – Дураки и злыдни приперлись развлечься страданиями несчастной… И ты туда же… Деревенщина – сразу заметно… Таким и кукольный балаган не нужен. Дай только каждый день наблюдать, как истязают бичом до крови или сжигают в огне…

– Да чего ты пристал ко мне! – Ренцо хотел отодвинуться от незваного обличителя, но черноволосый его толкнул – видно, хотел хоть на ком-то выместить непонятную другим досаду.

Тут уж Ренцо, обычно молчаливый и сдержанный, разозлился. Левой рукой он прижимал к себе узелок с дароносицей, зато правая была свободна. Недолго думая, он размахнулся и ударил обидчика кулаком.

Тот пошатнулся, отпрянул назад и, зацепившись за торчавший булыжник, упал навзничь на мостовую.

– Ну и влепили нашему Чекко… – с сожалением сказал другой молодой парень, – видно, знакомый черноволосого. Он подхватил упавшего и оттащил его в сторону от толпы.

В ту же минуту какой-то вертлявый мальчишка, глядевший на ссору, подскочил к Ренцо и толкнул его под левый локоть. Узелок развернулся, дароносица выпала и, сверкая на солнце, со звоном покатилась под ноги генуэзцев.

– Ого! – воскликнул горожанин в одежде ремесленника. – Да это серебро! – Он хотел было схватить изделие мастера Мадини, но его опередил солдат с алебардой в руках. Солдат дал пинка ремесленнику, взмахами алебарды разогнал остальных. Он поднял дароносицу и подошел к своему начальнику.

Кондотьер – начальник наемной стражи – в латах, сапогах со шпорами, с длинным мечом у левого бедра, сидел на лошади и находился поблизости. Солдат подошел к всаднику в латах, сказал что-то и передал ему в руки дароносицу. Начальник благодарно кивнул, положил ее в сумку и подкрутил завитые усы.

– Ваша милость! – отчаянно проталкиваясь, бросился к всаднику Ренцо. – Эта вещь сделана моим хозяином, мастером Антонио для монсиньора архиепископа! Я должен отнести ее в собор Сан-Джордже! Не сомневайтесь, ваша милость, я сейчас же отнесу заказ. Умоляю вас, верните дароносицу!

– Я ни в чем не сомневаюсь, – усмехнувшись, произнес кондотьер; он даже не повернул голову в сторону подмастерья. Затем тронул лошадь и поехал куда ему требовалось. Вопли умершей на костре колдуньи прекратились. Толпа стала расходиться.

– Верните дароносицу! – все еще пытался быть услышанным Ренцо.

– Эй, уймись-ка, дурачина, – сказал ему солдат, – пока я не огрел тебя по спине алебардой и не отвел в тюрьму. Откуда у тебя такая вещь? За воровство наказывают сурово. Так что иди своей дорогой, пока цел.

Ренцо чувствовал, как слезы текут по щекам. Они капали на грудь и смочили грубую материю на его старой куртке. Он сделал еще несколько шагов, бессильно уронив руки и опустив голову.

Пожалуй, первый раз в жизни он не знал, что ему теперь делать и как жить дальше. Конечно, мастер Антонио Мадини человек справедливый. Но прощать такой ущерб из-за растяпы-подмастерья он не станет. Ренцо не мог даже вообразить, какое наказание его ожидает. Нет, возвращаться к хозяину с пустыми руками нельзя. Пропал и кусок сукна, в которое завернута была дароносица.

И тут он увидел лежавшего на краю площади черноволосого юношу, того самого, кого он ударил. Прохожих близко от него не было. А те, что возникали по сторонам, к нему не подходили. Думали, может быть, что он пьян. Или попросту не желали ввязываться, если это труп.

Ренцо присел на корточки рядом с юношей. А что если он его убил? Горе еще сильнее охватило неопытную душу подростка. Какое злодейство он совершил! Но почему? Он же не хотел… Он только очень рассердился, а получилось страшное, непоправимое преступление. Лицо у черноволосого юноши было смугловато-бледное, нежное и красивое. И ведь, возможно, он из знатной семьи… О, это вдвойне ужасно! Ренцо обязательно приговорят к казни. Да, конечно, жалкого деревенского подкидыша-сироту повесят за двойное преступление: кражу священного сосуда и убийство отпрыска семьи из высокого сословия.

Рыдания сотрясли Ренцо. Он схватился за голову и тут увидел, что длинные ресницы черноволосого юноши дрогнули. Через несколько мгновений он открыл темно-карие глаза и спросил Ренцо:

– Ты плачешь? Разве я тебя ударил? По-моему, наоборот. Это мне от тебя досталось. Кулачище у тебя, как молоток.

– Прости меня, – всхлипнув, пробормотал Ренцо. Он помог юноше подняться и даже почистил, обмахнув ладонью, его одежду. – Слава Пресвятой Богородице, что не произошло худшего. Ты мог слишком сильно удариться головой. А сейчас вроде бы ничего… – Ученик мастера Мадини подумал о своем неудачном походе к приемной архиепископа, о грубом заимствовании дароносицы кондотьером и снова всхлипнул, вытирая лицо рукавом.

– Ну, если для меня все обошлось не так уж и плохо… Хотя висок, по правде говоря, болит… Да ты-то чего хнычешь? Я тебя прощаю, чего там… Я сам виноват. Нечего было соваться со своими поучениями… Что поделать: люди тупы и бессердечны… Бедная Лауретта погибла на костре. Уверен, сожгли ее из-за чьего-то злобного навета. Всё это происки доносчиков и монахов – инквизиторов. Они только и рыщут, чтобы погубить человека, вроде бы во имя чистоты веры, а на самом деле из корысти. И никакая Лауретта ни колдунья… Добрая была тетка, я ее знал немного. Веселая была, здорово плясала и пела на ярмарках. Из зависти, верно, и наболтали про нее всякой отвратительной чепухи… – Чекко с досадой махнул рукой. – Давай знакомиться. Меня полностью зовут Чезаре Руффини, а тебя? И чего ты грустишь? Почему не унимаешь дождь из своих сереньких буркал? Ясно, что неспроста… Так ты как крещен? Ну? Имя твое…

– Ренцо. Сирота я, подмастерье Антонио Мадини, серебряника… И вот сегодня…

Ренцо сокрушенно вздохнул и печально рассказал новому знакомому все, что случилось после того, как они поссорились.

– Ух, и наглецы же эти наемники, продажные шкуры. А начальники у них жестокие кондотьеры, чаще всего чужаки – тедески^[6]. Что теперь делать? Не идти же к ним в казармы. Они тебя вышвырнут, как котенка. Дадут сапогом под зад да огреют ножнами от меча. И не думай разыскивать дароносицу, бесполезное занятие. Разве докажешь, что имущество архиепископа находится где-то у кондотьера… Куда же тебе податься, неудачливый малый? Ладно, что-нибудь придумаем. У меня много приятелей в этом городе. Они помогут пристроить тебя к нужному ремеслу. Хозяину на глаза не показывайся. В лучшем случае он на несколько лет упечет тебя за решетку.

– Ты-то где работаешь? – чтобы отвлечься от грустных мыслей, спросил Ренцо. – Что ты умеешь делать?

Чекко шел рядом с ним, немного впереди, и как бы в раздумье. Вдруг ученику мастера Антонио показалось, будто где-то рядом звонко запела канарейка. Он даже стал искать глазами дерево, где находилась веселая птичка. Наконец сообразил: ни дерева поблизости нет, ни канарейка тут не при чем. Это насвистывал, сложив губы дудочкой, черноволосый красавчик в заношенной, как у него самого, одежде и стоптанных башмаках.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся издававший приятный свист юноша. – Что, братец, забавно? Я еще умею передразнивать малиновку, дрозда и сороку… Даже соловья пытаюсь изобразить, но это трудно. Я с детства жил в разъездном балагане… тоже ведь, как и ты, сирота. Вот и пришлось выучиться петь, танцевать, издавать мычание, лай, мяуканье да свист разных птиц, чтобы веселить толпу. Надо было как-то зарабатывать на пропитание.

Ренцо даже рот разинул, когда, расставив руки и ноги, Чекко неожиданно прокатился перед ним колесом.

– Вот так ловкач ты оказался!

– Это еще что! – ответил на восхищение Ренцо случайный приятель. – Я умею балансировать на конце скамьи, поставленной только на две ножки, и ходить по тонкому канату, растянутому между двумя высокими повозками прямо над головами зевак.

– Так ты настоящий артист… – искренно удивился Ренцо. – Вот с каким искусником пришлось повстречаться! А я еще тебя ударил… эх!

– Ладно, позабыли про это приключение. – Чекко беспечно отмахнулся. – Зато у тебя руки как из железа. Сколько ты живешь на свете?

– Чего? – не понял, довольно замедленно соображавший ученик серебряника.

– Сколько тебе лет?

– А… вот-вот будет четырнадцать.

– Ты еще мелюзга. Мне уж шестнадцать. В школе при церкви грамоте учился?

– Да, целых три года. А потом только меня отдали в мастерскую к Мадини. Читаю и пишу я прилично. Ну а ты по годам готов в моряки или в солдаты. – Ренцо сказал это не без почтительности, ибо в Генуе после пятнадцати лет человек считался вполне взрослым. Не говоря о девушках: тех отдавали замуж в четырнадцать лет, иногда и в двенадцать.

– А скажи, малыш, не пробовал ли ты рисовать? Дело касается того, что я около двух лет как бросил выступать в балаганах. Я ученик художника. Как тебе понравится такое дело?

– Но я-то не могу писать красками. Однако изобразить грифелем контур для будущего литья или чеканки по серебру меня научили.

– О, это очень кстати! – обрадовался Чекко и хлопнул Ренцо по плечу. – Отведу-ка я тебя к своему синьору Пьетро Пинетти. Он замечательный умелец по письму красками. Когда-то синьор Пьетро рисовал портреты купцов, начальников военных галер и даже сенаторов. Но нынче маэстро оставил свою прежнюю работу. Сейчас растет спрос на другое искусство. И он стал одним из лучших картографов Италии, кроме таких, например, как Джованни Эсальтато, Кристофоро Коломбо… это генуэзцы… или великий флорентиец Паоло Тосканелли. О, это высокоодаренный, Богом отмеченный картограф! Наверно, он бы мог писать портреты богачей и епископов. Но теперь художники больше нужны для сотен морских капитанов. Пошли со мной, Ренцо. Я отведу тебя к синьору Пинетти, и ты станешь одним из его учеников.

– А если я ему не понравлюсь? Если он найдет, что у меня нет способностей для такого тонкого дела?

– Глупости! Ты уже владеешь грифелем. Осталось овладеть остальным. Сначала будешь растирать краски. Потом попробуешь нанести их на бумагу или пергамент. Мне хозяин уже поручает отдельные участки в своей работе. Когда-нибудь научишься и ты.

Картографы

Генуэзцы владели множеством островов Средиземного моря. В Византийской империи им принадлежала целая колония Галата. Они проникли в Черное море, где полностью захватили побережье с крепостью Каффой^[7].

Вообще города Верхней Италии были наиболее богатой частью тогдашней Европы. Богатство давало им независимость от феодальных владетелей – от всех этих полунищих королей, герцогов, графов и баронов, от католических прелатов, епископов, архиепископов, иной раз даже от самого римского папы.

Каждый из городов Верхней Италии являлся самостоятельной республикой со своими выборными сенатами – сборищем богатейших купцов, владевших флотилиями кораблей. Они считали себя патрициями, будто копируя сенат Древнего республиканского Рима. Впрочем, иногда в представители этого высокого сословия пробивались и сыновья простых людей – капитанов торговых судов, даже ремесленников: шерстобитов, литейщиков, мастеров серебряных дел.

Между италийскими городами постоянно вспыхивали враждебные столкновения на суше и на море. Первыми из таких прославленных городов обозначались Венеция и Генуя; первая именовала себя Царицей Адриатики, вторая – Геновой Великолепной. Правда, кроме италийских республик, испанцы, португальцы, а затем и голландцы, тоже стремились прокладывать пути для мировой торговли, становились их могущественными соперниками.

Однако наиболее ощутимыми были удары, наносимые венецианцам и генуэзцам турками – новыми захватчиками и претендентами на владение Средиземноморьем. Они уже владели большей частью Балканского полуострова – Грецией, Болгарией, Македонией, Сербией. Они вышли к побережью Адриатического моря и захватили ряд крупных территорий в Северной Африке (Триполи, Тунисе, Алжире). Они превратили эти места в целый ряд разбойничьих государств.

Южные области Италии, остров Сицилия и многие другие, прежде процветающие берега, жестоко страдали от турецких пиратов. Турки уничтожали христианское население сотнями тысяч. Это была большая часть народов, живших здесь прежде достаточно свободно, несмотря на распри между собой и давление сарацин.

Иногда некоторые христианские государи оказывались в роли предателей и помогали туркам победить своих прежних соперников. Соперничество христианских государей приводило к тому, что турки стали повелителями Ближнего Востока, в том числе Палестины. И в Европе, как несколько веков назад, снова распространилось духовное возбуждение, призывавшее христианских воинов собрать большое войско и, как когда-то, снова устремиться в Святую землю (Палестину), отвоевывать у мусульман Иерусалим и освобождать Гроб Господень. Но для этого требовались огромные богатства.

Времена настали другие. В бою побеждали не бесстрашные рыцари-копейщики и меченосцы. Лучников заменяли постепенно стрелки из арбалетов, но главное – требовалось употребление огнестрельного оружия. Луки и стрелы, даже арбалеты, были уже недостаточны.

Требовались аркебузы, стрелявшие свинцовыми пулями. А морские сражения могли быть успешны только при наличии артиллерии – быстро распространились бомбарды (пушки), стрелявшие чугунными ядрами.

Для победы нужны были сотни пушек, тысячи ядер, свинцовые пули для аркебуз, порох, сера, селитра… И вместо галер, которые еще служили иногда для морской торговли, следовало иметь флот, состоявший из быстроходных каравелл – без весел, зато с более сложной системой управления парусами.

Обо всем этом без умолку говорил черноволосый Чекко, который превратился из враждебного ругателя в доброжелательного спутника Ренцо. Ох, сколько всякой всячины знал этот ученик живописца и картографа!

Юноши долго шли узкими улочками, где едва разойтись двум прохожим или ослу с поклажей. Наконец они вышли к верфям, где ватаги рабочих строили и оснащали корабли. Если смотреть на них сверху, откуда и выбегали все гористые генуэзские улицы, то берег бухты напоминал муравейник. Казалось, муравьи тащат соломинки и травинки для своего жилища. Только приблизившись, становилось понятно: сотни строителей несут, обтесывают, строгают бревна и доски, тянут канаты и налаживают снасти судов.

А там, где кончалась суша, где уже плескались замусоренные опилками морские волны, раскачивалось множество пришвартованных к причалам или стоящих на якоре каравелл, галер, галиотов, барок и прочих, более мелких судов – как торговых, так и военных. Хотя иной раз и на торговых кораблях пушек было не намного меньше, чем на военных. Выходить далеко в море, приближаться к чужим берегам оказывалось настолько рискованным, что торговля или сугубо военные предприятия мало чем отличались друг от друга.

Среди множества одноэтажных, двухэтажных и даже трехэтажных кирпичных домов, расположенных вблизи берега, Чекко указал на высокий, хотя и облупленный дом, в котором дверь оказывалась почти под крышей. К ней вела деревянная, довольно шаткая лестница. Из двери навстречу юношам вышла какая-то взлохмаченная женщина средних лет с корзиной в руке.

– Привет тебе, любезная Мариэтта, – сказал Чекко и подмигнул Ренцо. – Это наша уважаемая кормилица. Если бы не она… И хозяин, и все остальные домочадцы были бы голодными. От нее зависит – будет сегодня в доме обед и ужин… или не будет ничего.

– Вот и пошли со мной на рынок, будешь таскать корзину с провизией, – ткнула в него пальцем Мариетта, видно, здешняя кухарка. – Давай, поворачивайся. Нечего болтаться с утра неизвестно где.

– Никак не могу сегодня, драгоценная Мариэтта, да поможет тебе Матерь Божия… Я привел для синьора Пьетро нового помощника, толкового молодца.

– Ну, так я и знала… Еще один оболтус явился на мою голову, – рассердилась Мариэтта.

– А я сейчас же вышлю тебе Луиджи. Он и будет носить за тобой корзину, – бодро пообещал Чекко и потащил за рукав Ренцо.

Они вошли в просторное помещение, где на дощатых столах были разложены большие листы толстой бумаги. На некоторых уже были нанесены очертания берегов, островов, мысов и заливов, а так же разных городов и приморских гаваней. Одни были еще в начальной стадии работ, другие уже радовали глаз красочными участками, линиями синих течений и четкими надписями черной тушью.

Художник и картограф Пьетро Пинетти, человек небольшого роста с острой бородкой и добродушным выражением лица встретил юношей приветливо. Ренцо вежливо ему поклонился. Он сразу почувствовал надежду на будущее благоприятное устройство своей жизни.

– Доброе утро, хозяин, – сказал Чекко. – Вот привел вам парня, умеющего наносить очертания нужного вида с помощью грифеля. Если вы научите его пользоваться красками и делать красивые надписи латинским шрифтом, то у вас через некоторое время будет еще один помощник, не считая меня и Луиджи… Кстати, его ждет наша Мариэтта. Ты должен таскать за ней на рынке корзину с провизией. – Он заявил это круглолицему светловолосому юноше лет двадцати. Луиджи не стал спорить, надел шапку с петушиным пером и скрылся за дверью.

– Садись на скамью, – предложил Ренцо синьор Петро. – Расскажи о себе и объясни…

– Синьор, – почтительно вмешался Чекко, – гораздо лучше будет, если все, что требуется для выяснения обстоятельств, расскажу я.

– Что ж, давай, представь мне нового помощника, Чекко, – засмеялся синьор Пинетти.

И Чекко, не забыв объявить, что нового товарища зовут Ренцо, бойко выложил перед хозяином все, что произошло на площади перед замком Сан-Джордже, не упоминая только о драке. Зато он весьма подробно распространился про всё остальное. Когда он наконец умолк, синьор Пьетро печально покачал головой.

– Во-первых, жаль бедную Лауретту. Боже, как жестоки наши законы и порядки, тем более когда жестокость необоснованна да еще исходит от решения церковных властей. Ну что касается невезения, постигшего Ренцо, ничего не поделаешь с грубой жадностью кондотьеров. К твоему хозяину, тебе, и правда, лучше не показываться. Когда-нибудь ты сможешь заработать и скопить ту сумму, которую ты обязан возвратить мастеру Мадини. Что ж, живи у меня, учись картографии. Учись усердно и внимательно. Кораблей и морских походов становится все больше. Капитаны каравелл, а их многие сотни во всех странах, хотят иметь точные, достоверные и красивые карты. Их требуются уже тысячи. Правильно нарисованная, мастерски исполненная карта стоит иной раз не меньше, чем портрет какой-нибудь титулованной особы. Учись, мальчик. Я со своей стороны желаю тебе только добра.

– Благодарю вас, синьор Пьетро, – прижав руку к груди, сказал Ренцо, – да благословит вас Господь за вашу доброту.

И Ренцо остался в доме синьора Пинетти. Вместе с другими учениками он постигал искусство картографии. Конечно, ему трудно было достичь тех успехов, которые уже имели Чекко и Луиджи. Но скоро и ему мастер стал поручать ответственные части работы.

Кроме того, находиться в доме Пьетро Пинетти было гораздо интересней, чем в душной мастерской мастера Мадини.

В доме с лестницей, ведущей под самую крышу, на третий этаж, в мастерской художника часто появлялись крепкие мужчины с загорелыми, грубоватыми от морского ветра лицами. Среди них были и скромно одетые хозяева небольших торговых судов, и владельцы быстроходных каравелл, а иногда и водители целых флотилий.

Иногда заявлялись разодетые в бархатные колеты и плащи, украшенные мехом куницы, сопровождаемые слугами важные адмиралы, утвержденные генуэзским сенатом. Но и они вежливо снимали шляпы со страусовыми перьями перед умелым картографом. Они доставали звенящие дукатами кошельки, когда расплачивались с именитым мастером за большую расцвеченную яркими красками карту Европы или западного берега Африки. Там были точно обозначены и прилегающие Азорские, Канарские и прочие острова, давно захваченные, правда, португальцами.

Были и украшательства, вроде странной человеческой головы с раздутыми, как пузыри, щеками и будто дующими толстыми губищами, что изображало тот или иной ветер, возникающий в разных местах в определенное время года.

Ближе к вечеру, почти ежедневно, приходили приятели-художники, тоже живущие от продажи рисованных географических карт. Щедрый хозяин приказывал кухарке Мариэтте накрыть один из столов для дружеского ужина.

И хотя ужины были не столь изысканными, но зато обильными. Жареная рыба, кусками разложенная на блюдах, всевозможные оставляемые приливом закуски, вроде устриц, улиток, крабов и мяса морских ежей. Кроме того, Мариэтта варила большую миску бобов с чесноком. Остальное – овечий сыр, хлеб и вино.

Среди гостей, известных и менее известных картографов, выделялся один весьма знаменитый, по имени Кристофоро Коломбо, коренной генуэзец, сын шерстобита, сам с детства занимавшийся ремеслом. Мужчина лет пятидесяти, плотный и статный, привлекавший внимание чрезвычайно серьезным и благородным выражением лица. Зачесанные назад, чуть седеющие волосы открывали широкий лоб, на котором словно было написано нечто значительное и необычайное, постоянно тревожащее синьора Коломбо.

Хозяин относился к этому гостю с особым почтением. Прочитавший множество разных книг, не столько образованный, сколько высоко самообразованный человек, он и как рисовальщик географических карт, являлся чуть ли ни ведущим среди остальных мастеров этого дела. Однажды, в свободное от работы время, синьор Пьетро рассказал ученикам о жизни столь примечательного генуэзца. Оказалось, несмотря на скромное происхождение, Кристофоро Коломбо уже давно известен многим знатным и влиятельным особам как в Генуе, так и в других городах Италии, и даже в иных странах Европы. Мессер Кристофоро был знаменит своими превосходными картами, которые он уточнял с помощью сведений, почерпнутых из старинных книг прославленных путешественников, но так же и узнанное в рассказах ныне живущих мореплавателей. Его карты особенно ценились людьми, стремившимися освоить новые торговые пути. Тем более, что старые дороги в страны Востока стали недоступны из-за турецких завоеваний.

В четырнадцать лет Кристофоро бросил занятие шерстобита и удостоился стать матросом на каком-то военном корабле. Словом, Кристофоро начал жизнь моряка в возрасте подростка. Вскоре он был ранен при абордажной резне с турками, а в двадцать четыре года уже назначен офицером на одну из лучших каравелл генуэзской флотилии.

– Когда же синьор Кристофоро превратился из военного моряка в рисовальщика карт? – Ренцо слушал рассказ Пьетро Пинетти с восторгом, как дети слушают сказки о волшебниках и героях.

– Как и многие, связанные с морем, Кристофоро мечтает о новых походах против неверных.

– Я слышал, хозяин, – смело вмешался Чекко, – синьор Коломбо буквально грезит об освобождении Гроба Господня.

– Это верно. Такие настроения и призывы доносятся отовсюду. Но многие в христианских странах понимают: для этого предприятия потребуется огромное войско, вооруженное аркебузами и бомбардами. А значит, нужны богатства, мешки золота, чтобы все это заказать в оружейных мастерских по всей Европе. Нужны сотни военных кораблей и просто неисчислимая армия пеших бойцов… Иначе не победить турецкого султана.

В те вечера, когда у Пьетро Пинетти были гости и он устраивал дружеские ужины, Чекко и Ренцо, да и Луиджи тоже, прислуживали гостям. Они, конечно, и не мечтали оказаться за столом, но зато могли беспрепятственно слушать их разговоры.

Ренцо особенно привлекало то, что рассказывал синьор Коломбо и все, о чем он рассуждал.

Однажды Коломбо вспомнил о том, как он, будучи на генуэзской каравелле, вступил в сражение против французского флота. Французы без предупреждения и без видимых причин начали обстреливать генуэзцев из бомбард. Генуэзский корабль загорелся. Французы стали приближаться, собираясь, видимо, захватить горевшее судно.

Выбора не было: попасть в плен или спасаться вплавь. Большинство прыгнули за борт и поплыли к берегу. Среди них был и Коломбо.

– Мне Господь послал достаточно упорства, – сказал в заключение синьор Кристофоро. – Но многие мои товарищи вынуждены были погибнуть. Я и еще несколько человек достигли берега. – Он поднял глаза к висевшему на стене распятию и перекрестился.