© Проханов А. А., 2016
© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2016
© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2016
Если я скажу вам одно из слов, которые Он сказал мне, вы возьмете камни, бросите в меня, огонь выйдет из камней и сожжет вас.
Евангелие от Фомы
Часть первая
Пахарь
Глава 1
Михаил Львович Стрижайло, сорокалетний, статный, в легком весеннем плаще, двигался в тесной колонне, среди красных знамен, транспарантов. В его темных, чуть навыкате, глазах перламутрово переливались синее небо, прозрачная зелень лип, огненный поток демонстрантов. Прямой, с маленькой, сладострастной горбинкой нос жадно вдыхал запах сырой гвоздики. Сочные свежие губы слегка шевелились, с улыбкой подхватывая слова революционной песни. В петлице пламенел алый бант, который делал его не гостем, не соглядатаем, а участником марша оппозиции, отмечавшей свой коммунистический Первомай.
Колонна зародилась из огромного медлительного водоворота у памятника Ленину на Октябрьской площади. Вязко, мощно текла по Якиманке, к центру, к Театральной площади, где у памятника Марксу была установлена трибуна с громкоговорителями и предполагался протестный митинг. Стрижайло пытливо и весело поглядывал на окружавших его демонстрантов, на пылающие кумачи, на гневные лозунги. Возникла игривая, легкомысленно-ироничная мысль – толпа получила от бронзового Ленина письмо, запечатанное в красный конверт. Несет гранитному Марксу, который ждет послание своего единомышленника и ученика. В запечатанном красном конверте содержится ленинский план новой, четвертой по счету, революции в России.
Радостно усмехнулся своей беззлобной шутке. Преуспевающий политолог, модный политтехнолог, виртуозный манипулятор и успешный игрок, он был приглашен руководством компартии создать «стратегию победы» на предстоящих думских выборах. Использовать накопившуюся в народе «красную энергию», сфокусировать ее в плазменный луч, прожечь препоны и барьеры, возводимые лукавой властью на пути к избирательным урнам. Осенью, на сырых облаках, над изумленной страной загорится алая аббревиатура – «КПРФ».
Стрижайло шел во главе колонны, не в первом ряду, где величественно, окруженные охраной и свитой, выступали вожди оппозиции, а в четвертом или пятом, где коммунистическая элита – думские депутаты, секретари обкомов – постепенно смешивалась с рядовыми участниками шествия – московским людом, партийными активистами, неутомимыми и преданными участниками любых оппозиционных торжеств. Плотная, огненная голова кометы вытягивала за собой бесконечно длинный, размытый хвост, с астрономической точностью, четыре раза в году, повисавший над Москвой.
Рядом вышагивал, чуть прихрамывая, престарелый генерал в потертой форме, с тускло-золотыми погонами, в поблекших, но все еще горевших орденских колодках. Красный лампас сильно ломался от хромающего шага. Мужественное лицо избороздили морщины и шрамы, напоминая карту военных действий то ли в районе Ржева, то ли в предместьях Кенигсберга.
– Если бы не сидели на печках, вышло бы на улицу полмиллиона, эти суки трусливые из Кремля побежали, – произнес генерал, видя в Стрижайло единоверца, нуждаясь в его солидарности.
– Ничего, – ободряюще ответил Стрижайло. – Сейчас сто тысяч, завтра двести, а послезавтра миллион. Наша задача – поддерживать в людях огонь. Чтобы свеча не погасла.
Генерал соглашался, шагал что есть мочи, благодарный незнакомому спутнику за единомыслие, веру в победу, которую пытаются украсть у народа кремлевские предатели. Стрижайло испытал счастливое веселье лицедея, неузнаваемого под театральной маской. Генерал принял его за боевого соратника, доверял сокровенную мечту. Они вместе несли ее под алыми флагами. Стрижайло с верящим вдохновленным лицом помогал генералу поддерживать священную ношу – погребальную урну с горсткой красного праха.
Впереди вышагивал знаменосец. Одутловатый, в заношенных, с чужого плеча одеждах, с перекинутой через плечо нищенской сумой, сжимал засаленное древко. Пускал по ветру огненное полотнище, которое скользило по его плечам, накрывало лицо, превращая окрестный мир в пылающее алое свечение. Отрешился от утлой каморки, мусорных баков, беспросветной, впроголодь жизни, вышел «на люди». Дышал одним с ними воздухом, выкрикивал непокорные лозунги, продлевал свою жизнь, пропитываясь алым цветом.
– Да здравствует Советский Союз! – повернул к Стрижайло одутловатое лицо в синих потеках неизлечимой болезни.
Стрижайло истово, в знак солидарности, воздел сжатый кулак. Почти уверовал в их единство, нерасторжимую общность, служение великой цели. Знаменосец, признавая в нем брата, благодарно повел полотнищем. По губам Стрижайло скользнула алая ткань, словно он поцеловал священное знамя.
Тут же усмехнулся своему тонкому артистизму. Был неотличим от других, принят в их строй, вовлечен в ритуальное шествие. Был зоркий наблюдатель, внедренный разведчик, добывающий драгоценное знание. Но если он будет опознан, если будет сорвана маска, его растерзает толпа. Затопчет в колонне, забьет деревянными древками. Пройдет по нему тысячью топочущих ног, оставляя на асфальте расплющенную красную кляксу, какая остается от раздавленной грузовиками собаки. И от этой угрозы испытал мучительное наслаждение, тайные нелюбовь и страх к окружающим людям.
Мастер политических интриг, знаток технологий, в преддверии думских выборов он был приглашен коммунистами создать «стратегию победы». Использовать накопленный в народе протест, неутоленную ненависть, бушующее чувство реванша. Провести в депутаты максимальное число коммунистов, добиться главенства в Думе, сломать существующий курс. Он был конструктор, изобретатель «политического двигателя», который следовало разместить в потоках социальной энергии, как помещают турбину в потоках реки. Река вращает турбину, электричество питает машины и механизмы, преобразует мир материи. Энергия масс поступает в «политический двигатель», давит на избирательные урны, меняет политический курс. Он вошел в ряды демонстрантов, чтобы ощутить дуновение «красной энергии». Взять пробы топлива, которое должно раскрутить его многотактный мотор, не разорвав при этом цилиндры и поршни.
В голове колонны, окруженные охраной, двигались вожди оппозиции. Председатель компартии Дышлов, плотный, в кожаной куртке, с тяжелым затылком, ступал вразвалку, словно под ним была палуба. Из-под кепки чуть тревожно смотрели синие глаза, считали количество знамен, число телекамер, ревниво оглядывали стоящую на тротуарах толпу, скандирующую: «Дышлов!.. Дышлов!..» Толпа пыталась прорвать цепь дружинников и обменяться рукопожатиями с лидером. У Дышлова был большой утиный нос на широком белом лице, делавший его похожим на снеговика. Это располагало к нему, прибавляло народности. Стрижайло думал, как использовать в наглядной агитации этот народный, крестьянский образ.
По левую руку от Дышлова двигался маленький легконогий Грибков, с умной некрасивой головкой, бегающими молодыми глазками. Экономист, академик, редкий среди коммунистов интеллектуал, еще недавно слыл демократом. В поисках быстрой карьеры примыкал то к одной, то к другой, увы, проигрывающей на выборах партии, пока не пристал к коммунистам. Пришелся к месту, возвысился, получил поддержку в областях «красного пояса». Слыл преемником Дышлова, отличаясь от последнего молодостью, осмысленной оригинальностью речи, знанием экономики. Стрижайло прикидывал, в какую форму облечь экономические взгляды Грибкова, чтобы их превратить в манифест, сокрушающий кремлевских олигархов, столь ненавидимых народом.
Справа от Дышлова шагал Семиженов, с непокрытой, надменно поднятой головой, на которой вздымался великолепный, обработанный шампунем и феном кок. Резкое, неприятно-выразительное лицо с большими знойными бровями и алым ртом казалось бледным от честолюбия и тайного, неутолимого порока. Он был богач, именовался в прессе «красным олигархом», оплачивал из своего кармана политические мероприятия партии и личные расходы вождей, за что с их помощью получил пост вице-спикера Думы. Стрижайло примерял его в первую тройку избирательного списка компартии. Народный лидер Дышлов, апеллирующий к широким протестным слоям. Экономист Грибков, популярный среди патриотической интеллигенции. «Красный бизнесмен» Семиженов, привлекающий представителей мелкого и среднего бизнеса. Эта тройка была важнейшим блоком «политического двигателя», реализующего «стратегию победы».
Колонна продвигалась по Якиманке, мимо храма Иоанна Воина, французского посольства, вялая, рыхлая и нестройная. Вдоль тротуаров, взявшись за руки, с повязками на рукавах, шли дружинники, словно тянули бредень с огромной сонной рыбиной. Перед колонной катила милицейская машина, расплескивая красно-синие брызги. У фасадов группами стояли милиционеры, штатские сотрудники ФСБ, то ли охраняли колонну, то ли остерегались ее мерного слепого движения. Стрижайло чувствовал рыхлость демонстрации, рассеянность «красной энергии», которая не звала к борьбе и победе, а носила траурный, поминальный характер. Словно процессия сопровождала медлительный артиллерийский лафет, на котором покоился мертвый генсек с плоским восковым лицом, черными кустами бровей, волосатыми, на провалившемся носе, ноздрями. За этим лафетом торжественно и печально вышагивали соратники усопшего, несли на подушечках бесчисленные ордена и медали, отдавали дорогому покойнику последние почести.
Рядом со Стрижайло шла группа высоких молодых людей в черном. На красных стягах был изображен автомат и было выведено – «АКМ». Лица парней наполовину закрывали черные косые платки, над которыми возбужденно блестели глаза. Юноши напоминали палестинских федаинов, готовых на смерть. Однако слишком изящными выглядели их стройные тела, по-театральному были завязаны шелковые повязки, весело и лукаво блестели глаза. От них не исходила угроза удара и смерти. Они были артисты театра под открытым небом. По сигналу предводителя начинали энергично декламировать: «АКМ!.. АКМ!..» – а слышалось: «КВН!.. КВН!..»
Демонстрация двигалась мимо роскошных магазинов, где в витринах сверкали бриллианты и разложенные на черном бархате драгоценности. Мимо банков, стеклянных, в переливах и блестках, с помпезными порталами и вызывающими, из яркого металла, надписями. Мимо автомобильных салонов, где драгоценно и божественно сияли «мерседесы», «фольксвагены», «вольво», похожие на волшебные, всплывшие из моря раковины. Из витрин и окон смотрели на демонстрацию банкиры, выглядывали клерки и продавцы. Богатые торговцы и буржуа с интересом, дружелюбно, без страха и раздражения разглядывали коммунистическую толпу, гневные транспаранты, портреты Сталина, гербы СССР. Слушали несущиеся из динамиков революционные и военные песни, мегафонные стенания и рокоты. С тротуаров иностранные туристы фотографировали процессию – какие-то поджарые американские старухи, сытые немцы в тирольских шляпах, – без всякого страха, с любопытством пялились на диковинное московское зрелище. Стрижайло подумал, что протестное «красное» шествие уже не грозило восстанием. Было задумано как зрелищное мероприятие, экзотическая достопримечательность Москвы – как карнавал в Рио-де-Жанейро, индейский праздник в резервации, как День города с каруселями, аттракционами, шествием бутафорских персонажей истории. Вожди, возглавлявшие шествие, довольствовались этой карнавальной ролью. Не давали «красной энергии» собраться в сгусток, суливший взрыв и восстание.
Впереди колонны, намного опережая головной ряд, одиноко, на пустом голубоватом асфальте шагала женщина с флагом. Стройная, изящно одетая, в короткой юбке, с длинными грациозными ногами, выступала, держа на плече легкое древко, шелковый, пронизанный солнцем стяг. Как манекенщица на подиуме, умело играла бедрами, великолепно ставила ноги на высоких каблуках. Знала, что на виду, что ею любуются. Извлекала из этого утонченное эротическое наслаждение.
«Мисс КПРФ», – усмехнулся Стрижайло, жадно оглядывая женщину-знаменосца, мысленно оглаживая ее стройную спину, плавные бедра, длинные ноги, чувствуя тепло ее кожи, шелковистость волос, шелест белья под юбкой. Это острое влечение обострило чувственность, усилило зоркость и проницательность. Энергия, витавшая над толпой, была неоднородной, состояла из множества несливавшихся струй и потоков.
Колонна остановилась, поджидая растянувшийся хвост. Наступил момент, который ожидала многочисленная толпа журналистов. Дружинники разомкнули цепь, пропуская операторов с телекамерами, фоторепортеров, корреспондентов газет и радио. К Дышлову потянулись косматые, похожие на артиллерийские банники микрофоны, нетерпеливые руки с диктофонами, замерцали вспышки, нацелились глазки телекамер. Свита сомкнулась за спиной лидера, символизируя плотный строй единомышленников. Грибков и Семиженов ревниво выпустили Дышлова вперед, соблюдая протокол, позволяя вождю единолично говорить от имени партии.
– Господин Дышлов, какие перспективы у вашей партии на предстоящих думских выборах? – спрашивал журналист центрального телеканала, отделенный от крупного лица с утиным носом длинной штангой, косматым клубком, похожим на ангорского котенка. – Вы надеетесь добиться конституционного большинства, чтобы остановить реформы правительства?
– У коммунистов хорошие перспективы на выборах, – властно напрягая скулы, рокотал Дышлов. – Власть своими губительными реформами плодит наших сторонников. Уже сегодня, по мнению политологов, нас поддерживает более пятидесяти процентов избирателей. У нас есть программа, понятная народу, есть сильная организация, готовая реализовать программу, и есть стратегия, которая позволит объединить коммунистов и патриотов, аграриев и интеллигенцию, культуру и церковь. Уверен, мы добьемся большинства в Думе и изменим антинародный курс Президента…
Стрижайло остро наблюдал мизансцену. Чувствовал, как в тройке лидеров напряглись невидимые струны честолюбия, гордыни, ревности. Оттесненные на полшага назад, Грибков и Семиженов, переполненные желанием говорить, стремлением попасть в телекамеру, чуть заметно, болезненно улыбались. Дышлов, исполненный неутолимой жажды публичности, казался себе сильным, непреклонным политиком, Тельманом, выразителем железной воли масс, бескомпромиссным противником власти. Глаза, еще недавно неуверенные, бегающие по сторонам, подсчитывающие число демонстрантов и флагов, количество телекамер и журналистов, теперь обрели волевую жесткость, мерцали сталью. Он произносил истертые, много раз повторяемые фразы, привнося в них металлические интонации политика, добывающего власть, которую получит из рук верящего в него народа. Стрижайло знал, что никакой стратегии не было, ее только предстояло создать. Упоминание о победоносной стратегии было блефом, но подобными блефами пользовались лидеры других партий, включая «партию власти» и самого Президента. Эта краткая остановка среди полыхающих знамен и революционных песнопений использовалась Стрижайло для профессиональных наблюдений. Он не праздновал Первомай, он работал. Его место среди транспарантов и возбужденных оппозиционеров было рабочим местом.
Внезапно сквозь стенку охраны прорвалась женщина, немолодая, черноволосая, с комсомольской стрижкой двадцатых годов, в поношенном френче, сплошь увешанном значками, медалями, эмблемами спортивных обществ, знаками давно забытых юбилеев. Истерично кинулась к Дышлову, хватая его за руки:
– Товарищ Дышлов, держись!.. Не дай себя сломить!.. – припадала к рукам Дышлова, целовала, словно это был священник.
Дышлов смущался, но не убирал рук, подставляя их под губы обожательницы. Охрана отрывала женщину от лидера, оттесняла за цепь дружинников, а та продолжала издалека кланяться Дышлову, посылала воздушные поцелуи.
Колонна колыхнулась, пошла. Зашумела флагами, зашаркала тысячами ног, взрываясь музыкой маршей и мегафонных призывов. Стрижайло чувствовал таинственные, происходящие в толпе перемены. Демонстрация уже не напоминала погребальную процессию, провожающую в последний путь катафалк. В ней появилась истовость, напряженное ожидание, страсть. Это был крестный ход с красными хоругвями, с иконами большевистских вождей, с письменами священного «красного завета». Шествовало впереди духовенство, вымаливая благодать у «красного божества». Шагали изнуренные мученики в веригах прожитых лет и перенесенных страданий. Бесчисленные прихожане катакомбной «красной церкви», гонимой и попираемой, вышли из своих подземелий, вели по Москве крестный ход, совершая религиозное таинство. Славили отцов и святителей «красной церкви», превозносили ее святомучеников. Праздновали «красное» Успение и Вознесение, «красную» Пасху и Рождество, веруя, что состоится Коммунистическое Второе Пришествие. После всех избиений и богоборств возродится, исполненная красоты и цветения, «красная церковь», воспрянет Советский Союз, молитва их будет услышана.
Стрижайло чувствовал мистический, религиозный характер шествия. Его будущая стратегия учтет не забытый народом «Символ красной веры», стремление в обетованную землю – Советский Союз. Дышлов был не политический лидер, не коммунистический вождь, а Моисей, ведущий свой «красный народ» из египетского плена по знойной пустыне в землю чистых рек и душистых плодов.
– Понагнали войска, боятся, – произнес один из высоких парней, у которого над черной повязкой недобро хмурились брови и блестели глаза.
По мере приближения к центру все больше на тротуарах скапливалось милиционеров. Стояли цепи солдат внутренних войск в касках, с резиновыми дубинками. Расхаживали группки штатских, поднося к губам миниатюрные радиостанции. Поодаль виднелись военные грузовики с войсками, серые автобусы с бойцами ОМОНа.
– Боятся костоломы народного гнева, – сказал вышагивающий долгоногий мужчина, играя желваками так, словно вид резиновых дубин и омоновских шлемов вызывал у него незабытую боль и ненависть, быть может, со времен расстрела парламента и баррикадных боев.
Стрижайло испытал приближение опасности. Его упитанное, ухоженное тело сквозь тонкую материю изысканных одежд ощутило железо касок, тугие набалдашники резиновых дубин, скобы и бамперы военных грузовиков. Войска изготовились не для защиты, а для нападения. Агенты ФСБ передавали по рациям сведения о таинственном ковчеге, потаенном ларце, что двигался вместе с толпой, сберегаемый, как драгоценные мощи, как частицы «красного креста». В этом ларце хранились загадочные кристаллы рубинового цвета, крупицы волшебного метеорита, прилетевшего на землю из неведомых глубин мироздания и упавшего среди русских равнин. В месте падения возник СССР, волны удара побежали по миру, закрашивая континенты и страны в рубиновый цвет. Теперь, после краха коммунизма, ковчег с кристаллами оставался хранилищем «красного смысла». Кристаллик упадет в малый ручей, растворится, как марганцовка. Окрасит в багряный цвет озера и реки, океанские и морские пучины, и коммунизм возродится.
Стрижайло испытал метафизический трепет, убежденность в существовании ковчега. Быть может, его нес на груди, под набором колодок, хромой генерал. Или ларец таился под кожаной курткой активиста с зачехленным лицом. Или скрывался в нищенской суме болезненного знаменосца. Агенты ФСБ были не в силах его обнаружить. Сейчас раздастся команда, войска нападут на толпу, начнется кровавая бойня, повторяя библейскую резню, когда воины Ирода искали святого Младенца, учиняя избиение детей. С окровавленного тела сорвут кипарисовую шкатулку, погрузят в машину с мигалкой, помчат на Лубянку.
Стрижайло прогнал наваждение, оглядываясь на конных милиционеров, гарцевавших на холеных лошадях.
Из каменной теснины, над которой трепетала неоновая бабочка и затейливая надпись «Эльдорадо», демонстрация, как лава из кратера, вылилась на Каменный мост. Мощно, неотвратимо втекала на вершину моста, откуда вдруг открылся восхитительный розовый Кремль, блеск реки, огромный, как гора с золотой вершиной, храм Христа, просторная сияющая голубизна, под которой переливалась Москва, нежно зеленели деревья, плыли белые корабли, текла, шевелилась, колыхала бессчетными красными флагами толпа.
– Гляньте, сколько нас!.. Силища!.. – Болезненный знаменосец оглянулся, озирая валивший на мост людской поток, хвост которого еще невидимо извивался по Якиманке, а голова вознеслась над рекой и приблизилась к розовым башням и звездам. И казалось, синеватые пятна болезни сошли с его восхищенного лица.
Стрижайло обернулся, погружая взор в скопище флагов, транспарантов, портретов, изумляясь этому неиссякающему людскому потоку. Вдруг испытал свою с ним общность, счастливо ощутил свою связь с этой народной толпой, в которую с небес, из весенних сияющих далей, с золотых куполов и рубиновых звезд дунула незримая сила, прянула свежая энергия жизни. Ярче закраснели стяги, преобразились и помолодели лица, исполнились радостью сердца. Толпа увеличилась, заливала улицы, площади, набережную, словно вся Москва вышла из своих домов, вливалась в демонстрацию.
– Нас не победить никогда! – бодро произнес генерал, выпрямляя согбенную спину, пружиня шаг, словно чудодейственно исцелился от хромоты, и лампас при каждом шаге пылал, как алая струя.
Молодой активист в черной куртке опустил черную клиновидную повязку, и стало видно его свежее, красивое, наивно-радостное лицо, обращенное к Кремлю, и казалось, он шепчет какие-то восторженные, нежные слова.
Стрижайло чувствовал эту мистическую энергию, преобразившую толпу. Так солнечный свет проникает в холодную древесную почку, и она разбухает и лопается. Так сухое зерно падает в теплую влагу, умягчается и пускается в рост. Так дрожжи, брошенные в теплое тесто, оплодотворяют его, наполняя животворящей силой. Толпа стала вместилищем могучих энергий. Над каждой головой, вокруг каждого флага прозрачно трепетало сияние. Дышлов, с порозовевшим лицом, расправив плечи, мощно, победно вышагивал, и вокруг его головы сиял розоватый нимб.
– Товарищи, держите шаг!.. Не растягиваться!.. – гудел в мегафон идущий впереди активист, мембранными звуками, словно невидимым металлическим жезлом, управляя толпой.
Шествие достигло вершины моста, стало стекать вниз. Одолев перевал, напоминало могучее воинство с наклоненными пиками, боевыми стягами. Грозно, мощно втягивалось в узкую горловину у дома Пашкова. Сжималось, взбухало, распирало теснины, шелестело, скребло фасады. По законам гидравлики, сжатое, ускорило свое продвижение, как река, покидая равнину, втягивается в узкое ущелье, где начинает мчаться, вскипать, пузыриться. Задние давили на передних, мегафон истошно кричал, ряды мешались, охрана с трудом сдерживала натиск людей. Стрижайло, стиснутый, чувствовал, как энергия света, пропитавшая толпу на вершине моста, преображается в энергию непреклонного, злого стремления. Лица людей стали злыми, мускулы напряглись. Подхватывали друг друга под локти, превращались в могучий таран, будто влекли огромное тупое бревно, волокли стенобитную машину, устремляя на Кремль.
Он испытывал восторг и мистический страх. Энергия, которая закипала в толпе, была той энергией, что питала огромные «машины политики». Первородная, дикая, рожденная в темных глубинах народа, сотворяла революции, войны, превращалась в лавины конных армий, в наступление грозных фронтов, в великие стройки, порывы в космос. Изощренная власть управляла этой опасной энергией, гасила ее в ГУЛАГе, вовлекала в социальные тупики и ловушки, где та иссякала, остывала, превращалась в мертвые шлаки. Неумелая власть, никчемные и дурные политики, управлявшие «машинами власти», допускали аварии. Утечки социальной энергии приводили к взрывам, сметали уклады, порождали катастрофы восстаний и террористических актов. Он, политолог, изучал законы этой энергии, тайны ее превращений. Конструировал реакторы, в которых первородная энергия, как сырая нефть, распадалась на множество фракций, от черного мазута, сгоравшего в грубых топках, до тончайших прозрачных эфиров, питавших изящные механизмы политики.
Шагая среди угрюмой толпы, среди вскипавших бурунов, он испытывал профессиональное восхищение, соприкасаясь с первичной, дикой стихией, определявшей смысл его профессии – ее риски, смертельные угрозы, упоительное наслаждение, ни с чем не сравнимый восторг.
Такой же восторг и ужас переживают вулканологи, размещая лабораторию на краю огнедышащего кратера, брызгающего расплавленной магмой. Ядерные физики, захватившие ядовитую плазму в хрупкие магнитные ловушки. Исследователи ледового океана, поставившие палатку на осколке льдины, покрытой хрустящими трещинами. Виртуозный игрок, утонченный политолог, здесь, на московских улицах, он ставил свой опасный эксперимент, добывая драгоценное знание.
Шествие, как черный вар, дымилось, валило вдоль белоснежного Манежа. Красные транспаранты и флаги казались сгустками пламени, пылали над черной толпой.
– Дали бы мне автомат, я бы их всех порешил!.. – зло хрипел костистый, жилистый малый, дрожа желваками. Стискивал у груди побелевшие от ненависти кулаки.
– Кто тебе даст? Сам возьми! Мы в окружении нападали на немцев, добывали себе оружие! – зло огрызнулся генерал с почернелыми морщинами, подпрыгивая на хромой ноге.
– Товарищи, соблюдайте равнение!.. Первый ряд, теснее сплотиться!.. – яростно гремел мегафон.
Стрижайло чувствовал, как слезятся от напряжения глаза. Мускулы упруго округлились. Сердце страстно и жарко билось. Он был частью толпы. Был пронизан ее жгучими токами. Заряжался ее ненавистью. Двигался толчками и судорогами ее перистальтики. Он больше не был исследователем – был расплавленной жидкой каплей в потоке горячего вара.
Вожди не возглавляли толпу. Она несла их, толкала впереди себя. Они торопились, боясь быть раздавленными. Толпа нагоняла, давила в спины, колотила их древками, хлестала флагами. Они бежали под рев мегафонов, под бурные звуки громогласных маршей.
«Творческая энергия масс… – повторял он в сладостном помрачении. – Революционная воля народа…»
Манеж остался сзади. Они вывалились на Манежную площадь, где стал виден близкий влажно-розовый Кремль, янтарный, с белыми кружевами дворец, далекое взгорье у Исторического музея, выложенное камнями. Близость Кремля, влекущий таинственный блеск брусчатки, недоступность желанной, вожделенной Красной площади взволновали, взбурлили толпу. Еще недавняя пустота, сквозь которую великолепно и пышно желтел дворец, нежно и возвышенно розовел Кремль, рябила черным блеском брусчатка, открывая на Красную площадь путь войскам, колоннам танков, нескончаемой, ликующей демонстрации, – теперь это квадратное пустое пространство было застроено. Торчали мелкотравчатые балюстрады, античные колонки, нелепые скульптурки и фонарики. Ненавистный московский мэр изуродовал площадь с единственной целью отнять ее у народа, навсегда закупорить вход на святую землю с Мавзолеем, Спасской башней, храмом Василия Блаженного. Замысел мэра был очевиден, был направлен против толпы, оскорблял ее, дразнил. Демонстрация свирепела, сжималась, как катапульта, готовая метнуть через мерзкие колонки и балюстрады комья расплавленного вара.
Стрижайло чувствовал появление в толпе новых видов энергии, в которых копился взрыв, бурлила разрушительная свирепая сила. Разъедала тонкие удерживающие оболочки, готовая полыхнуть и ударить. Ужасался, ликовал, боялся взрыва, торопил его. Ему, политологу, «социальному энергетику», открывалась возможность увидеть стихию восстания, воочию наблюдать народный бунт, плазму революции, которая разрушает ущербные, сдерживающие исторический процесс оболочки, изливается слепым, испепеляющим все огнем.
Он испытал странное жжение в теле. Не в сердце, грохотавшем от возбуждения. Не в глубине глазниц, где вскипали разноцветные огненные зрелища. Не в сердцевине черепа, где множились восторженные образы. А в животе, в паху, где начинало томить и тонко жечь, словно выделялись невидимые токсины, разливались слабые яды. Казалось, в нем проснулся дремлющий червь, проголодавшаяся личинка, требующая для своего роста и развития усиленного питания, жарких калорий, потребляющая эти калории из ненавидящей, раскаленной толпы.
– Суки!.. Кровавые твари!.. – хрипел парень, и на его неистовом лице гуляли малиновые пятна ненависти.
– Кремль – народу!.. Кремль – народу!.. – скандировали молодые активисты, блестя сквозь черные маски ненавидящими глазами.
– Даешь Красную площадь!.. – выкрикнул хромой генерал, и его призыв подхватили тысячи разгневанных глоток.
Стрижайло смотрел на Дышлова. Это был его миг, его святая секунда, способная из картонного политического деятеля, бутафорского думского говоруна сотворить огненного народного лидера, героя восстания. Запечатлеть в русской истории, отчеканить лик, сделать имя бессмертным.
У гостиницы «Москва» стояли турникеты, толпились солдаты внутренних войск с металлическими щитами, лоснились кожаные тужурки ОМОНа. Отсекали толпу от выхода на Красную площадь. Толпа при виде щитов и касок, изготовленных дубин и турникетов взревела негодованием.
– Позор!.. Позор!.. – ревели возгласы, вздымались стиснутые кулаки, шумели знамена.
Червь, наполнявший чрево Стрижайло, извивался, взбухал. Распирал желудок, втискивался в лабиринты кишечника, толкался наружу. Стрижайло испытывал мучительное наслаждение, сладкое помрачение, томительную похоть и свирепую, побуждающую к насилию страсть. Толпа струилась, как огромный, выпавший из его паха змей, бугрилась, проталкивала вперед свое мускулистое чешуйчатое туловище. Впереди, обольстительная, играла бедрами, переставляла стройные ноги, колыхала грудью женщина с шелковым флагом, за которой устремлялся змей, силился догнать, ужалить, обвиться вокруг ее пленительного тела. «Блудница КПРФ…» – шептал Стрижайло, вожделея.
Толпа силилась изменить маршрут, свернуть с Охотного Ряда, прорваться на Красную площадь.
Стрижайло торопил толпу, умолял совершить историческое действие, ждал от Дышлова мессианского поступка. Был готов вместе с другими проламываться сквозь турникеты, продираться сквозь щиты и побои, разрывать руками тела солдат и омоновцев. Взбегать по брусчатке на простор Красной площади, мчаться, задыхаясь, мимо Мавзолея, к Спасским воротам. Биться, колотиться, уклоняясь от пулеметных очередей, отскакивая от истерзанных пулями тел. Просадить ворота, ревущим валом ворваться в Кремль, затопить Ивановскую площадь, схватиться насмерть с кремлевской охраной, окровавить белые стены соборов, золото кремлевских дворцов. По лестнице, под хлопки пистолетных выстрелов, влететь в желтый дворцовый корпус, на второй этаж, где в кабинете, среди малахитовых часов и помпезной мебели трепещет маленький, бледный от ужаса человечек, у которого истекли его последние бесславные минуты, и его ждет винтовая лестница колокольни Ивана Великого, паденье из-под золотого купола сквозь свистящий воздух, на блестящие черные камни.