000
ОтложитьЧитал
– До Слюдянки же едем вдоль озера? – спросил Хлоповских, когда выгрузка была окончена.
– Ну а как еще? – хмыкнул Рожков. – Других дорог тут нет и не предвидится.
Хлоповских тихо усмехнулся. Привезенцев, задрав голову, посмотрел на робкое утреннее солнце, которое неторопливо выплывало из-за горизонта в бирюзовый океан неба. В душе у режиссера пели птицы; перед отправлением Владимир Андреевич наметил для себя ряд мест, которые он хотел бы посетить во время поездки, и Байкал определенно в этом списке присутствовал. Для человека, который искренне любит природу и все, что с ней связано, такая вылазка была сродни глотку воздуха для утопающего; Привезенцев плохо помнил подробности своего мимолетного визита в эти края, который случился много лет назад, но до сих пор не забыл эмоций, увезенных с собой на Сахалин – радость, воодушевление и самая настоящая эйфория.
Однако чем ближе они подъезжали к Байкальску, тем больше становилось разочарование. Началось все с шума – далекого, едва различимого, похожего на жужжание надоедливой мухи.
– Откуда звук, Альберт? – прокричал Владимир Андреевич.
Они, как и раньше, ехали на одном мотоцикле: журналист – за рулем, режиссер – в коляске, с верной камерой в руках.
– Тут комбинат же в прошлом году открыли, – наклонившись вбок, проорал Альберт. – Целлюлозно-бумажный. Он и гудит. Вон, видишь, какая махина?
Он махнул рукой в сторону озера, и Владимир Андреевич, повернув голову, уставился на горизонт. Только сейчас он увидел высокие трубы, издали похожие на вековые секвойи. Сейчас они не чадили, но сомнений в том, что завод жив, не возникало: рокот работающих моторов был слышен на много километров окрест. Глядя на трубы, на здания цехов – огромные, похожие на серые надгробные камни – Привезенцев стал вспоминать, что читал про комбинат. Первое, что пришло на ум – газетные статьи, которые восхваляли новое предприятие, рассказывая о современном подходе и импортном оборудовании. Однако Владимир Андреевич, пусть весьма отдаленно, но представлял, что такое производство целлюлозы.
«И это все – рядом с чудесным Байкалом… Решили и его загубить?»
Досаждающее зудение промышленного монстра вскоре стихло, растворившись в других звуках – шумах далекого города, причудливо смешавшихся с теми, что создавала здешняя природа. Еще немногим позже дорога изогнулась к северу, и путники очутились у самого западного края озера.
«Вот оно, средоточие красоты, – с любовью глядя на водную гладь, подумал режиссер. – Место очищения мыслей и обретения спокойствия…»
Рожков объявил привал на два часа, и туристы отправились к берегу, чтобы искупаться. Привезенцев в воду не полез – решил пройтись вдоль берега и поснимать чудесные пейзажи. Увидев впереди троицу рыбаков, которые, угрюмо сидели с тростниковыми удочками, Владимир Андреевич оживился и устремился к ним.
– Здравствуйте, товарищи! – воскликнул он, приблизившись к местным.
Заметив незнакомца с камерой, рыбаки напряглись. Были они до смешного похожи друг на друга – все небольшие, лет около пятидесяти или чуть старше, морщинистые и бородатые. В разной, но одинаково плохонькой одежде, рыбаки казались едва ли не братьями.
– Здравствуйте, – неуверенно ответил Привезенцеву один из них, в старой поношенной куртке темно-зеленого цвета. – А вы чего тут снимаете?
– Да разное, – пожал плечами Владимир Андреевич. – Здесь в основном – природу.
– Снимайте-снимайте, – сказал другой рыбак, с хриплым низким голосом. – Пока есть что снимать.
– Вы это о чем? – спросил режиссер.
– О комбинате бумажечном, о чем же еще? – вставил третий, поглаживая обтянутый тельняшкой живот. – С него такая отрава льется, что тут скоро все попередохнут…
– То есть он прямо в озеро сбрасывает отходы, этот комбинат?
– Ну, мы не знаем наверняка, – украдкой показав товарищу кулак, ответил первый, тот, что был в зеленой куртке.
– Да чего не знаем-то? – обиженно воскликнул третий. – Сам видел, когда под ним сидел! Там трубы прям на воду выходят, и с них прямо в озеро льется!
– Да хорош городить! – вклинился в ссору хриплый.
– А никто и не городит! – возмутился третий. – Я лично видел, как через час после одного выброса рыба повсплывала!
– Да прям через час?!
– Ну!
– Баранки гну! Не было такого, сочиняешь тут!
– А вот и было!
Привезенцев продолжал снимать.
«И почему же в телевизорах говорят не про это, а про наше ралли? Разве оно важней, чем комбинат, отравляющий Байкал?»
В последние годы у Владимира Андреевича зародилась мысль, что страна медленно, но верно меняется к лучшему, и только Сахалин, ввиду отдаленности, до сих пор запаздывает. Однако по мере того, как туристы продвигались с азиатского востока Союза к европейскому западу, ситуация ничуть не менялась.
«Пока, конечно, рано судить… но увиденное, увы, не радует совсем…»
– Владимир Андреевич! – вдруг донесся до ушей режиссера голос Рожкова. – Владимир Андреевич!
Рыбаки разом смолкли. Привезенцев вздрогнул и, нехотя обернувшись через плечо, увидел, что прихвостень Лазарева идет прямиком к ним.
«Он что, следил за мной?..»
– Что случилось, Геннадий Степанович? – спросил Владимир Андреевич.
– Не подскажете, что вы тут снимаете? – осведомился Рожков.
– Да так… – замялся режиссер, но неугомонный рыбак в тельняшке и тут не смолчал:
– Я ему, уважаемый, про комбинат рассказывал, байкальский! Про то, как с него отрава в озеро льется!
Лицо Рожкова окаменело.
– Замолкни, – склонившись к уху не в меру говорливого товарища, прошипел хриплый.
Он, судя по всему, первым понял, что перед ними – не обычные туристы.
– Спасибо, что поделились, товарищи, – холодно поблагодарил рыбаков Геннадий. – Давайте отойдем, Владимир Андреевич?
– Давайте, – нехотя ответил Привезенцев.
Он примерно представлял, что за разговор им предстоит, и хорошо понимал – избежать его не получится.
Однако Рожкову все равно удалось его удивить.
– Не сочтите за наглость, Владимир Андреевич… но я настоятельно рекомендую передать мне пленку, на которую вы сняли ваш разговор с этими… гражданами, – сказал он, пристально глядя на Привезенцева.
– Что? – не поверил своим ушам режиссер. – Зачем вам она?
– Хочу лично показать ее Михал Валерьевичу. Вы же сами видите, какое дело серьезное – отравление озера Байкал! Уверен, Михал Валерьевич это без внимания не оставит и направит пленку, куда следует – для инициации расследования, так сказать…
«Ага, твой Михал Валерьевич направит… в мусорную корзину».
– Для нашего фильма эта запись все равно непригодна, – продолжил Рожков. – Мы же с вами о хорошем рассказываем. Вдохновляем людей на подвиги, а не выбиваем у них почву из-под ног, образно выражаясь, так ведь?
Привезенцев медленно кивнул. Он уже понял, что выбора у него нет. Отдать пленку сейчас или оставить ее у себя, послав Рожкова куда подальше – неважно. В первом случае запись передаст Геннадий, во втором – сам Привезенцев, когда Лазарев позвонит ему и попросит.
«А потом еще наверняка пожурит за то, что я его прихвостня отшил… В общем, упираться бессмысленно».
– Хорошо. Забирайте, – нехотя сказал режиссер. – Только я бы хотел, чтобы с ней не только Сергей Викторович ознакомился, но и другие члены горисполкома.
– Я… постараюсь это обеспечить, – выдавил Рожков.
– Что ж…
Медленно, все еще колеблясь, режиссер вытащил пленку из камеры, взвесил ее в руке и нехотя протянул Геннадию. Тот бережно принял «дар» из рук Привезенцева, мигом спрятал за пазуху и совершенно искренне сказал:
– Спасибо за вашу сознательность. Пойдемте, может, к остальным?
– Пойдемте, – нехотя согласился режиссер. – Мне тем более все равно надо новую пленку зарядить…
Геннадий молча кивнул и, развернувшись, пошел обратно к их временному лагерю. Владимир Андреевич, задумчиво глядя себе под ноги, побрел следом за Рожковым. Дорогой раз за разом прокручивал в голове слова Геннадия и дивился, насколько логично и просто тот все обосновал. Мол, я тоже переживаю за Байкал и хочу, чтобы пленка эта не затерялась среди прочих и попала в нужные руки…
«Вот только за этими обоснованиями скрываются, увы, совершенно другие мотивы…»
Владимир Андреевич практически не сомневался, что снятая им беседа с рыбаками так ни на что и не повлияет. Возможно, Рожков даже сдержит обещание и покажет пленку Лазареву, но дальше она не пойдет – зампредседателя просто побоится баламутить воду.
«Как обычно…»
Все оставшееся время привала Владимир Андреевич просидел на берегу, чуть в сторонке от всех, глядя на водную гладь и думая о доме. Удивительно, но даже красоты Байкала на сей раз не дарили привычного успокоения – режиссер видел смутные очертания треклятого целлюлозно-бумажного комбината и с грустью думал, что в ближайшие годы волшебное озеро наверняка превратится в безжизненную лужу.
«Сначала рыба всплывает, потом будут люди… Почему бы и нет?»
– Ты чего такой грустный? – спросил Альберт, когда они после окончания привала рассаживались по своим мотоциклам.
Привезенцев покосился в сторону Рожкова и, убедившись, что Геннадий далеко, вкратце обо всем рассказал. Журналист слушал внимательно, не перебивая.
– Думаешь, не покажет Лазареву? – спросил Альберт.
– Не знаю, – буркнул Привезенцев. – Может, покажет, может, нет. Но, уверен, его действия никак на работе комбината не отразятся.
– Тут ты, к сожалению, прав, – со вздохом согласился журналист.
Он завел «Урал» и принялся надевать шлем.
– Давай напишем статью, как приедем, – перекрикивая рев мотора, предложил режиссер. – Про байкальский комбинат. Про то, как он озеро отравляет.
– Давай, – согласился Альберт.
Они оба чувствовали себя обязанными хотя бы попробовать коснуться этой важной проблемы.
«А на деле ее просто завернут… – подумал Привезенцев. – Как уже не раз бывало… Еще и выговор сделают. С них станется».
От мыслей этих стало еще грустней. И хоть режиссер прекрасно понимал, что жизнь его по общим меркам не так уж и плоха, невозможность говорить то, что думаешь, с каждым днем угнетала Владимира Андреевича все больше.
«Но надо пробовать. Если не пробовать, не получится точно».
«Уралы» и сопровождающая их «Волга» поехали дальше, мимо елей, пихт и кедров, кроны которых раскачивал прохладный северный ветер. Пели птицы, где-то стучал одинокий дятел, а еще дальше, на грани слышимости, куковала кукушка. Она будто отсчитывала, сколько осталось жить озеру – в его нынешнем виде, до того момента, как здешние воды окончательно и бесповоротно отравит своими отходами треклятый целлюлозно-бумажный комбинат.
«Пой подольше, кукушка. Пой подольше… а лучше не смолкай никогда».
* * *
2015
– Добро пожаловать в Иволгинский дацан, или, в примерном переводе на русский, обитель Колеса Учения, приносящего счастье и преисполненного радости, уважаемые путники, – склонив голову и смежив веки, поприветствовал нас молодой бурят в колоритных одеждах служителя культа. – Кто из вас Борис Кац?
– Я, – ответил наш Лама, выступая вперед. – А вы, должно быть, Лама Эрдни?
– Все так, – снова кивнул встречающий. – Рад приветствовать вас в нашей обители. Пройдемте за мной.
Просить дважды не пришлось: вертя головами из стороны в сторону, мы устремились вслед за Ламой Эрдни к самому сердцу Иволгинского дацана – храму-дворцу, в котором находилось тело великого XII Пандито Хамбо Лама Даши-Доржо Итигэлова. Согласно преданию, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году этот верный слуга Будды собрал вокруг себя учеников, принял позу лотоса и дал наставление: «После того, как закончится наша сегодняшняя медитация, поместите мое тело в саркофаг и откройте его не ранее, чем через семьдесят пять лет». Затем Итигэлов начал читать молитву, название которой по-русски приблизительно может означать «благопожелание для умершего». Ученики один за другим подхватывали строки этой молитвы и читали ее до тех пор, пока Хамбо Лама, погруженный в состояние медитации, не достиг высшего буддийского блага – ушел в нирвану.
Следующие семьдесят пять лет обитатели дацана терпеливо хранили саркофаг, не предпринимая никаких попыток вскрыть его раньше оговоренного срока.
И вот 10 сентября 2002 года пришло время для эксгумации. Вскрыв саркофаг, буддисты обнаружили в нем тело человека в позе лотоса. Удивительное дело, но, хоть живым его назвать было нельзя, мертвым он тоже не казался: мышцы сохранили мягкость, кожа – эластичность, а суставы – подвижность. Буддисты сочли это железным аргументом, доказывающим превосходство духа над телом, однако явление Ламы Итигэлова породило немало теорий вне дацана и вообще буддийского культа. Скептики утверждали, что случайная сохранность тел в мире известна, и таких случаев немало. Химический анализ биообразцов, на который дали добро служители дацана, показал, что Итигэлов применял бромосодержащие растения, и это немного снизило градус всеобщего восторга – ведь общеизвестно, что большие дозы брома угнетают процессы возбуждения, но не подавляют отделы мозга, отвечающие за кислородное дыхание и кровообращение. То есть лама, по науке, не в нирвану погрузился, а в некое подобие анабиоза.
«Вот только насколько велика разница?..» – думал я, шагая между вычурных красных домов с покатыми крышами и шпилями, устремленными в небо.
Впрочем, прежде чем делать какие-то выводы, я хотел полюбоваться главной реликвией дацана – телом ламы Итигэлова, которое с недавнего времени хранилось, точно музейный экспонат, в стеклянном кубе на массивном постаменте.
– Пальцем не тычь, – прошипел Боря, обращаясь к Ивану. – Не принято.
Камов, смутившись, поспешно опустил руку, которой мгновением ранее указывал на одну из храмовых фигур – каменного дракона, чье изгибающееся тело напоминало змею. Я покосился в сторону Бори и только с превеликим трудом смог сдержать улыбку: когда речь заходила о буддийских правилах, наш Лама был самым строгим их защитником. Собственно, только благодаря его познаниям мы и смогли попасть на территорию дацана в период «межсезонья» – обычно экскурсии проводились только по большим религиозным праздникам, но Боря взялся убедить здешних обитателей в том, что нас стоит допустить на территорию вне очереди, и действительно смог это сделать. Мы написали письмо-прошение, в котором рассказывали о «Ралли Родина», о причинах, заставивших нас отправиться в путь именно в начале лета, и попросили сделать для нас одолжение. Ответа мы ждали долго, уже разочаровались в этой затее, но потом с Борей связался этот самый Лама Эрдни, который сейчас нас встретил, и они довольно быстро обо всем договорились.
Так что, отправляясь на Сахалин, мы уже знали, что на бурятской земле нас ожидает весьма интересная экскурсия.
– Каковы буддийские представления о человеке, допускающие явление нетленности тела и другие феноменальные проявления, непостижимые для современной науки и медицины? – вещал Лама Эрдни по дороге к храму-дворцу. – Помимо «грубого» физического тела человек обладает особым, «тонким», телом, которое не видно глазу. «Тонкое» тело есть основа для «толстого». Достигая особого состояния «самадхи», йогин в состоянии полностью останавливать жизнедеятельность своего «грубого» тела. Да, оно кажется умершим, но по факту является живым, так как «тонкое» тело продолжает жить… Явление нетленности тела Хамбо Ламы Даши-Доржо Итигэлова демонстрирует мощь буддийской Дхармы и является вдохновляющим примером для современных практиков буддийской йоги. До сих пор Хамбо Лама в той или иной степени присутствует рядом с нами. Есть две обязательные вещи, которые вам надо знать, прежде чем мы отправимся в храм-дворец. Когда человек подходит к Хамбо Ламе, он должен запомнить свои первые мысли. Это послание Даши-Доржо.
– Послание? – не понял Иван.
– Ментальное, – терпеливо пояснил Борис – Есть поверье, что с некоторыми посетителями Лама Итигэлов заговаривает на своем, единственно доступном ему теперь уровне – вызывая в головах гостей особые мысли, которые не возникли бы сами собой.
– Именно так, – кивнул Лама Эрдни. – Затем, когда человеку будет плохо, грустно, или ему грозит опасность, нужно вспомнить эти мысли и обратиться к Хамбо Ламе. Тогда просящего будет защищать сам Хамбо Лама. Это возможно, потому что он – единственный в мире человек, победивший «ангела смерти» – Эрлиг-хаана. Важно знать, что мысли, которыми с вами делился Хамбо Лама, не нужно сообщать другим, тогда они будут охранять вас от преждевременной смерти.
– А если скажете кому-то, не будет вас никто охранять, – хмыкнул Боря. – Потому что болтунов не любит.
Лама Эрдни расплылся в улыбке и продолжил:
– Второй момент. Бывает, что у человека, который оказался рядом с Хамбо Ламой, начинают трястись руки, сводит ноги и перехватывает дыхание. В общем, как будто в организме ощущаются какие-то изменения. Не надо этого бояться. Наоборот: все эти признаки значат, что человек получил благословение – или «адис» – от Хамбо Ламы Итигэлова.
– Что есть высшее благо, – вставил Боря.
– Верно, – кивнул Лама Эрдни. – Ведь главное благо для нас – не только лицезреть Хамбо Ламу, победившего смерть, но и иметь возможность получать от него наставления даже после его преображения. А теперь прошу за мной.
С этими словами наш провожатый развернулся и первым переступил через порог храма-дворца.
Шаги наши гулким эхом разносились по полутемному коридору, стены которого украшали разнообразные иероглифы. Шли недолго: буквально через минуту оказались в общем зале, в самом центре которого, среди целого сонма тонких ароматических свечей, находился стеклянных куб с сидящим внутри Ламой Итигэловым. От увиденного перехватило дух. Я хоть и агностик, с уважением отношусь ко всем религиям, пока их приверженцы не пытаются влезть в мое личное пространство. Однако здешняя атмосфера не могла оставить равнодушным даже меня: буквально кожей ощущалось, что в храме-дворце обитает настоящая магия.
– А что стало с телом, когда его извлекли из саркофага? – спросил Денис. – Неужели оно совсем не изменилось после этого?
– В том-то и дело, что изменения были видны уже через два года, – сказал лама Эрдни. – Хамбо Ламу сначала поместили в сакральную часть храма-дворца, и уже через несколько дней увидели определенные изменения. Сначала изо рта начала выделяться влага. Не каждый день, но периодически. Через несколько месяцев произошел достаточно ощутимый выброс, осевший каплями на стенах куба. Чуть позже на теле стала выделяться соль, даже на лице. Ну и цвет кожи начал постепенно темнеть, и этот процесс продолжается. Вообще сейчас ткани стали более упругими, уже не образуются характерные углубления при надавливании, хотя мышцы все еще эластичны. Подвижность в суставах, правда, уже отсутствует. Остальное можете увидеть сами, если подойдете ближе, а я вам пока прочту несколько строк из завещания Хамбо Ламы. Думаю, вам будет интересно…
Лама Эрдни указал рукой в сторону стеклянного куба, и мы медленно пошли к Итигэлову. Я покосился в сторону Ивана: даже он, похоже, испытывал некий благоговейный трепет от близости к буддийской святыне.
Пока мы шли к стеклянной обители Итигэлова, Лама Эрдни громко цитировал завещание:
…Во время ухода в очередной мир в одиночестве,
Все твое богатство, родные, любимые и близкие,
Оставаясь на родной стороне, не последуют за тобой.
Эти богатства, безумно собранные и накопленные,
Превратятся в особый яд и будут бесполезными.
Так учили все предыдущие Будды.
Бесстрастно изучив земную жизнь, начинайте с сегодняшнего дня
Практику Десяти Благих Деяний – незамедлительно!
Больше особо сказанного нет в моем окончательном послании,
Когда я пребываю в этой жизни…
Подойдя к кубу вплотную, я замер. Зрелище, которое нам открылось, было завораживающим. Да, на лице и руках Итигэлова имелись отложения соли, от которых местами лопнула кожа. Да, линия рта, как и глаз, уже не различались. Но ведь с момента смерти нетленного ламы прошло уже почти девяносто лет!..
«С ума сойти…»
Затаив дыхание, я смотрел на тело Хамбо Ламы, находящееся за стеклом; в тот момент оно казалось мне подлинным доказательством победы духа над плотью.
«Если это произвело такое сильное впечатление на меня, что происходит с людьми верующими, с буддистами, которые тут жили и живут? С другой стороны, в традициях буддизма главное – ум и сознание человека, а не внешняя оболочка. Тонкое тело, не толстое. То есть ум и сознание Итигэлова. Интересно, что есть его свобода в пятом, шестом или седьмом буддийском измерении? Его тело находилось в подземном саркофаге семьдесят пять лет, уже тринадцать лет оно выставлено в храме как символ превосходства духа над бренной оболочкой. Да, теперь Даши-Доржо уже практически утратил человеческий облик, но что с его сознанием? Уцелело оно, или тоже подверглось деформации?»
Тишина накрыла меня, словно купол, отгородив незримыми стенами от моих товарищей, от всего прочего мира, и оставив тет-а-тет с моими размышлениями. А они, к слову, роились в голове, переплетались, точно юркие змейки, перетекали одна в другую с неистовством горных ручьев…
«Если лама Итигэлов практиковал Мудрость постижения пустоты, то, получается, пустота не означает отсутствие, а тоже содержит в себе что-то. Так что же передо мной? Пустота? Или ее содержимое? Что это – реальность или иллюзия, ментальная проекция? Вот сидит передо мной лама Итигэлов, но где сам святой дух? Какая его часть – лама Итигэлов? Или это дух – часть Итигэлова? Если я смотрю на себя, то какая часть меня в точности соответствует моему «я»? Есть ли такая часть? И что вообще такое – мое «я»? Это мое тело, рука или все-таки сознание?
От размышлений меня ненадолго отвлекло шипение Бори, который одернул Ивана: тот снова забыл о правилах этикета. Камов, шумно сопя, отвернулся.
Раздраженное лицо Бори, обиженное – Ивана… Эти картинки в одно мгновение изменили направление моих мыслей.
«Если мы злимся на человека или ненавидим его, на что или на кого конкретно мы злимся? На тело этого человека? На его сознание? Существует ли в действительности человек, на которого мы злимся? Человек, которого мы называем врагом – где он? Если я стану искать его, то найду ли? Кроме того, у человека, на которого я злюсь или которого считаю врагом, есть друзья, а значит, он обладает положительными качествами, которые я по какой-то причине не замечаю. То есть, получается, не так он и плох, а ненависть и злость, возможно, всего лишь стены субъективной каторги, в которой содержится мой ум…»
Свечи будто потухли, а стеклянный куб с ламой Итигэловым, напротив, засветился изнутри. Мысли продолжали метаться внутри черепа, все быстрей, и быстрей, и быстрей…
«Если я кого-то ненавижу, то где этот человек, к которому я испытываю ненависть? Что, если он существует только в моем уме? Наверное, с любовью то же самое… она ведь антипод ненависти, правильно? Но сейчас мы не про любовь, нет… Если я кого-то ненавижу, значит я уже на каторге и везу свою тачку желчи и претензий, созданную мной самим, сам вешаю на себя кандалы чувств. Но кто он – этот «я»? А кто – тот «он», кого я ненавижу? Что, если он – часть меня самого?!»
И вдруг – яркая вспышка, как клеймо, как огненная печать на моем сознании – новая мысль:
«Свобода приходит только тогда, когда возможно снять кандалы омрачения и своих ментальных проекций».
А следом за этой мыслью – настоящая лавина. Сотни других облепляют самую яркую; все это напоминает снежный ком, несущийся с горы и растущий с каждой секундой.
«Значит, свобода равна счастью? Возможно, но только на более глубоком уровне, чем тот, который мы способны ощутить нашим «толстым» телом. Тогда извечные размышления, а не ежедневная суета является дорогой к достижению внутреннего счастья и свободы. Ум и сознание человека – источник силы на пути к свободе, но одновременно и его каторга, стены которой разрушить дано далеко не каждому… И Итигэлову, надо полагать, это удалось».
Боря осторожно тронул меня за локоть, и это сработало, точно кнопка «стоп» на незримом пульте. Разум мигом очистился, и о гулявших там путанных мыслях напоминало теперь только слабое эхо в черепной коробке.
– Аудиенция закончилась, – сказал Боря. – Пора.
Я кивнул и молча направился к выходу, пытаясь понять, был ли это диалог с самим собой или же ко мне снизошел сам нетленный лама?
Естественно, понять это мне было не дано.
Оглядевшись по сторонам, я обратил внимание, что Ребе и Саша Никифоров задумчивы больше, чем обычно. Видимо, их тоже одолели какие-то странные, непривычные мысли.
«Жаль, что рассказывать об этом внутреннем диалоге нельзя, – мысленно сокрушался я, когда мы, покинув буддийскую обитель, мчались по ухабистой дороге на запад. – Хотя… наверное, в этом и заключается магия Иволгинского дацана – в том, что предмет размышлений индивидуален для каждого?»
Как бы то ни было, впервые с начала путешествия я испытывал небывалый душевный подъем. И по прибытии в поселок Листвянка, который находился на самом берегу Байкала, он только усилился.
– Красота… – глубоко вздохнув, протянул я.
Мы с Сашей Никифоровым стояли у самой кромки воды, прислонившись к моему «зеленому» мотоциклу, и с замиранием сердца наблюдали, как лучи солнца отражаются от зеркальной поверхности озера. Здешний воздух пьянил, словно хороший коньяк.
«До чего же умиротворяющий тут край… просто волшебный», – подумал я, глядя на чудесный пейзаж перед собой – озеро и массивные деревья на берегу справа от нас, кажущиеся отсюда мелкими, будто игрушечными.
– Одна из главных причин, по которой я вообще поехал, – признался Саша. – Одно из главных мест в России, подлинное сокровище.
– А ведь травили, – сказал я. – Как могли. Возле Байкальска комбинат, помнишь, видели?
– Ну?
– Дед писал, что примерно в шестидесятые он как раз сбрасывал производственные отходы прямо сюда, в воду. Местные жаловались, что рыба после очередного сброса кверху брюхом всплывала.
– Надо же. И что, всем плевать?
– Всем плевать.
– Во дела…
Мы снова уставились на водную гладь.
– Вообще я бы ввел уголовную ответственность за подобное, когда речь про такие вот места, – признался Никифоров. – Здесь же просто… мощь. Ну и делайте свои курорты, кто ж вам не дает? Нет, надо все отравить, все испортить… Ну хоть сейчас он не работает, этот комбинат?
– Не работает. Но, как я слышал, опять хотят запускать – власти дали добро на сброс отходов. Говорят, экологическая ситуация позволяет. Близлежащие поселки матерятся, им этот ЦБК, как кость поперек горла… но всем плевать.
Саша в сердцах ругнулся матом.
– Так и живем, старик, – с грустной улыбкой ответил я. – Так и живем…
Позади послышались шаги. Я оглянулся – к нам неторопливо шел Лама.
– Чего вы тут зависли? – щурясь от солнца, поинтересовался он. – Пойдемте, там местные голомянкой угощают, пропустите, потом локти кусать будете.
– Чем угощают-то? – нахмурился Саша.
– Голомянкой, – терпеливо повторил Лама. – Обалденная вещь. Жирненькая, нежная такая… м-м-м… Идите, а то Ребе с Денисом все слопают, пока вы тут красотами любуетесь.
– Голомянка-голомянка… – пробормотал я. – А это часом не из Красной книги рыба?
– Ну, может быть, – пожал плечами Боря. – Местные говорят, действительно очень редкая.
– Вот народ! – хмыкнул я, покосившись в сторону Никифорова. – ЦБК ругают, а сами втихую истребляют редкие виды!
– Обычная картина, не пойму чему ты удивляешься, – пожал плечами Саша. – Про бревна в своих глазах, как из пословицы, ага…
– А Ваня, кстати, еще не вернулся? – спросил я у Ламы. – А то поедим сейчас без него редкой рыбы, обидится еще!
– Не-а, не вернулся. Ну ничего, может, местные вечером еще накоптят, если вежливо попросит. Тем более что Нахманович ему задолжал, после коровы своей…
– Это да, – помрачнев, согласился я.
По пути из Читы в дацан с нами произошел неприятный казус: колонну нашу мы условились вести по очереди, постоянно меняясь – это дисциплинировало и держало всех, включая ведущего, в тонусе. И вот, когда эта роль досталась Ребе, ему от усталости примерещилась на дороге корова, и он резко затормозил, совершенно забыв, что мы едем следом. В итоге мне пришлось резко уходить в сторону и, дабы не вылететь в кювет, слегка припечатать люльку «черного» мотоцикла Ивана. Обошлось без жертв, но Нахмановичу от нас досталось по полной. Благо, остыли мы быстро, но Ребе, казалось, до сих пор в глубине души переживал из-за случившегося.
«Может, и хорошо, что переживает: впредь будет внимательней».
Вслед за Борей мы пошли к нашему домику. Денис и Ребе вдвоем сидели за столом на веранде, а перед ними стояла большая глубокая тарелка с дымящимися рыбешками – та самая голомянка, на которую нас так активно зазывал Лама.
– Ну и как? – спросил я. – Правда, такая вкусная?
Ребе и Денис, не переставая жевать, одновременно подняли вверх большие пальцы.
– Ну, давай-ка, старик, и мы попробуем, – хлопнув в ладоши, с улыбкой сказал Саша Никифоров.
Голомянка действительно оказалась настоящим деликатесом. Ловили ее, если верить рассказам местных, каким-то особым способом – настолько диковинным, что я, слушая инструкцию, так ничего толком и не понял.
– Невероятное все-таки место, – заметил Денис, когда мы, покончив с чудесной рыбкой, откинулись на спинки лавок и закурили по сигаре. – Такое начало путешествия… стрессовое… потом еще авария с той коровой… иллюзорной…
Ребе потупил взгляд, но промолчал.
– А потом – озеро Арей, тут же, следом, Иволгинский дацан… – продолжал Денис. – Уже какой заряд!.. И вот теперь – Байкал, как некий… венец всему, что ли?.. Идиллия, во. Наверное, иначе и не скажешь. Вы же тоже чувствуете? Нервы как-то… успокаиваются. Волнение отступает…
– Это просто очень богатое энергетически место, земля такая, особенная, – пояснил Боря. – Тут все заряжено – сама почва и воздух… Сочетание, к слову, очень подходящее для медитации. Не зря ведь именно здесь феномен Итигэлова случился.
– Начинаешь верить в волшебство, – заметил Саша Никифоров.
– И даже Ваня Камов не так раздражает, – вставил режиссер.
Мы заулыбались.
– Ну, будет тебе, – сказал я. – Парень молодой, переменчивый, как погода, но кто из нас без греха?
– Да нет, я так, шучу больше, – покачал головой Денис. – Просто хотел подчеркнуть, насколько тут все… умиротворяющее.
С этим никто и не спорил: так беззаботно, как здесь, я себя чувствовал в последний раз очень и очень давно.
Чуть позже, когда приехал Иван на отреставрированном «черном», мы отправились купаться. В середине июня тут еще прохладно, но к вечеру вода более-менее нормально прогревается, и мы этим воспользовались сполна.
– В такие моменты думаешь: «Как хорошо, что я все это затеял», – сказал я, когда мы все, сидя на берегу, грелись ромом.
Уже стемнело, и луна, пришедшая на смену солнцу, бледным светом расчерчивала поверхность озера перед нами.