Посвящаю Вадиму Чекунову и Анастасии Калябиной
1
– Доброе утро, директор, – поприветствовал доктор Стенли сидящего в кресле мужчину средних лет с седыми короткими волосами и серыми матовыми глазами, который курил толстую сигару и смотрел задумчиво в окно.
В кабинете директора стоял рабочий стол коричневого цвета, на столе расположилась стопка папок с самыми разными историями болезней, начиная с обыкновенной депрессии и заканчивая гебефренической шизофренией. Слева от папок лежал лист бумаги, на котором было написано «Миссис Норис» и «4». Справа стоял черный стационарный телефон. В кабинете не было ни одной фотографии, ни одного цветка, даже искусственного. Были письменный стол, черное кресло, на котором директор сидел, сгорбившись, пуская густые клубы дыма, и небольшой шкафчик справа около окна, в котором висели осенний тонкий плащ, белый докторский халат и стояли черные ботинки на низкой подошве.
Рост директора был примерно метр восемьдесят – метр восемьдесят два. Телосложение плотное. Этого крепкого, коренастого мужчину сдвинуть с места мог бы, наверное, только бульдозер.
– Доброе утро, – сказал без особой радости человек в кресле, перевел взгляд на вошедшего старика и потушил сигару в пепельнице. Не любил он, когда его отвлекали от курения. Клубы дыма позволяли мужчине концентрироваться, уходить в себя и даже в какой-то степени смаковать те редкие минуты тишины, которые можно было провести только наедине со старой подругой – сигарой, не задававшей глупых вопросов, не отвлекавшей его по пустякам, не умевшей мыслить и озвучивать свои мысли. Для директора объект, который не озвучивал свои мысли, был самым прелестным в мире творением. Одушевленным или нет – какая разница! Что ваза из-под цветов, что милый тихий дворник, который, кроме того, чтобы подметать двор, ни на что другое не годился, были одинаково очаровательны и прекрасны. Ведь этим двум созданиям была присуща одна и та же черта – не делиться собственными мыслями и не отягощать своим присутствием окружающих.
Мужчине с жесткой двухдневной щетиной на вытянутом лице нравилось, когда о нем все забывали. Когда его не трогали по любому поводу и не мешали сидеть в темноте и наблюдать за первыми лучами солнца вместе со своей верной подругой, которая, как и человек, обладавший ею, любила тишину.
Для вошедшего в кабинет главврача тишина никогда не была чем-то святым, и любую паузу доктор Стенли всегда пытался заполнить связным или бессвязным набором букв.
– Произошло самоубийство, – сказал доктор Стенли. Такого директору от него никогда еще не доводилось слышать.
Мужчина резко нахмурил брови, словно в этой фразе было что-то непонятное, а затем быстро переспросил:
– Самоубийство?
– Именно, директор. Пациент покончил с собой, бросившись в открытое окно.
– Миссис Норис? – хозяин кабинета подскочил со своего места и быстрым шагом направился к главврачу, чтобы хорошо видеть его глаза. Директору всегда было комфортно разговаривать, пристально всматриваясь в глаза своего собеседника. Это было для него неким ритуалом.
Глаза, по мнению директора, не умели скрывать. Только нагло лгать!
– Нет, не миссис Норис, – осторожно ответил доктор Стенли, чьи маленькие зелененькие глазки тут же забегали, когда в них заглянул директор.
Не любил доктор Стенли такого тесного контакта. Серые настойчивые глаза давили на доктора изо всех сил.
– Это другой пациент. Не такой любопытный, как миссис Норис. – Главврач сделал особый акцент на слове «любопытный», так как его собеседника могли заинтересовать только особые, редкие случаи. Обыкновенный психоз, раздвоение личности и ряд самых различных человеческих фобий (начиная от никтофобии – боязни темноты – и заканчивая светобоязнью) директора не интересовали в принципе, и данные случаи он всегда охотно взваливал на своих подчиненных. Нередко и на плечи самого доктора Стенли.
– Это я понял. Говорите по существу, Стенли.
– А по существу, данный пациент страдал циркулярной депрессией.
Директор перевел взгляд с хитрых бегающих глазок на неподвижную стену перед собой, а затем развернулся к свету.
Циркулярная депрессия, по его мнению, как болезнь не представляла никакого научного интереса. Так как половина населения время от времени страдает от такой депрессии.
В этом приторможенном состоянии, в котором больной перестает различать всякие цвета жизни, мир для него абсолютно бесцветен, безвкусен, как стакан обыкновенной воды. Человек становится заложником своего настроения, его душевное равновесие может нарушить обыкновенный дождь или любая мелочь, которая ему не понравится. Например, лечащий врач недостаточно приветлив с ним!
При циркулярной депрессии больной перестает видеть смысл в своем существовании, видя все в сером цвете, эту болезнь директор воспринимал как юношескую.
– Несерьезная причина, чтобы покончить с собой, – смело заявил директор. И если бы данное заявление сделал кто-то другой, а именно – его подопечный, то доктор Стенли изо всех сил впился бы в горло своему собеседнику и начал бы высасывать из него всю кровь.
Вместо этого главврач глубоко вдохнул, выдохнул, а затем сказал спокойным голосом.
– Циркулярная депрессия, директор. Разве не достаточный повод для самоубийства?
– Нет! – тут же отрезал директор, который разговаривал со своим собеседником, стоя к нему спиной. – Если бы это был повод, то большинство подростков покончили бы жизнь самоубийством, не дожив и до шестнадцати лет, не говорю уже о взрослой части населения, которая терпеть не может свою проклятую работу и начальника, который выжимает все соки.
– Но ведь это абсурд – пренебрегать известными фактами, а именно: заболеванием пациента. Я принес вам отчет…
Директор повернулся к своему собеседнику, взял отчет и вернулся на прежнее место. Зажег сигару и начал внимательно изучать корявый и неровный почерк своего заместителя. От этого непонятного «забора» из слов он недовольно скривился.
Доктор Стенли растворился в тишине, так как прекрасно знал, что начальника отвлекать от мыслей порой опасно. И что в его сторону может прилететь какой-нибудь тяжелый предмет.
Такие случаи уже бывали с докторами, но только не с уважаемым стариком, доктором Стенли, который лично присутствовал, когда строили эту лечебницу, и который, скорее всего, лично проводит ее в «последний путь». Когда, по возможным причинам, от нее останется только пепел, он сам станет пеплом. Ведь другая крыша над головой для него – не дом, а лишь комната, в которой можно переночевать и вернуться домой.
Директор, которому густой едкий дым бил в ноздри, читал врученный ему отчет и думал, что нужно как можно скорее попасть в комнату самоубийцы до того, как приедет полиция. Зачем? Да потому, что он хотел лично осмотреть комнату, убедиться в том, что это действительно самоубийство и что этого несчастного пациента, страдающего болезнью колких юношеских лет, не выбросили из окна против его воли.
– Но это невозможно… – запротестовал доктор Стенли. – Инспектор полиции приказал, чтобы до его приезда никто не заходил в комнату Эриха.
– Вы вызвали полицию, даже не посоветовавшись перед этим со мной? Меня нет, доктор Стенли? Вы сейчас обращаетесь к пустому креслу?
– Но вы сами попросили меня в экстремальных ситуациях принимать решения самостоятельно и не отвлекать вас от важных дел. Вот я и…
– Разве самоубийства в нашей лечебнице происходят так часто, что можно меня по таким пустякам не отвлекать?
– Нет, директор. Я вызвал полицию, написал отчет и первым делом прибежал к вам.
– Сколько времени прошло с того момента, как вы вызвали инспектора?
– Не больше пятнадцати минут.
– Значит, успеем, – решительно заявил директор, встал со стула, оставив сигару тлеть в пепельнице, и в спешке выбежал из кабинета.
Он совершенно не понимал своего заместителя, считая характер доктора Стенли непостижимым.
* * *
Директор вошел в маленькую, но светлую палату, больше напоминавшую келью, в которой прежде обитал Эрих Бэль, расположенную на последнем, четвертом этаже второго корпуса здания больницы.
Комната была метров десять – двенадцать. Кроме кровати и маленького бежевого комода, на котором давно потрескалась краска, здесь не было больше ничего. На комоде стоял магнитофон, пачка овсяного печенья, белая чашечка с каким-то осадком темного цвета. Скорее всего, на дне ее засохли остатки кофе.
Кровать была аккуратно заправлена, возле нее стояла пара желто-синих кроссовок, не самых качественных, но не рваных и не потрескавшихся.
На коричневом покрывале лежал небольшой клочок бумаги. Директор подошел, но не спешил брать его в руки. Затем он открыл комод, осмотрел его, снова закрыл. После этого мужчина, ни с того ни с сего, встал на колени и заглянул под кровать.
Доктор Стенли молча недоумевал, наблюдая за ним.
– Что вы ищете, директор?
– Вы трогали этот листок, доктор Стенли? – проигнорировав его вопрос, спросил седоволосый мужчина с короткой стрижкой, шея которого была сильно напряжена.
– Нет. Я ничего здесь не трогал и вам не советую до приезда полиции.
Директор еще раз осмотрелся по сторонам в поисках чего-либо достойного внимания, принюхался и только после этого подошел к открытому окну, в которое выпрыгнул Эрих Бэль.
Высоко. Достаточно высоко, чтобы, переломав себе шею, ноги и еще что-нибудь, не остаться после такого падения в живых.
Внизу на асфальте было красное пятно. Самого пациента на улице не было.
– Что скажете? – спросил доктор Стенли, стоя на пороге комнаты, не осмеливаясь зайти внутрь и что-либо там потрогать. Он боялся полиции и всегда вел себя как примерный и тихий гражданин.
– А что вы хотите, чтобы я сказал, Стенли? – обернулся к нему его начальник. – Где труп пациента?
– Его оставили до приезда полиции в свободной палате номер девять на первом этаже.
– Хорошо, – задумчиво кивнул директор, а затем еще принюхался.
– Что вы постоянно нюхаете?
– Вы мне сказали, когда мы шли по коридору, что окно в комнате было закрыто, когда обнаружили труп пациента внизу, на асфальте, так?
– Ну да. Но это ведь легко объяснить, не нужно быть полицейским, чтобы понять, что его закрыл порыв ветра.
– Это да, – согласился директор. – Но…
В этот самый момент вошли двое полицейских в форме.
– Здравствуйте. Полиция города М… Прошу ничего не трогать и немедленно покинуть комнату, пока мы не позовем вас внутрь.
– Конечно, – любезным голоском отозвался доктор Стенли.
– Вас это тоже касается, – обратился к директору старший. Это был широкоплечий молодой мужчина лет тридцати пяти с каменным лицом и холодным взглядом. Его напарник был намного ниже и менее разговорчив.
– Я директор этой лечебницы и хотел бы…
– Мне все равно, директор вы или уборщик, прошу вас покинуть комнату, – сказал полицейский непоколебимым голосом.
Директор молча вышел следом за доктором Стенли и еще раз демонстративно принюхался, словно в насмешку над железным человеком.
– Вы не договорили, – напомнил ему главврач, когда они вышли в коридор и встали возле двери палаты.
– А вы читали эту записку, Стенли? – вдруг спросил его начальник.
– Нет. Я ничего не трогал в палате.
– А как думаете, что там?
– Представления не имею, но могу предположить, что это предсмертная записка.
– Да. Я тоже думаю, это она, – кивнул директор. Ни один мускул его лица не был напряжен в отличие от шеи, на которой пульсировали толстые, как канаты, вены.
– Почему? Вы смогли прочесть что-то?
– Только слово «сожалею», но дело не в этом. Просто без этой записки полиция могла бы засомневаться в том, что это самоубийство. А с запиской – все замечательно. Нет ни малейших причин думать иначе.
– Вы думаете иначе?
– Я не думаю, Стенли, и вам не советую увлекаться этим бессмысленным занятием. Я смотрю на факты и делаю выводы. А думать – это не мое, пусть думает полиция.
Из комнаты вышел тяжеловес-полицейский и попросил докторов зайти.
– Кто обнаружил пациента?
– Дворник, – сказал доктор Стенли, пытаясь заставить свои глазки не бегать из стороны в сторону при разговоре с этим крайне серьезным человеком с пронзительным взглядом. – Он незамедлительно поставил в известность докторов.
– А кто первым вошел в комнату?
– Я, – нерешительно сказал доктор Стенли. Словно задумавшись после заданного вопроса: «А почему и вправду я сюда вошел?»
– Зачем? – вопросительно посмотрел мужчина, который давил на доктора своим взглядом. И, несомненно, раздавил бы его, если бы не вмешался директор.
– Потому что окно со двора показалось дворнику закрытым. Мой заместитель зашел, чтобы посмотреть, не закрыто ли оно на задвижку, иначе можно было бы предположить, что в моей лечебнице произошло убийство.
Офицер перевел взгляд на директора, который, подобно Атланту, легко выдержал свалившееся на его плечи небо. Он сам мог кого хочешь задавить своим пристальным, беспристрастным взглядом. После того как полицейский понял, что с данным субъектом такой метод давления не сработает, он снова обратился к доктору Стенли.
– Окно было закрыто на задвижку?
– Нет. Оно было просто прикрыто. Это ветер…
– Понятно, что не призрак пациента. Кто из вас брал в руки записку?
Оба доктора отрицательно покачали головами.
– Хорошо, – немного смягчившись, сказал офицер, который уже произвел на них впечатление несокрушимого служителя доблестного отряда полиции. – Есть предположения, что там написано?
– Ни малейших, – без колебаний ответил директор. Доктор Стенли решил промолчать.
– В записке написано, что парня утомила жизнь и он желает свести с ней счеты. По-моему, все очевидно, господа! Самоубийство. Прошу предоставить мне отчет, письменное заявление о…
– Офицер, – вдруг перебил его директор. – Вы чувствуете в воздухе запах табачного дыма?
Мужчина глубоко вдохнул носом, хотя этого можно было и не делать.
– Чувствую, а что?
– Почему вы тогда не задали вопрос – курил ли пациент? Я, к примеру, не заметил в комнате ни пачки сигарет, ни пепельницы. Поэтому я задал себе такой вопрос, когда впервые вошел в комнату. Здесь до отвращения воняет дешевыми сигаретами.
Оба офицера засмеялись.
– Вы что, детективов пересмотрели, директор? Шерлоком Холмсом себя возомнили?
– Вопрос и вправду хороший, молодые люди, – вдруг пробился тихий, но на этот раз более уверенный голосок доктора Стенли. – Эрих Бэль на дух не переносил сигаретного дыма. Он у него вызывал тошноту и мог спровоцировать рвоту, это неоспоримый факт! Странно, что я сам не придал значения тому, что в комнате пахнет сигаретным дымом. Я настолько к нему привык, так как все и везде в этой больнице курят, что и здесь я воспринял этот запах как должное.
Улыбки сошли с лиц офицеров. И тот, который вел разговор, продемонстрировал прежнюю каменную гримасу.
– У вас пациенты спокойно передвигаются по лечебнице, курят и делают, что хотят? – обратился он к старику, но на этот раз ответил ему директор:
– Только под присмотром докторов и санитаров. И не все в этой больнице могут спокойно передвигаться, буйные – нет.
– Значит, в эту комнату мог войти практически любой пациент? Да?
– Именно так.
– Версия самоубийства остается основной. Так как в деле всегда важны не доводы, а факты.
– Безусловно, – серьезным голосом подтвердил директор, не выразив при этом на лице ни единой эмоции.
– А факты говорят, что мужчина написал предсмертную записку, а затем выпрыгнул в окно. Неважно, кто накурил в этой комнате. Может быть, курили вы, – офицер демонстративно ткнул указательным пальцем в доктора Стенли.
– Я не курю, – спокойно ответил старик.
– Неважно кто. Вы меня поняли. От вас мне нужен отчет и два заявления…
На этом месте директор снова перебил офицера.
– Учитывая факты, офицер, Эрих Бэль написал свое предсмертное письмо пальцем, так как ручки в этой комнате я не обнаружил. Может быть, ее обнаружили вы? – внимательно посмотрел на своего собеседника мужчина, в чей храм зашли в грязной обуви, нарушая шаткий покой этих стен.
Улыбка вновь появилась на лице офицера.
– Ручка может быть где угодно. В комоде. В кармане брюк. Под кроватью…
– Если обнаружите ручку, тогда я не стану строить из себя Шерлока Холмса, но на самые очевидные вещи, офицер, я привык обращать внимание. Это называется логическим умозаключением. Многим психиатрам и думать не надо, чтобы заключить, что если есть письмо, значит, должна быть и ручка, которой это письмо написано. На языке психиатров это прозвучало бы следующим образом – у любого пациента, страдающего душевным расстройством, всегда есть причина этого самого расстройства. И моя главная задача – выяснить эту причину, а не выглядеть в ваших глазах выскочкой или, как вы сказали, Шерлоком Холмсом, офицер. Это – профессиональное.
– Понятно. – Такое заявление немного сбило с толку каменного человека.
– Я не обнаружил в этой комнате ручку, – уверенно продолжал директор. – А если она внезапно окажется в кармане пациента, то я готов принять ваши доводы, офицер. Даже несмотря на невыносимый запах дешевых сигарет в этой комнате. Действительно, прийти и накурить мог кто угодно перед самоубийством Эриха Бэля.
– Где труп? – задал самый логический вопрос, какой только мог прозвучать в этот момент, старший офицер.
– Он в палате номер девять. На первом этаже, – ответил доктор Стенли, и все присутствующие незамедлительно покинули палату в поисках ручки.
Но ручки в карманах молодого светловолосого мужчины не обнаружили.
– Вы хорошо осмотрели комнату, предположив, что ручки в ней нет? – офицер обратился к директору.
– Там нечего смотреть. Комната маленькая. На кровати – нет, когда открывал комод, то и в нем не было ни карандаша, ни ручки, только станок для бритья, книга «Приют грез», несколько мужских журналов и очки. Под кроватью ручки тоже нет, я посмотрел.
– Я вас услышал. Благодарю за сотрудничество. Можете вернуться к своим делам. Мы с напарником еще раз осмотрим комнату, а затем наведаемся к вам.
– Как скажете.
И директор с доктором Стенли удалились от двух своих гостей.
* * *
– Теперь понятно, почему вы вели себя немного странно в этой палате… Кстати, спасибо, что…
– Доктор Стенли, – вдруг неожиданно остановился директор и заглянул ему в глаза. – Зачем вы ходили к Эриху Бэлю в палату?
– Я не знаю зачем, директор. Честно, не могу сказать. Просто это все случилось так спонтанно, что я просто не мог поверить в происходящее. Ведь последнее самоубийство в этой клинике, если мне не изменяет память, произошло пять лет назад. Верно? Разве вы не зашли бы из самого обыкновенного любопытства в комнату самоубийцы?
– Из любопытства – нет, а чтобы удостовериться, покончил ли он жизнь самоубийством или ему кто-то в этом помог – да. Но я вам верю. Попадая в подобную ситуацию, трудно понять, как поступить правильно.
– Это точно, – охотно согласился старик.
– Ладно, Стенли, возвращайтесь к своим делам. Напишите им подробный отчет, прикрепите историю болезни и подготовьте два заявления, а после принесите мне на подпись. Вы свободны.
И директор оставил своего заместителя у его кабинета, а сам направился навстречу двум своим старым и верным подругам – тишине и сигаре.
2
Доктор Стенли зашел к директору спустя двадцать минут. Шторы в его кабинете были плотно закрыты, там царила полутьма.
Сигара, как всегда, тлела в пепельнице. Директор внимательно изучал историю болезни Эриха Бэля.
Здесь, в этой обители тишины, директор не думал, нет! Он просто сидел, наслаждаясь сигарой и полумраком.
В редкие мгновения, проводимые в этой часовне замершего времени, директор довольствовался обыкновенным дымом, отсутствием забот и окружающей суеты. Он смаковал секунды одиночества, запивая его полусладкой тишиной, и ему было жаль тратить эти драгоценные секунды на размышления.
Нет, он не думал. Это было единственное место на свете, где директор не строил своих умозаключений, не делал выводов, его не заботило совершенно ничего. Он просто слушал самую прекрасную на свете песню – щебетание мертвых птиц.
Он слушал, как в пустоте бьется его сердце. Он сам становился пустотой…
– Вы много думаете, директор, – ни с того ни с сего сказал доктор Стенли, вспомнив, как много времени директор проводит наедине с собой.
– Я не думаю. И вам не советую, – быстро ответил человек в белом халате, занимавший самую высокую должность в этой лечебнице.
«Как можно не думать?» – удивился про себя трусливый старик, который никогда в жизни не слышал, как в пустой коробке бьется его собственное сердце.
В этот момент в дверь без стука вошли «желанные гости».
– Ручку в комнате мы не нашли. Но нашли два лезвия, лежавших около самого станка, и на одном из них была засохшая капля крови.
– Ну и что? Порезался, когда брился, – прокомментировал доктор Стенли. Директор молча смотрел на стоявших у двери полицейских.
– Да, мы тоже так подумали, – сказал старший офицер. – Но решили после этого осмотреть тело умершего и обнаружили…
– Попытку суицида. Глубокие порезы на руках, верно?
– Именно, директор, – ответил строгим голосом офицер. – Так что ваши догадки не могут сопротивляться фактам.
– Вы абсолютно правы, офицер, – сказал директор и принялся за сигару.
Широкоплечий мужчина в форме, который всегда прекрасно понимал, смеются над ним в разговоре или нет, подозрительно посмотрел на своего собеседника. На фигуру, сидевшую за столом.
– Я уловил вашу насмешку, – ледяным, угрожающим голосом заявил полицейский.
– Никакой насмешки нет, – спокойно ответил директор. – Вы правы. Все факты указывают на самоубийство. Я забираю свои догадки назад и не хочу, чтобы они фигурировали в этом, как я понимаю, уже закрытом деле.
– Почему-то я вам не верю. Что-то вы все равно держите при себе, какую-то мысль вы от меня утаили. Что это за мысль? И почему в этой комнате так темно? Откройте шторы!
– Не нужно открывать шторы, – немного оживившись, сказал директор. – Мне так комфортно. Я ничего не утаил от вас, офицер. Вы действительно правы, факты – вещь неоспоримая. И я, как человек, анализирующий мир, а не строящий на его счет иллюзии, заявляю вам, что вы правы. Нет никаких причин сомневаться в том, что это – самоубийство.
Первое. Закрытое окно – это, несомненно, работа ветра. Окна достаточно легко открываются и закрываются, их без труда мог закрыть даже самый небольшой порыв ветра. Второе. Ручка! Да, безусловно, свою предсмертную записку Эрих Бэль мог написать еще вчера, а, может быть, даже позавчера, выбросив потом ручку в мусорную корзину или просто взяв ее у кого-то на время, а затем вернув хозяину. Три. Дым! Дешевый табак в этой больнице используют девяносто процентов курильщиков, и к Эриху Бэлю мог запросто зайти кто угодно и накурить в его комнате. Но тогда возникает вопрос – зачем курить перед человеком, который не переносит сигаретного дыма и смело заявляет об этом? Может быть, кто-то курил против его воли, но за это статьи нет.
Итак, офицер, три совпадения и один только факт – человек, лежащий на холодном бетоне в луже собственной крови, который написал предсмертную записку. Причина самоубийства – его болезнь, из-за которой он и занимал койку в моей больнице.
В чем тут вы могли уловить насмешку?
– Ни в чем, директор. Показалось. Вы – человек умный, а с умными людьми приходится всегда общаться осторожно. Вы меня понимаете.
«Благодарю за комплимент», – сказал бы на это с широкой улыбкой доктор Стенли, расцветший, как вишня в саду, но директор лишь перевел глаза на стол и замолчал.
– Не станем вас больше отвлекать. Труп мы забираем на экспертизу, а от вас требуется только…
Директор протянул через стол два заявления и отчет. Офицер подошел и с довольным лицом забрал их.
– До свидания, надеюсь, больше мы вас не потревожим.
– До свидания, – сказал директор.
Офицеры вышли из его кабинета, а доктор Стенли остался по-прежнему мозолить глаза и посягать на святость секунд, проведенных в безмолвии.
– Доктор Стенли, прошу вас. Идите! – мягко, но напористо сказал директор, взглянув на неуместного зажатого старика, как на малого ребенка.
– Вы соврали им, верно?
– Да.
Директор снова отложил свою смертоносную подругу до того времени, когда, наконец, ему дадут спокойно насладиться ее серой и губительной душой.
– Почему? – посмотрел в недоумении доктор Стенли на своего начальника, которого знал как облупленного. И насмешку которого не мог спутать ни с чем на свете.
– Потому что, как вы и сами заметили, они не заинтересованы разобраться в этом деле.
Директор глубоко вдохнул воздух и растворился во тьме.
– Это почерк, я правильно понял?
Директор поднял брови, его лицо выдавало величайшее удивление.
– Вы меня удивили, Стенли. Да, это почерк. Когда вы заметили?
– После того, как мне разрешили зайти в палату и показать, как именно было закрыто окно, когда я впервые в нее вошел. Ведь окно открывали и закрывали множество раз, а потому непонятно, как все было изначально!
Тот, самый неприятный, спросил у меня, что именно написано в предсмертной записке, он не мог разобрать одно слово, и я ему подсказал. Действительно, часть слов в записке были попросту непонятны. Но самые важные были написаны очень разборчиво. Чудеса! Затем я покинул палату и отправился к вам с документами на подпись. А вы как поняли, директор?
– Только что, когда изучал историю болезни Эриха. Вы приложили к истории его собственные записи, а потому мне не составило большого труда сравнить его почерк с увиденным в записке. И сделать однозначное заключение, что предсмертная записка была написана кем-то другим. Почерк с волнообразными, загнутыми внутрь крючками, в конце слов буквы уменьшаются… Это почерк убийцы.
– Но кто мог его убить? И за что? Это же вздор… – в замешательстве воскликнул доктор Стенли.
– Может быть, вы?
* * *
– Я? – доктор Стенли чуть было не подавился от возмущения.
– Да, вы, – сказал директор спокойно, чтобы сразу отпала версия, что в комнате стоит кто-то еще, невидимый доктору Стенли.
– Зачем мне его убивать? Вы с ума сошли?
– Вы не можете объяснить причину вашего визита в палату Эриха Бэля. Вы не придали значения сигаретному дыму в палате, хотя знали, что пациент не курит. И вы же, не почувствовавший запаха дыма в палате, вдруг подмечаете различие в почерке. И…
Доктор Стенли не стал дослушивать до конца эти явно издевательские слова, а хлопнул громко дверью, покинув этот темный и мрачный кабинет.
Директор был доволен, предавшись наконец, тишине. Он был рад тому, что полиция остановилась на единственной удобной для нее версии – самоубийстве, так как повторный визит этих двух гостей в его лечебницу он бы стерпел с большим трудом.
Успокоение растекалось по венам директора, мужчина упивался затишьем. Он сосредоточенно изучал историю болезни Эриха Бэля, читая медленно и внимательно, чтобы не пропустить чего-то важного, анализировал регулярные сеансы, ярко описанные лечащим врачом пациента, разговоры доктора и больного. Коренастый мужчина с большими, грубыми руками и толстыми пальцами, перелистывающий сейчас тонкую историю одной человеческой жизни, в эту минуту не думал, нет, а знакомился с бессчетным количеством фактов об Эрихе Бэле.
«Эрих Бэль, двадцать девять лет. Не женат. Детей нет. Рост – метр семьдесят семь. Вес – пятьдесят килограммов. Телосложение: дистрофическая худоба.
Аппетит слабый. Ест мало и нерегулярно. На дух не переносит сигаретного дыма. Пациент неоднократно жаловался на то, что может потерять сознание, если сделает хотя бы одну затяжку. К пассивному курению относится крайне отрицательно.
Заключение: потеря цветовой и вкусовой гаммы. Постоянная вялость, подавленное состояние. Несколько раз жаловался на жизнь. Мыслями о смерти пациент никогда не делился в присутствии врачей.
Тело чисто, попыток суицида не обнаружено. Разрешено пользоваться одной бритвой и иметь в запасе два острых лезвия.
Диагноз: циркулярная депрессия.
Лечащий врач: Л. Кан.
Дата и подпись».
Директор наслаждался вкусом дыма, перелистнув прочитанную страницу.
«– Доброе утро, Эрих. К вам можно войти?
– Доброе утро, доктор Кан. Входите.
Состояние пациента – безрадостное, хмурое. Было замечено ранее, что его настроение меняется от перемены погоды. Сейчас за окном дождливо и пасмурно.
– Как ваше самочувствие? Сыграем в нарды или у вас есть дела поважнее?
– Сожалею, доктор, сегодня не расположен к играм. Хочу почитать книгу и подумать.
– Что вы на этот раз читаете, Эрих?
– Ремарка.
Есть предположение, что книги Ремарка угнетающе влияют на моего пациента из-за своей депрессивной атмосферы.
– А вы не думали почитать что-нибудь другое? Например, Джерома Клапку Джерома?
– Мне нравится Ремарк, доктор Кан.
– Хорошо. Ничего не имею против! Но вы понимаете, Эрих, что ваше лечение затянулось и что люди, страдающие вашей болезнью, в основном сидят дома, пьют чай и читают книги?
– Да. Этим я и занимался дома. Но теперь я и здесь пью чай и читаю книги.
– Вы принимаете таблетки?
– Да.
– Задерживаете на своем лице улыбку на протяжении одной минуты три раза в день?
Это был мой личный совет, чтобы зафиксировать у него радостное состояние и добиться от пациента оптимистичного расположения духа.
– Нет, доктор Кан. Это глупо.
– А что, по-вашему, не глупо, Эрих?
– Читать Ремарка, пить чай и грустить.
Я заметил присутствие чувства юмора у моего пациента, несмотря на его подавленное состояние.
– Вы понимаете, что в этой лечебнице лежат и другие пациенты – с более серьезными заболеваниями, чем у вас?
– Они мне не мешают.
Пациент всем своим отсутствующим видом говорил мне, чтобы я оставил его в покое.
– Вам здесь не место, Эрих.
После этих слов я покинул палату Эриха Бэля и продолжил обход».
Директор улыбнулся, отложил в сторону историю болезни пациента и взял в руки телефонную трубку.
– Доктор Стенли, вызовите немедленно ко мне в кабинет доктора Кана.
Заместитель лишь коротко ответил: «Да», так как был зол и сердит на свое начальство за серьезное обвинение.
Спустя пять минут в кабинет пожаловал доктор Кан. Высокий, худощавый человек с болезненным лицом, на котором отсутствовала растительность и решительность. Цвет глаз доктора Кана сложно было разобрать в темноте, но, судя по всему, они были темные.
– Здравствуйте, директор. Вызывали?
– Да.
Если бы в кабинете директора стоял второй стул, то он бы любезно попросил вошедшего гостя на него присесть. Но стула в этой комнате не было, и засиживаться в кабинете директора было попросту невозможно. Только если – застаиваться.
– Вы слышали о сегодняшнем происшествии?
– Конечно, директор. Все доктора только об этом и говорят весь день. Согласитесь, ведь такие случаи в нашей больнице нечасты.
– Вы догадываетесь, по какому поводу я вас вызвал, доктор Кан?
– Разумеется. Я – бывший лечащий врач Эриха Бэля.
- Песня мертвых птиц