Северный крест

* * *

© Поволяев В. Д., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Часть первая

Узкая, похожая на хищную щуку миноноска стояла у причала в самом центре Архангельска – несла вахту.

Боевые корабли охраняли здешнее правительство. Конечно, миноноска – не линкор, своими орудиями не может развалить половину города, как это способен сделать огромный, серый, со скрипучей броней дредноут, но от скорострельных пушек ее, если кто-то вздумает нарушить покой северного правительства генерал-лейтенанта Миллера, тоже можно схлопотать немало неприятностей.

Трап, соединяющий корабль с берегом, был убран, на берег были брошены швартовы и намотаны на чугунные тумбы кнехтов^[1] – один конец с носа, другой с кормы. У причальных концов этих сидели два матроса, один на носу, второй на корме и перекликались друг с другом ленивыми голосами.

– Ко мне еще одна пожаловала… Дамочка очень даже форсистая, с тонкой талией и большой верзохой.

– Может, ты канат салом смазал?

– Даже не думал.

– Тогда чего ж к тебе зачастили дамочки?

– Это у них надо спросить! – закричал призывно матрос, сидевший на корме. – Ты куда, милая, лезешь без очереди? Тебя что, в великосветских подворотнях Архангельска не научили уму-разуму?

– Каждый раз, когда приходим сторожить наших толстомясых правителей – обязательно набираемся ларисок, как тифозный больной – вшей, – недовольно проворчал матрос, стороживший носовой конец.

Был он широкоплеч, низкоросл, лицо имел округлое, неприметное. Приметной деталью были только золотистые пшеничные усы с лихо закрученными в игривые колечки концами. Глаза земляного цвета были суровы и насмешливы.

Матросы несли вахту – оберегали корабль от ларисок – портовых крыс, не пускали их на миноноску. Тяга ларисок к мореплаванию общеизвестна, стоит только где-нибудь бросить на берег конец, как тут же из ближайшей мусорной кучи высовывается любопытная ларискина морда, шевелит усами, а сама лариска, дама сообразительная, умеющая шурупить мозгами, начинает лихорадочно соображать, как же пробраться на корабль и занять теплое место в капитанской каюте. Из-за них-то командиры и ставят у причальных концов специальную вахту, чтобы матросы сшибали карабкающихся по канатам крыс в воду.

А какая-то изобретательная душа – явно из матросов, – которой лариски были противны до икоты, выдумала крысоотбойники.

Крысоотбойник – штука примитивная и, как всякий примитив, – безотказная. Это – стоячая фанерка, которая имеет дырку, смещенную к одной из сторон, для каната, точно по диаметру, чтобы фанера могла свободно вращаться, когда ее насадят на веревку.

Устанавливается фанерка на высоком канате, причем не одна, а сразу штук пять… Дальше происходит вещь простая – лариска ползет по канату, когтями щелкает, мечтает о той вожделенной минуте, когда будет пожирать сыр, спрятанный в капитанском буфете, и вдруг упирается чутким носом в преграду – пресловутую фанеру. Короткое движение влево, потом вправо, и становится понятно – фанеру не обойти, надо лезть через нее. И крыса карабкается на фанеру, но, когда, наконец, взбирается на нее, на самый верх, фанера, не способная держать откормленное ларискино тело, переворачивается, и крыса летит в воду.

Фокус очень простой, но результативный – спас от попутчиц тысячи плавающих посудин – и военных, и гражданских.

На носовом конце миноноски было установлено пять крысоотбойников, на кормовом – семь.

У носового конца дежурил матрос, пользующийся на миноноске такой же известностью, как командир корабля лейтенант Лебедев – не было на миноноске человека, который не был бы должен Арсюхе Баринову хотя бы полушку: Арсюха давал деньги взаймы под проценты… Причем бумажные деньги он не признавал, старался оперировать только металлом.

– Бумажные деньги – это что такое? – спрашивал он у несмышленых морячков-салаг, пришедших служить на миноноску. – А?

– Деньги, – отвечали те нерешительными голосами.

– Какие же это деньги, пхих! Ими только задницу подтирать! – Арсюха доставал из кармана зеленовато-розовую десятку, такую же, что ходила и при царе, ничем не отличимую, кроме одного – вверху на червонце было аккуратно напечатано, черным по розовому: «Северная Россия», с хрустом складывал ее и начинал выковыривать из зубов застрявшую рыбную кость – Арсюха, северный человек, очень любил рыбу. – Разве это деньги? – Вид его делался презрительным.

Его напарник, сидевший на корме, Андрюха, бедный человек, у которого никогда не бывало денег более серебряного николаевского рубля, доставал из кармана другую кредитку, орехового цвета, достоинством в один карбованец, и благоговейно разглаживал ее на коленке:

– А как же Арсюха, быть с тем, что тут написано?.. Вот: «Государственная эмиссионная касса разменивает кредитные билеты на фунты стерлингов без ограничения суммы по курсу»… Сорок рублей равны одному фунту стерлингов. И подпись стоит: «Управляющий отделом финансов Куракин». Говорят – князь. Как быть с князем?

Арсюха вытаскивал изо рта кредитку вместе с рыбной костью, разворачивал ее и, мучительно морща лоб, шевелил губами.

– Верно… Написано…

– Так как же быть с князем?

– А вот так! – ожесточенно восклицал Арсюха и демонстративно комкал десятку в кулаке.

Рука у него, несмотря на солидную комплекцию и живот, который плотно обтягивала форменка, была изящной, узкой, изнеженной, как у потомственного дворянина.

– Это же – деньги! – Андрюха невольно переходил на шепот. – На них можно купить хлеба…

– И с тем же успехом сходить в гальюн, подтереть себе репу, бумага плотная, мягкая, такая не прорвется, пальцы не испачкаются… Приберем для гальюна. – Арсюха прятал червонец в карман.

– Отдай его лучше мне, – просил Андрюха.

– Зачем?

– Водки куплю.

– Не дам. Если я отдам тебе эти деньги, то на меня обидится задница. А свою задницу я люблю не меньше, чем кухарку из дома господ Миллеров. – Арсюха косился на берег, на сочную зелень деревьев, украшавших набережную.

Человеком Арсюха был прижимистым, не то что матрос первой статьи Андрюха по фамилии Котлов.

У Андрюхи характер был совсем иной. Если бы Арсюха попросил у него деньги, Андрюха никогда не стал бы жаться; отдал бы последнее – а вдруг жалкие бумажки эти продлят человеку жизнь либо спасут заблудшую душу? И никаких процентов не стал бы брать.

У Арсюхи таких промахов не бывало – Арсюха никогда никому не давал и рубля, не заручившись возвратом денег и не уговорившись о процентах, которые этот рубль должен притащить в его карман у себя на хвосте.

Потому и живут они по-разному, Баринов и Котлов, и одеты по-разному: Арсюха – во все английское, обут в ботинки из толстой оранжевой кожи, форменка сшита у него из плотной синей ткани, которую ни солнце не берет, ни вода, штаны-клеши на Арсюхе такие, что одним проходом по улице он, будто примерный дворник, всю Соломбалу очищает от мусора и окурков, не говоря уже о центральных проспектах – даже юбки у баб, кажется, не бывают такой ширины; у Андрюхи же Котлова все худое. Штаны с форменкой он даже не помышляет себе сшить, довольствуется тем, что дают на корабле, обувь носит корабельную. А что на корабле, кроме дыр да заплат, могут дать? Только дыры и заплаты.

– Я материи жалеть на себя не намерен, – говорил Арсюха и топал по земле короткими, плотно сбитыми ногами-тумбами. – Если мне понадобится израсходовать на клеши двадцать метров, я не задумываясь тут же куплю их… Понятно?

Андрюха такие разговоры не поддерживал – знал, что окажется в проигрыше. Себе будет дороже…

Причал, у которого стояла миноноска, был деревянным, в щелях хлюпала вода, около свай плавала дохлая треска, изрубленная винтами – не успела самодовольная рыба увернуться, вот ее и приволокло сюда; чуть в сторонке сидел дымчатый усатый кот и завороженно смотрел на рыбу – был голоден.

Пахло морем, гнилыми водорослями, солью, мокрым деревом, еще чем-то непонятным и острым, из камбуза доносился запах еды – кок Митька Платонов готовил на обед борщ, настоящий флотский борщ, в котором черпак стоит, как солдат на часах – по стойке «смирно», – стоит и не заваливается.

Из щели в причале наружу выбралась большая рыжая крыса с одуванчиково-светлыми, странно светящимися усами, будто она работала в местном театре художником и пустила краску не по назначению; крыса озабоченно покрутила головой, задержала презрительный взгляд на неподвижном коте, фыркнула по-собачьи, затем, окинув опытным взглядом миноноску, неторопливо полезла на канат.

Двигалась она ловко, уверенно – видать, немало покаталась на кораблях, заходивших в архангельский порт. Арсюха довольно потер руки.

– Давай, давай, усатая, носатая, зубастая, злобная, спеши, спеши сюда, родимая. – Хоть и сонные глаза были у Арсюхи, но очень цепкие – он видел все. Одновременно мог следить за несколькими объектами, причем друг от друга далекими, такими, что сразу не разглядишь – чтобы разглядеть их, надо не менее четырех раз обернуться вокруг себя.

Крыса, словно бы услышав приглашение человека и уловив в его голосе доброжелательные нотки, двинулась по носовому канату быстрее.

– Молодчага! – похвалил ее Арсюха. – Пхих!

Кот, сидевший на причале, проводил крысу долгим, ничего не выражающим взором и вновь стал смотреть на дохлую треску, плавающую в воде. Треска была ему интереснее злобной, истекающей салом крысы.

Не доходя до первой фанерки метра три, крыса остановилась, приподняла голову, зашевелила светящимися желтыми усами, соображая, как же действовать дальше, и вновь поползла вперед. Вообще-то она могла и не напрягать свои мозги, ведь еще ни одна крыса, пробирающаяся на корабль, не повернула назад: всякая крыса в таких ситуациях бывает нацелена лишь на одно – вперед и только вперед!

– Пхих! – то ли чихнул, то ли кашлянул, то ли напряг свою задницу Арсюха, это был его коронный звук, и чем он его производил, понять было невозможно.

Крыса заскользила по канату быстрее – необычный звук подогнал ее. У самой фанерки она приподнялась на задние лапки, выглянула из-за отбойника, будто из-за некоего боевого бруствера, и, встретившись взглядом с Арсюхой, недовольно пошевелила усами.

– У меня еще одна мадама, – тем временем сообщил Андрюха.

Послышался влажный шлепок – это Андрюха взмахнул палкой и сбил «мадаму» в воду.

– У меня сейчас тоже будет, – запоздалым эхом отозвался Арсюха. Поманил крысу пальцем. – Утю-тю-тю! Иди сюда скорее, голуба, я соскучился по тебе. Пхих!

Обнюхав отбойник, крыса не нашла в этой плотной, пахнущей другими крысами фанерке ничего опасного для себя и неторопливо полезла на нее. Человека она не боялась, встреча с двуногим «венцом природы» была заложена в ее голове, запрограммирована, она не ведала пока, как его обойдет, но то, что сумеет его обойти, знала точно.

– Утю-тю-тю! – вновь поманил к себе крысу Арсюха.

Крыса впилась когтями в фанерку, повисла на ней, словно большая жирная муха, потом подтянулась, всадила в дерево когти задних лапок. Прошло немного времени, и она достигла вершины отбойника.

– Пхих! – чихнул Арсюха.

Арсюхино «пхих!» подействовало на крысу, как команда, она перевалила через вершину отбойника, вытянула перед собой тонкие маленькие лапки, прицелилась – важно было сползти с фанерки и точно попасть когтями в канат.

Фанерка дрогнула – на канат она была насажена плотно, без зазора, но не настолько, чтобы не отреагировать на вес крысы, – и ее высокий конец неторопливо пополз вниз. Крыса впилась в нее когтями, заверещала, фанерка убыстрила ход, и тяжелая желтоусая лариска не удержалась на ней, торпедой понеслась вниз, в черную, маслянисто поблескивающую воду.

От тяжелого шлепка поднялась мелкая волна, врезалась в скулу миноноске. Арсюха лениво поднялся, глянул вниз. Крыса барахталась в воде, не зная, куда направиться.

– Что, можно поздравить? – выкрикнул с кормы Андрюха.

– Можно. Дамочка моет ноги. Собралась на бал, а туда, – Арсюха захихикал, – с грязными ногами не пущают.

– Меня эти дамочки совсем замучили – передохнуть не дают, лезут одна за другой – готовы шлепаться на колени.

– Тьфу! – отплюнулся Арсюха, приподнялся снова – по набережной, пуская из выхлопной трубы кудрявый белый дымок, катил автомобиль.

Агрегат был роскошный – с зеркальными никелированными крыльями, сверкающими колесами – в спицах игриво путалось солнце, било в глаза веселыми зайчиками; сбоку, прямо под рукой у шофера, висел громоздкий резиновый клаксон с бронзовой дудкой. Арсюха проводил автомобиль завистливым взглядом и уважительно молвил:

– Жена генерала Миллера поехала. Очень достойная особа. Генерал зовет ее Таточкой.

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю все.

– Всё знают только все.

Арсюха Баринов был прав – генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер звал жену Татой.

Миллер женился, едва окончив кавалерийское училище и став корнетом^[2] лейб-гвардии гусарского Его Величества полка. Супругой его стала красивейшая девушка Наташа Шипова, внучка Натальи Гончаровой, жены Пушкина. Мать Наташина Софья Петровна была родной дочерью Натальи Николаевны от второго брака. Внучка унаследовала красоту и обаяние бабушки. Впрочем, не только это, но и недюжинный ум, способность разрешать конфликты самые неразрешимые, умение быть настоящей хозяйкой дома и защищать интересы мужа. Это была редкостная женщина.

– Пхих! – выдохнул Арсюха и взялся за палку, лежавшую рядом, – пора было сыграть в городки: на причале вновь показалась крыса – такая же рыжевато-серая, как и предыдущая, с электрически светящимися желтыми усами. – Новая порода, что ли? – нехорошо удивился Арсюха.

Крыса настороженно глянула на миноноску, заметила человека, сидящего на носу, и опасливо пригнулась. Некоторое время она размышляла: пытаться ли проникнуть на корабль или нет, но тяга к плаваниям, к романтическим историям и приключениям взяла верх, и крыса аккуратно, стараясь, чтобы тяжело провисший причальный конец не уползал из-под лап, двинулась на миноноску.

– Давай, давай! – входя в азарт, подогнал крысу Арсюха. – Сейчас мы устроим маленький салют из ларискиной утробы. Нам будет аплодировать вся набережная.

Крыса на ходу приподняла голову, прислушалась к человеческой речи, не уловила ничего опасного для себя и поползла дальше. Желтые усы у нее призывно светились.

– Пхих! Давай, давай, ларисочка! Шевели мослами, скрипи костяшками!

Лариска послушалась Арсюху, зашевелила «мослами» проворнее, заскрипела «костяшками». Арсюха подкинул в руке палку, берясь за нее поудобнее – главное, чтобы палка оставалась в тени борта, не вспугнула крысу. Крыса остановилась перед поваленной фанеркой, понюхала ее и, неспешно перешагнув через срез, двинулась дальше.

– Утю-тю-тю! – подогнал ее Арсюха хрипловатым голосом, сделал пальцем манящее движение.

Через полминуты крыса была уже у самого борта. Арсюха проворно взметнул палку – раздался противный мокрый шлепок, крыса взвизгнула и тряпичным мячиком взвилась вверх, задергала на лету лапками.

Удар был сильным, конец палки разом сделался бруснично-красным, во все стороны брызнула кровь.

– Вижу, дама пролетела, – подал голос с кормы Андрюха.

– Да вот, захотела поиграть со мной в лапту, – пояснил Арсюха степенно, постучал палкой о борт миноноски, стряхивая с нее кровь, – и проиграла.

– Ясно, где уж ей с ее рваными калошами в наш калашный ряд!

Через несколько мгновений сочный шлепок раздался и на корме – Андрюха Котлов также «сыграл в лапту» с крысой. Крыса досталась ему тяжелая, с раздутыми боками – видимо на сносях, ее впору было перетягивать ремнем, чтобы не разлезлась кожа на талии, – в воду лариска шлепнулась с таким шмяканьем, что около миноноски вновь вздыбилась волна.

– Земеля, сколько ты отправил дамочек в дальнее плавание? – прокричал с кормы Андрюха Котлов.

– Не считал. Штук двенадцать, наверное.

– Я – больше. У меня – двадцать две.

– Дуракам всегда везет, – недовольно пробормотал себе под нос Арсюха Баринов – не любил, когда его хоть в чем-то кто-либо опережал.

– На месте командира я бы отошел на ночь метров на пятнадцать от берега и заякорился там. Иначе нас загрызут крысы.

Арсюха промолчал: не его это дело – решать, где ночевать – в море, в Северной Двине либо у какой-нибудь кухарки на берегу.

С кормы снова донесся сочный влажный шлепок, затем странное жужжание, словно воздух разрезала гигантская пчела, прилетевшая из большого городского парка, и в воду шмякнулось грузное тело.

– Двадцать три, – негромко констатировал Андрюха. – Интересно, Арсюх, а на время обеда нас с тобою сменят или нет?

– Откуда я знаю, – со вздохом, в котором сквозило раздражение, пробормотал Арсюха.

– Плохо будет, если не сменят. Не то кишка кишке уже фигу показывает, требует чего-нибудь на зуб.

– Если крысу завялить на ветерке, она будет съедобна или нет?

– Матросы с голодухи не только крысами лакомятся – едят даже деревянную обшивку палуб, пропитанную солью. Сам видел.

Из досок причала, в сырую широкую щель вновь высунулась крысиная морда с влажным смышленым взором и знакомыми желтыми светящимися усами. На причале продолжал сидеть небольшой печальный кот и поедать глазами плавающую в воде треску.

– Пхих, – привычно фыркнул Арсюха и поманил крысу: – Утю-тю-тю! Топай быстрее сюда! Чем больше мы оприходуем ларисок – тем лучше будем спать ночью.

– Всех ларисок мы не перебьем никогда! – прокричал с кормы Андрюха, последовал смачный шлепок, и в воздух с писком взвилась очередная крыса – их в Архангельске в шестьдесят четыре раза больше, чем людей. Специалисты подсчитали.

Описав в воздухе широкую дугу, лариска спланировала было на набережную, но не дотянула и шлепнулась в воду.

Стояло жаркое лето тысяча девятьсот двадцатого года.

– Утю-тю-тю, дуй сюда! – пригласил Арсюха очередную крысу на корабль. – Здесь тебя ждет сладкое угощение. – Он покрепче сжал руками палку. – Слаще не бывает. Гы-гы-гы! – В следующую минуту на его лбу возникли недоуменные морщины. – И кто вам имя такое красивое придумал: лариска? А? Зовут, как расфуфыристых господских кухарок и дворничих.

Словно ободренная приглашением, крыса вскарабкалась на канат и поползла на миноноску, задумчиво пофыркивающую водоотливкой – трюх-трюх, трюх-трюх…

Через минуту крыса получила сильный удар по жирному телу – Арсюха не рассчитал силу, вложил в удар больше, чем положено, крыса шмякнулась не в воду, а на набережную, перемахнув через весь причал, приземлилась на камни, обрызгала их кровью.

– Ты чего! – предостерегающе закричал Андрюха. – За это нам старшой может в одно место фитиль вставить и запалить его. Рванет так, что мужское достоинство превратится в обычную яичницу.

– Собаки подберут, – лениво отозвался Арсюха, – через двадцать минут набережная будет чиста, как стол в кубрике после обеда.

– Держи карман шире. Собаки ныне даже английскими консервами стали брезговать, не то что сомнительной свежениной. Собака крысу есть не станет.

Печальный кот проводил взглядом крысу, совершавшую последний полет, и вновь перевел взор на треску, плавающую в воде.

Жарко было в Архангельске. Так жарко, что днем на камнях можно было печь картошку.

* * *

В доме Миллера звучала музыка – Наталья Николаевна сидела за роялем. Евгений Карлович, светлоглазый, с хорошей выправкой и поджарой фигурой, с тщательно остриженными усами, благоухающий лондонским парфюмом, приехал домой на обед.

Щелкнув кнопками белых парадных перчаток, положил их на столик в прихожей, глянул на себя в зеркало. Остался доволен – не стыдно показываться Тате. Можно было, конечно, пообедать и в штабе, в гостевом зале, куда генерал-губернатор Северной области иногда наведывался с гостями – в основном иностранными, но хотя бы немного времени Евгению Карловичу хотелось провести с женой.

Уже двадцать три года они вместе, у них уже подросли дети, сын стал ростом выше отца, большая часть жизни осталась позади, а Евгений Карлович до сих пор при виде жены ощущает молодое воодушевление и иногда, обронив неловкое слово, краснеет перед ней, как мальчишка. Он прислушался, стараясь угадать, что же играет Наталья Николаевна. Нет, не угадал… Да и играла жена на этот раз не по памяти, а по нотам, скованно. Когда она играет по памяти, звук у рояля бывает совсем другой – какой-то игривый, убыстренный, усиленный, что ли.

Более полугода уже Миллер живет в этом доме, а привыкнуть к нему не может, как не может привыкнуть и к природе здешней, к снегам выше крыши, розовому воздуху и морозам, легко разваливающим вековые гранитные валуны на несколько частей.

В Витебской губернии, где Миллер родился, таких морозов нет – там о зверствах стужи даже не слышали. В родном городе Миллера Динабурге^[3] зимы всегда бывали мягкими, каждый год на главной площади города заливали водой снежную гору, на которой с утра до вечера густо лепилась малышня.

Собственно, зима в Архангельске – тоже не самая суровая, на севере есть места, где из жилья вообще нельзя носа высунуть, вода, вылитая из кружки на снег, до земли не долетает – вместо нее шлепаются звонкие ледышки. Лето в Архангельске стоит жаркое. Короткое и жаркое, с несметью света, в котором плавают тонкие серебряные паутины.

В Архангельск семья Миллеров прибыла из Парижа, где Евгений Карлович безуспешно пытался сформировать из остатков Русского экспедиционного корпуса армию, но дело это было заранее обречено на провал: уставшие солдаты не хотели умирать на чужбине, рвались в Россию, домой, и генеральские уговоры на них не действовали.

В конце концов Миллера пригласил к себе русский посол Маклаков^[4], вальяжный, с длинной душистой сигаретой, засунутой в изящный, с точеными колечками, свободно висящими на узорчатом теле, четвертьметровый мундштук – мундштук был восточный, выточен в Индии из слоновой кости и привезен в Европу…

За окном уютного тихого кабинета кружились крупные невесомые снежинки.

– Что-то рано ныне полетели белые мухи, – озабоченно глянув в окно, проговорил Маклаков, – для Парижа это явление совсем нетипичное. – Маклаков не сдержал вздоха – он скучал по России. И Миллер тоже скучал, очень скучал. – Поздравляю вас, Евгений Карлович, – сказал посол.

– С чем?

– Сегодня утром мировая бойня, которую мы в нашей печати именовали Великой войной, закончилась.

– Господи… – Миллеру показалось, что он услышал собственный стон; он глянул на роскошный календарь, висевший на стене кабинета. Было одиннадцатое ноября. Перекрестился.

– Вчера подписаны последние документы с Германией о перемирии. На фронтах перестали стрелять пушки. Больше они стрелять не будут. – Маклаков помял пальцами седеющие виски, потом сделал гостеприимный жест, указывая на стул, прислоненный к игральному столику. – Садитесь, Евгений Карлович! В ногах правды нет.

Миллер сел на стул, оглядел столик, стоящий рядом, – Маклаков любил все восточное, и это был не стол, а произведение искусства, изящный, резной, сделанный на Востоке, – и не увидел его броской красоты. Лицо у Миллера было ошеломленным.

– Господи, наконец-то, – проговорил он тихо, – наконец-то! – Снова перекрестился.

– Я тоже считаю – наконец-то! – грубовато проговорил посол. – Эта война искалечила землю, вместо сердца у планеты – дырка. В таких войнах не бывает победителей – бывают только побежденные, да и те в основном калеки.

– Сейчас мы еще не можем подсчитать потери, – прежним тихим голосом произнес Миллер, он все еще не мог прийти в себя, – подсчитаем лет через пять и ужаснемся! – Он посмотрел выжидательно на посла, словно искал у него поддержки.

Посол промолчал. Он перебирал бумаги, лежавшие на игральном столике. Отложил в сторону вначале одну бумагу, потом другую.

– Из России пришли две телеграммы, Евгений Карлович, – сказал он. – Вас просят срочно выехать в Архангельск. По всей стране развернулась нешуточная борьба с большевиками. Вам предлагают возглавить эту борьбу на Севере.

Миллер согласно наклонил голову:

– Я готов.

– Точных сведений о том, что там происходит, у меня нет, – сказал Маклаков, – да и те новости, которые мы получаем из России, доходят сюда с двухнедельным опозданием. Ясно одно: Россия в огне. – Сигарета, венчавшая длинный мундштук Маклакова, погасла, посол выдернул ее коротким, очень ловким движением, опустил в пепельницу. – Ленин пытается создать государство, которое бы работало, как некая бездушная железная машина: все граждане должны трудиться и сдавать свою продукцию на приемные пункты. Взамен получать еду и одежду… Этакая всеобщая трудовая повинность на государственных предприятиях. Полное исключение частной собственности. Свободной торговли, конкуренции товаров нет и не будет. Любой бунт подавить в таких условиях – все равно что муху пришлепнуть газетой. Во главе этой пирамиды стоят вооруженные рабочие вместе с Лениным, они дергают рычаги и управляют всем движением. В основе всего – тоталитаризм, жестокая подчиненность, стальная диктатура, рассчитанная на чугунные умы. Вот так, Евгений Карлович.

Маклаков знал не больше, чем Миллер. То, о чем сейчас рассказывал посол, Миллер тоже знал. Не позже, чем вчера, за ужином, он объяснял Тате, что большевики разложили, превратили в гниль фронты и превратили вчерашних умелых солдат в разбойников. Сколотившись в банды, они меняли власть в городах, будто сбрасывали соломенные шляпы – одним взмахом штыка. Так в России пришли к власти большевики – на разбойных штыках. Этих людей надо было осадить, а остальным – дать еду, работу, одежду, зарплату, жилье, но ничего этого большевики дать не могли. Ни сил, ни возможностей у них для этого не было. Но они нашли выход – дали людям войну. Гражданскую.

Наталья Николаевна, выслушав мужа, долго молчала. Молчание ее было подавленным.

– Я никогда не думала, что это может быть так примитивно, Эжен, – сказала она.

– Увы!

– Господи! – Наталья Николаевна прижала пальцы к вискам. – Бедная Россия!

– Я и сам не думал, пока в этом не разобрался. Пришлось прочитать речи революционных вождей – Троцкого и Ленина.

И вот – повторение разговора у посла. Одни и те же слова, одни и те же мысли. Даже интонации те же – все повторилось. Миллер поднялся со стула, сжал одной рукой другую. Услышал хруст костей.

– Я готов! – повторил он.

– Добираться придется морем до Мурманска, – сказал Маклаков, – а там будет уже просто: в Мурманск из Архангельска за вами придет судно.

– В Архангельске уже зима, – заметил Миллер.

– Значит, придет ледокол, – блеснул своими познаниями северной жизни посол. – Но советую вначале заглянуть в Лондон, к военным. Англичане, насколько я знаю, готовы информировать вас о своих планах. В Архангельске и в Мурманске у них стоит несколько батальонов.

– Это что, оккупация? – не выдержав, спросил Миллер.

– Нет, бескорыстная помощь добрых союзников. Ну, – Маклаков протянул ему руку, – счастливого пути вам. Главное – на море сейчас нет этих ужасных немецких субмарин. От подписанного перемирия до мира с Германией осталось сделать всего четверть шага.

Миллер послушался совета русского посла и завернул в Лондон, где встретился с начальником Генерального штаба британских вооруженных сил генералом Вильсоном. Разговор шел на английском, который Миллер знал очень хорошо, поэтому мог в лающей речи Вильсона засекать не только тона, но и полутона, и полутона для него значили гораздо больше, чем общий, слишком бодрый настрой речи красноглазого британского вояки: глаза у Вильсона были красными, словно бы он пытался промыть их керосином.

Гораздо чаще Архангельска в речи Вильсона звучал Мурманск – бывший Романов-на-Мурмане. В Мурманске стояли два английских крейсера «Глори» и «Конкрен», а также французский крейсер «Адмирал Об», сухопутных же сил было немного – несколько батальонов. Капля в море – только на зайцев охотиться.

– А если усилить ваше воинское присутствие в Северной области, генерал? – аккуратно предложил Миллер. Перед отъездом он получил телеграмму из Архангельска за подписью некоего Чайковского^[5], о котором раньше ничего не слышал, с предложением занять кресло генерал-губернатора, и теперь, таким образом, говорил от имени огромной территории – всей Северной области.

– Не можем, – отрицательно качнул тщательно причесанной головой Вильсон, уголки губ у него раздраженно дернулись.

– Это почему же? – поняв, в чем дело, насмешливо поинтересовался Миллер.

Миллер знал, что у англичан существовал план – перебросить несколько корпусов на Волгу, Дон и создать таким образом новый фронт против Германии, вторгшейся на украинские земли. При такой постановке вопроса Север англичанам был совершенно не нужен, он только отвлекал внимание. Но план сгорел, а отрыжка от него осталась.

Кстати, по причине открытия нового фронта «самостийную Украину» спешно признала Франция – произошло это пятого декабря семнадцатого года, а зимой, в начале восемнадцатого года «самостийную» признала и Англия.

Впрочем, планам союзников не суждено было сбыться. Из-за Японии. Англичане имели непростительную наивность предполагать, что на Волге окажутся интересы у Японии – богатый ведь кусок земли… И совершенно бесхозный. Но Волга оказалась интересна японцам не больше, чем река Миссисипи или мутный Заир, протекающий в Африке, в Токио на планы англичан даже головы не повернули.

Гораздо больше Японию интересовала, например, Камчатка. Страна восходящего солнца была готова работать своими железными челюстями сколько угодно, лишь бы получить приглянувшийся кусок России.

Но Камчатка приглянулась и Америке. Вообще, Штаты начали с раздражением ощущать, что Япония набрала слишком большую силу и может теперь вздыбить в Тихом океане, где Америка считается единовластной хозяйкой, слишком крупную волну.

Словом, обстановка была неспокойная. Отовсюду валил вонючий черный дым и выплескивался огонь.

– Ситуация изменилась, немцы подписали мир, – сухо заметил Вильсон.

– Не мир, а перемирие.

– Это одно и то же. – Вильсон повысил голос, который сделался скрипучим, каким-то режущим: говорил – будто бумагу кромсал. – Да и наши крейсеры, стоящие в Мурманске, заняты будут в основном охраной английских грузов, находящихся на полуострове. Сил – достаточно.

Мурманск был забит английскими товарами, это Миллер знал. Как знал и другое: местная власть во главе с Юрьевым, бывшим кочегаром, лихим человеком, балагуром и разбойником, сочинявшим, кстати, неплохие стихи, живет с «мурманскими англичанами» довольно сносно, в ладу и согласии, – они не трогают друг друга, стараются помогать; если кто-то в пьяном виде норовит улечься в грязную канаву, не дают этого сделать.

Миллеру, однако, стало понятно и то, что англичане, несмотря на малые свои силы, постараются задержаться на Русском Севере как можно дольше – и совсем не для того, чтобы воевать с большевиками (самого Вильсона и его патронов устраивает любая тамошняя власть, независимо от цвета, красная она или белая или же еще какая-то – полосатая либо клетчатая), цель у англичан другая – установить над Северной областью свой контроль. Причем контроль не только экономический, но и политический.