Охота на охотников

* * *

Он лежал на склоне взгорка, покрытом жесткой, редкой травой и, покусывая тонкую, отдающую чем-то сладким былинку, смотрел на поток машин, беспорядочно шедший по асфальту в двадцати метрах от него.

Машин было много. Их стало в Москве, наверное, в два раза больше, чем в ту пору, когда Женька Каукалов уходил в армию.

А ведь это было совсем недавно – всего два года четыре месяца назад. Очень много иномарок. Говорят, на восемьдесят процентов иномарки эти – краденые, угнаны из Европы, с перебитой маркировкой переброшены в Россию и здесь, соответственно, зарегистрированы по второму кругу… Впрочем, говорят, что кур доят, а коровы яйца несут – об этом Каукалов только слышал, но не больше. А ведь считается, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

И сама Москва здорово изменилась. Стала похожа на некий большой европейский город – много вывесок на английском языке, полно красочных реклам разных «шарпов», «адидасов», «панасоников», «билайнов» и прочая, прочая. И все на английском либо каком-нибудь другом заморском языке, будто язык русский уже не существует и вся Москва говорит только на английском. Тем не менее такая Москва очень нравилась Каукалову, она была много лучше той, которую он покинул, когда уходил в армию.

От асфальта исходило тягучее, хорошо видимое в солнечных лучах испарение; оно струилось, извивалось, растворяясь в воздухе. На светофоре, бесстрашно кидаясь в поток машин, суетились двое мальчишек с тряпками и пенными очистителями, покрикивали весело, иногда по-птичьи резко, сорочьими неокрепшими голосами, и Каукалов невольно морщился – слишком уж горластыми были бывшие октябрята.

Неподалеку от Каукалова, на траве, лежали два круглоголовых студента в модных металлических очках. Уткнувшись в книги, они постигали какую-то мудреную науку и, похоже, ни на что не обращали внимания: ни на автомобильный рев, ни на сорочьи вскрики мальчишек, ни на припекающее августовское солнце. В отличие от Каукалова, они рубашки с себя не сняли и не устроились на земле в более удобной позе, а как сгорбились над книжками, так и сидели в таком положении.

Каукалов позавидовал им: занятые ребята, в университете либо в академии какой-нибудь учатся. Сейчас в Москве институтов почти не осталось – сплошь академии да университеты, хотя преподают в них много хуже, чем преподавали когда-то в обычных институтах. Каукалов отгрыз у травинки кончик, сплющил его зубами, выдавил сладковатый земляной сок. Еще раз позавидовал двум трудягам-студентам: они при деле, у них есть будущее, цель в жизни. А у него нет пока ничего. Он только что вернулся из армии, и ему еще предстоит определиться в жизни… Каукалов вздохнул.

У светофора, подчиняясь красному свету, затормозила очередная волна машин. Крайним к тротуару, прямо рядом со столбом светофора, остановился новый «жигуленок» престижной девяносто девятой модели. За рулем сидел хорошо откормленный молодой человек с пухлыми карминно-кирпичными, будто у девицы, попавшей с холода в тепло, щеками и кофейными, навыкате, глазами.

«Клерк из коммерческой конторы, – определил Каукалов, – неплохо получает, раз “девяносто девятую” купил…».

Мальчишки дружно кинулись к «девяносто девятой» – увидели выгодного клиента.

Студенты – оба сразу, дружно закрыли свои учебники. Один затолкал книжку за ремень, другой сунул в задний карман джинсов.

«Что-то сейчас будет, – понял Каукалов, – что-то сейчас произойдет…».

Студенты пружинисто, видать, занятия по физкультуре не пропускали, поднялись и широкими шагами поспешили по косому склону вниз.

Один из мальчишек прыснул из своего огнетушителя в ветровое стекло «жигуленка» белой пенной струей и стал стремительно обихаживать стекло мягкой губчатой салфеткой.

Щеки у молодого человека мигом сделались алыми, засветились, будто металл, раскалившийся на огне; он неуклюже, выкрутившись малоподвижным корпусом, завертел рукояткой стекла, опуская его, высунулся в окно едва ли не по пояс и прокричал визгливо, громко, так, что было слышно за два квартала от машины:

– А ну, пошли отсюда вон!

«Голосистый!» – Каукалов невольно усмехнулся.

Молодой человек раскрыл рот, намереваясь закричать еще громче, еще грознее, но к нему подскочил второй мальчишка и, размахивая перед собой грязной салфеткой, будто боевым штандартом, выразительно повозил губами, набрал побольше слюны и плюнул щекастому прямо в лицо. Да не просто в лицо, а попал в рот.

Каукалова невольно передернуло. Это было противно.

Щекастый подпрыгнул на сиденье, гулко всадился головой в потолок автомобиля – он опешил от такого поворота, громко заглотнул воздух и пулей вылетел из «жигуленка».

Студенты, спускавшиеся по травяному склону к светофору, перешли с широкого шага на бег.

Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного «жигуленка» в разные стороны. Один, перемахнув через низенькую оградку, понесся по взгорку вверх, но догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, а другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.

Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог; из горла вылетали нечленораздельные, давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток; под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого «жигуленка» потел обильно.

Он бежал за улепетывавшим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости; он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.

Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином «девяносто девятую» с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал зеленый свет, тут же дали газ.

Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал, кинулся было вслед родной машине, но куда там – он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.

Студент, усевшийся за руль «девяносто девятой», был настоящим гонщиком – он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, нырнул в затененный проулок, сделал перегазовку и был таков.

Даже если бы какая-нибудь машина понеслась за угнанной «девяносто девятой», то вряд ли бы ее настигла, но за украденной машиной не свернул ни один автомобиль. Это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лавине машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас – ни одного человека.

Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку – никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.

Толстяк, выпучив глаза, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно – машину ему уже не вернуть.

Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал – увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена: он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.

Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка дряхлым, старческим, губы задрожали.

– М-мэ-э-э! – немо промычал толстяк. Он был потрясен.

С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую; лицо его дрогнуло, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.

Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его текли слезы.

– Я ее… я ее… – он давился словами, но никак не мог выговорить фразу до конца, – я ее…

– Что «ее»? – озабоченно спрашивала тетушка. – Или кто это «ее»? Может, вам помочь?

– Не надо-о, – слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. – Я ее не застраховал.

Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот продолжал плясать.

– М-мэ-э-э! – снова завыл он, но это Женьке Каукалову было уже неинтересно.

Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.

Придя домой, разложил это богатство на столе.

– Ма, я хочу отметить свой приход из армии! – прокричал он на кухню.

Мать, полная, с обрюзгшими формами, беззвучно выплыла из кухни:

– Да ты вроде бы уже наотмечался! – озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. – Вчера отмечал, позавчера отмечал. И позапозавчера… Народу вон сколько у тебя перебывало!

Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:

– Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.

– А-а, Илюшенька! – лицо матери расплылось в улыбке. К школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков – тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. – Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?

– Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.

– Понятно, – произнесла мать удовлетворенно, – Илюшку я завсегда рада видеть.

Вообще-то, фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович. Он был «полтинником» – наполовину русским, наполовину евреем. Отец его давным-давно, во время кампании против «врачей-вредителей», из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова. Позже, когда все успокоилось, возвращаться к старому имени-отчеству не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша непредсказуема: сегодня здесь активно борются с «душителями» в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имело к Моисею Наумовичу Ароновичу, работавшему заместителем заведующего одной большой столовой, прямое отношение.

Что было хорошо – в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов. Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.

– Посидишь с нами, ма? – спросил Каукалов.

Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда ее вызывают с танцев для важного разговора.

– Немного, минут десять, посижу, – сказала она и снова кокетливо повела плечом, – а если больше – вам со мною будет скучно! – Широкое лицо матери с выцветшими глазами сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, ушла на кухню.

– Ну а выпить-то выпьешь?! – прокричал Каукалов вдогонку.

– Самую малость. Стопочку, не больше. – Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. – Для настроения, – добавила она с вполне понятным грустным смешком.

Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:

– Же-ека-а! – оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: – Однако! Возмудел и похужал.

Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: «похудел» и «возмужал». Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.

На кухне зашевелилась Новелла Петровна:

– Илюшенька!

Но ревущий от восторга Аронов не услышал ее. В правой руке он держал большую пузатую бутылку из матового стекла.

– Я принес свой напиток – очень вкусная водка, – Аронов показал бутылку приятелю, – «Кеглевич» называется. С моей исторической полуродины. А пьется… м-м-м! – он поднес сложенные в щепоть пальцы к губам, чмокнул их. – Цимус, а не водка!

– Цимес, наверное. – Каукалов засмеялся снова. Ему приятно было видеть своего старого дружка, в горле от полноты чувств даже что-то запершило.

– Цимус! – упрямо повторил Аронов, вторично поднес щепоть к губам и вновь звучно чмокнул ее. – Пить можно без всякой закуски, такая это мягкая и приятная водка. Видать, изобрел кто-то из наших, – Илья засмеялся счастливо, раскрепощенно. – «Кеглевич» бывает самый разный – абрикосовый, яблочный, даже дынный, но я больше всего люблю этот «Кеглевич», – он поднял бутылку еще выше, – напиток настоен на лимонных корочках… Вкус – божественный! – Тут Илья краем глаза засек, что из кухни вышла Новелла Петровна, повернулся к ней и церемонно поклонился: – Наше вашим, Новеллочка Петровна!

У Ильи была странная манера приветствовать людей – еще со школьной поры вместо «Здравствуйте!» он говорил: «Наше вашим!», и хотя Илюшка был всего лишь горластым великовозрастным юнцом, а Новелла Петровна Каукалова – серьезной, уже изрядно постаревшей тетей, она приняла Илюшкину манеру здороваться.

– И наше вашим, – так же церемонно поклонилась Новелла Петровна. Ткнула пальцем в бутылку, которую Илюшка держал в руке. – Я эту водочку пробовала. Вкусная.

– Да, Новеллочка Петровна, это ценный продукт! В одном флаконе и еда, и выпивка. И разбрызгиватель одеколона, и препарат, отгоняющий мух от наодеколоненной головы.

– Илюшка! – возмущенно воскликнула Новелла Петровна. – Солнце мое!

– Ничего страшного, Новеллочка Петровна! – предупреждающе произнес Аронов, стукнул ногтем по бутылке «Кеглевича». – Этот напиток смывает с желудка любую грязь. Поможет высушить голову и стать красивым, – говорил он возвышенно, привлекательно, хотя и незамысловато. Вообще-то, Илья предпочитал брать не мыслью, а голосом, интонацией. Новелла Петровна, поняв, что тягаться с Ароновым трудно, пробормотала сдавшимся голосом:

– Только у той водки был, по-моему, персиковый вкус.

– Персиковый «Кеглевич»… Есть и такая водка!

– А может, сливовый…

– Да они, буржуи недорезанные с моей исторической полуродины, все имеют! И приготовить все могут. Что хочешь: и «Кеглевич» со вкусом жареной картошки, маринованных грибов и малосольных огурчиков, и «Кеглевич» с духом свежего чеснока, и… да что хочешь! Еврейские водковары – большие мастера вводить в заблуждение российский пролетариат.

– Ах, и горазд ты говорить, Илюшка! – Новелла Петровна то ли восхищенно, то ли озадаченно качнула головой. – Ладно, пойду на кухню, чего-нибудь горячего вам разогрею. Чего хотите, господа? Есть рыба, есть котлеты… Заказывайте!

– Рыбу, – сказал Илья.

– Котлеты. Рыбы я в армии наелся на всю оставшуюся жизнь, – Каукалов не выдержал, поморщился, – видеть ее уже не могу!

– А я люблю рыбу. Век бы ее ел. Похоже, что у меня предки были рыбными людьми. Не знаю. Но что-то рыбное в моем прошлом было. Это совершенно точно.

Новелла Петровна загромыхала сковородками на кухне, Каукалов потащил приятеля к столу.

– Садись!

– Может, горячего подождем?

– Мы и на холодном, Илюшк, сумеем размяться.

– Как те спортсмены! – Аронов азартно хлопнул ладонью о ладонь, растер их. – Люблю, когда на столе еда с выпивкой стоит. Помнишь, такой композитор был – Соловьев-Седой?

– «Подмосковные вечера», – вспомнил Каукалов, – это его?

– Его. И кое-что еще, кроме «Подмосковных». Был Соловьев-Седой, значит, не дурак по части выпивки с закуской. Так его народ называл «Соловьев с едой. И выпивкой».

– Неплохо, – похмыкал в кулак Каукалов. – С чего начнем: с твоей хваленой водки или с моей обычной?

– Давай с обычной. А «Кеглевичем» закусим.

Выпили. Водку зажевали колбасой. Выпили по второй стопке, также заели ее колбасой, аккуратно отслаивая тоненькие наперчено-красные кружочки.

– Когда я уезжал в армию, в Москве этого еще не было, – сказал Каукалов, приподняв вилкой пару колбасных кружков.

– В Москве тогда много чего не было, – Илья весело ухмыльнулся, повел носом по воздуху: – Ух, как рыбкой божественно запахло! – он аппетитно почмокал губами. – Не было столько банков, как сейчас, не было автоматной стрельбы среди белого дня, не было забегаловок «Макдоналдс»… Много чего, Жека, не было, да появилось…

– Слушай, Илюшк, ты все знаешь на этом свете. Куда сейчас можно устроиться на работу? – неожиданно спросил Каукалов.

Оживленное лицо Аронова медленно угасло. Он поставил на стол стопку, потом приподнял ее и благодарно поцеловал в донышко, словно бы сказал «Спасибо», задумчиво помахал перед собой ладонью. Что-то Аронов стал делать слишком много движений. Каукалов внимательно смотрел на него.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – пробормотал Аронов неуверенно.

– Что думаешь, то и скажи.

– Идти, например, работать на завод – бесполезно: там по полгода не выдают зарплату, да и зарплата такая, что не только на хлеб – на таблетки от головной боли не хватит. В палатку идти – обидно, ты палатку давно перерос, в челноки податься – это немного лучше, но все равно – промысел ломовой, только здоровье гробить…

Каукалов продолжал внимательно смотреть на своего гостя. Ему было интересно, что Илюшка скажет. Впрочем, не столько интересно, сколько важно.

– Сам-то ты где тугрики заколачиваешь?

– В конторе «куплю – продам».

– Так фирма называется?

– Нет, фирма называется по-другому, но суть ее от этого не меняется.

– Сколько имеешь в месяц?

– Я имею и рубли, и «зеленые»…

– Рубли – это тьфу, навоз.

– Если в баксах, то примерно восемьсот.

– В месяц или в день?

Глаза у Илюшки Аронова от этого вопроса округлились, сделались влажными.

– Ты что, в день… Конечно, в месяц.

– Небогато. – Каукалов озадаченно похмыкал в кулак. – Очень даже небогато.

– Другого у меня пока нет.

– А хотел бы ты иметь заработок по паре тысяч «зеленых» за вечер?

– Покажи мне такого человека, который бы этого не хотел, – Илюшкины глаза округлились еще более. – Пце! – выразительно воскликнул он.

– Ну, наверное, есть такие люди.

– Да. Те, кто получает по три тысячи за два часа. Или по четыре. – Аронов потянулся за бутылкой «Кеглевича». – Разговор такой крутой, что его трэба запиты. На сей раз жахнем по лимонной…

– Наливай!

– А ты, Жека, что, жилу золотую где-то обнаружил? А?

– Да вроде бы, – неохотно отозвался Каукалов, и по тону его Аронов понял, что расспрашивать Каукалова не стоит. Нынешнее время – это время коммерческих тайн. В иных семьях даже жена мужу не сообщает, сколько денег получает в частной фирме, и это считается нормой, правилом, а уж по части заработать – тут уж сам Бог запретил что-либо спрашивать и сообщать. – Ищу компаньона, – проговорил Каукалов, внимательно разглядывая своего старого дружка.

– Вот этот компаньон, вот! – Аронов с жаром стукнул себя кулаком по груди, восхищенно покрутил головой: – Пара тысяч баксов за вечер… М-м-м-м! Цимус!

– Пара тысяч баксов за вечер, – подтвердил Каукалов. – А мне на меньшее никак нельзя соглашаться. Я ведь только что из армии… Гол как сокол… Так что извини, батяня!

Аронов озадаченно почесал пальцами затылок, поднял глаза к потолку, соображая – он сейчас совсем не был похож на Илюшку Аронова, самого сообразительного человека в их классе, умевшего схватывать на лету что угодно: от сложных алгебраических формул до белых стихов Тургенева, – сейчас у него мозги работали почему-то медленно. Видимо, сумма, названная Каукаловым, никак не могла уложиться у него в голове. От прежнего жара и следа не осталось.

– Однако, – произнес Аронов многозначительное слово, с которого Ильф с Петровым предлагали начать одну из передовых статей в газете «Правда», – это дело трэба еще раз разжуваты и хорошенечко запиты.

– Нет проблем! – Каукалов налил в Илюшкину стопку «Кеглевича».

– Ну хотя бы одним словечком намекни, что это за дело? Что за проект?

– Автомобильный бизнес.

– Автомобильный – это хорошо. Людей, занимающихся этим бизнесом, у нас уважают, – он проворно подхватил пальцами стопку, выпил. Одобрил напиток коротким кивком и еще раз произнес: – Однако!

– И нас будут уважать, – рассудительно произнес Каукалов, – уважать и бояться.

– Бояться – это незачем. Лишнее.

– Как знать, как знать, – загадочно проговорил Каукалов, – может, совсем наоборот. Я сегодня видел, как у одного лоха угнали машину – примитивно до икоты, смотреть без смеха нельзя… Ан, угнали!

– Каждый день в Москве угоняют сто – сто двадцать машин. Находят же, дай бог, пять… Ну, десять от силы. И – все.

– Ну что, Илюш, по рукам?

– Давай! – словно бы очнувшись, с прежним жаром воскликнул Аронов, глянул исподлобья на приятеля. – А в детали этого бизнеса не посвятишь?

– Всему свое время, – назидательно произнес Каукалов. – Главное, чтобы потом ни ты, ни я от него не отступили.

– Отступать нам некуда, – сказал Илюшка, – позади Москва, а кушать очень хочется.

– Мальчики, вы не заждались меня? – пропела с кухни Новелла Петровна. Через минуту она появилась в дверях, держа в руках по сковороде. В правой была рыба, в левой – котлеты.

Илюшка, оживившись, скомандовал сам себе:

– Наливай! – и взялся за бутылку «Кеглевича».

Поздно вечером, проводив Аронова, Каукалов уединился в своей маленькой, до слез памятной еще со школьной поры комнатенке. Он долго лежал с открытыми глазами, ловил блики автомобильных фар, проносившиеся по потолку, прислушивался к звукам улицы и думал: дрогнет Илюшка, когда поймет, что за автомобильный бизнес предлагает ему школьный дружок Каукалов, или не дрогнет? Он давно и хорошо знал Аронова, но однозначно ответить на этот вопрос не мог.

В коридоре раздался шорох, послышалось легкое царапанье, потом дверь приотворилась, и в комнату просунула голову Новелла Петровна.

– Жека, не спишь?

– Нет.

– Что же ты все один да один? Девчонку бы себе нашел какую-нибудь, что ли!

– Не сегодня, ма.

– А когда? – настырным голосом спросила мать.

– Придет время.

– Ага, будет тебе белка, будет и свисток, значит, – вздохнув, проговорила Новелла Петровна. Ей не нравилось, что сын из армии пришел такой тихий, замкнутый, будто пришибленный.

– И девчонка с шампанским тоже, – добавил Каукалов.

– Лучше с мороженым.

– Мороженое, ма, – это несовременно. Нынешние девчонки хлещут спирт так же лихо, как мы когда-то в школе портвейн.

– Портвешок, – вспомнила Новелла Петровна, – так вы, по-моему, в школе звали портвейн.

– Убого мы живем, ма… – Каукалов вздохнул.

– Не банкиры, – Новелла Петровна тоже вздохнула, – это те делают в квартирах евроремонты, ставят мраморные полы с подогревом и зеркала во всю стену… А мы что? У нас таких денег нету. Один дурак вон – взял да развесил по всей Москве изображение своей конопатой Марфуты… Говорят, миллион долларов за это отвалил.

– У богатых свои причуды.

– Нет бы отдать эти деньги бедным, накормить стариков… Вместо этого Марфуту свою по всей столице растиражировал.

– Ничего, ма, мы тоже будем богатыми.

– О-ох! – Новелла Петровна вздохнула неверяще и затяжно. – Дай бог нашему теляти волка скушать. И как ты собираешься это осуществить?

Каукалов не ответил матери. То, что он задумал, обсуждению не подлежит. Если он обмолвится даже в малом, скажет хотя бы одно слово – то все, заранее можно протянуть руки милиционерам, чтобы те надели на них «браслеты».

– А? – Новелла Петровна повысила голос.

– Не все сразу, ма. Придет время – узнаешь.

– Лучше бы ты бабу себе, сынок, завел. Мягкую, чтобы бок грела, а по воскресеньям пекла пироги.

– И этого барахла, ма, будет сколько угодно. Хоть ложкой ешь. Как грязи, – пообещал Каукалов, переворачиваясь на другой бок, носом к стенке, и закрывая глаза. – Всему свое время… Я же сказал!

– Философ! – жалостливо произнесла Новелла Петровна, поглядела на сына, как на больного, и закрыла дверь бедно обставленной, давно не ремонтированной комнаты.

Илюшка Аронов не дрогнул, когда Каукалов рассказал ему, что за «автомобильный бизнес» имеется в виду. Лишь большие библейские глаза его повлажнели, словно он собирался кого-то оплакать, но в следующий миг Илюшка вздохнул и повеселел:

– Как там, Жека, у Маяковского, помнишь? И вообще, что нам дедушка Владим Владимыч завещал? Все работы хороши, выбирай себе на вкус.

– Все буду делать я, – заявил Каукалов, – твоя задача – лишь обеспечивать страховку. Ладно? И все будет тип-топ!

Вечерняя Москва стала малолюдной, но это касалось только окраин города: в каком-нибудь Зюзине, Чертанове или Орехово-Горохове люди вечером боялись показывать нос из дома, ночью эти районы вообще напрочь вымирали – ни одной живой души, все кемарили в своих глухих углах, страшась пули и ножа. Центр же, напротив, оживился. Появилось много ночных забегаловок, кафе и кафешек, бистро, ничем не отличающихся от парижских, стеклянных будок с «хот-догами», полно залов с игральными автоматами и казино, на каждом углу стоят девочки с длинными голыми ногами, в коротких юбочках, с зазывными улыбками на губах. Центр – не окраина. В центре Москвы и ночью все бурлит и пенится.

Именно сюда, в расцвеченный веселый центр, приехали со своей мрачной, плохо освещенной, разбитой трамваями и грузовиками рабочей улицы, расположенной недалеко от Павелецкого вокзала, Каукалов и Аронов.

Огляделись. Их сейчас интересовало одно: частный извоз. Как частники берут пассажиров, делают ли они отсев – этого, мол, седока возьму, а этого, извините, не возьму. Как обговаривают оплату, есть ли у «извозчиков» с собою оружие – в общем, важно было знать все-все. А разные длинноногие красавицы с банками пива и пепси-колы, тусующиеся у Макдоналдса, бывшего ресторана ВТО и отеля «Националь», пареньки-зазывалы, готовые сыграть во что угодно, начиная с тюремной «буры» и кончая благородным покером, наперсточники, кукольники и прочая местная «шелупонь» Каукалова с Ароновым не интересовали.

На все свои вопросы Каукалов довольно быстро получил ответы, а главное, ему стало ясно: извозчики действуют каждый по себе, единой организации у них нет, и вообще они соперничают друг с другом… Поразмышляв немного, Каукалов решил сегодня же устроить своему напарнику «боевое крещение».

Минут через сорок он высмотрел одного извозчика – вислоносого, с унылым взором дядю, притершегося к тротуару на ухоженной, блистающей свежим лаком «девятке» и неспешно заглушившего мотор, – дядя явно искал себе пассажира.

– Ну что, Илюшка? – Каукалов толкнул напарника и со вкусом произнес любимую фразу первого советского космонавта: – Поехали?

– Поехали!

Владелец приглянувшейся «девятки» был одет в вытертый костюм и рубашку-ковбойку, застегнутую на все пуговицы; большие, в старых блестках-порезах руки его спокойно лежали на руле. Он повернул голову к Каукалову, с первого взгляда определив в нем старшего, спросил глуховатым, совершенно лишенным красок голосом:

– Куда?

– В Марьину Рощу, – поспешно произнес, опережая Каукалова, Аронов и сел рядом с водителем. – Второй проезд…

Каукалов молча забрался на заднее сиденье, напружинил мышцы – ему захотелось ощутить тепло, которое излучало его тело, затем опустил пальцы в карман, нащупал там небольшой моток толстой рыболовной лески. Лучше бы, конечно, иметь стальку – стальной тонкий провод, острый, как бритва, или капроновый шнур, на котором можно запросто поднять автомобиль, но он решил пока обойтись леской.

Подумал, что водитель сейчас обязательно спросит, сколько они дадут ему за проезд. Про себя решил, что пообещает двадцать долларов, а если тот запросит больше, то добавит еще пять. И все. Двадцать пять долларов – это предел. Но водитель не спросил ничего.

Старчески сутулясь за рулем, он проехал немного вниз по Тверской. Около ярко освещенного Центрального телеграфа, украшенного памятным по детству глобусом, сделал левый поворот и нырнул в темный переулок, здорово проигрывавший купающейся в электрическом свете главной улице Москвы – столичному Бродвею… Каукалов, мрачно поглядывая в окно, неожиданно тронул водителя за плечо:

– Машина много ест бензина?

Водитель сгорбился еще больше и, не отвечая и вообще будто бы не слыша вопроса, проскочил в теснину, образованную двумя рядами автомобилей, плотно заставившими проезд – сделал это ювелирно, не сбрасывая скорости, спустился к площади, с одной стороны которой находился Петровский пассаж, с другой – ЦУМ, и резко затормозил.

«Профессионал, – неприязненно подумал Каукалов, – явно из бывших… Раньше было ничего, а сейчас выгнали с работы. Либо держат на работе, но денег не платят. На вопросы, гад, не отвечает… Ну, погоди, посмотрим, что с тобою будет через десять минут…». Он глянул на часы – старенький, купленный еще в школе «ориент-колледж». Было без четверти одиннадцать. Аронов, словно почувствовав, что приятель смотрит на часы, спросил, не оборачиваясь:

– Сколько там настукало?

– Десять сорок пять.

– Если по-нашему, то без четверти одиннадцать, – в голосе Илюшки проклюнулись скрипучие нервные нотки. Он волновался.

Впрочем, Каукалов тоже волновался, сердце у него иногда срывалось с места, устремлялось куда-то вверх, мешало дышать, в ушах возникал звон, он отчаянно кривился лицом, морщился, стараясь избавиться от досадной слабости.

В голове сам по себе, рождаясь буквально из ничего, возникал вопрос: «Может, не надо?» Каукалов, злясь, давил в себе это противненькое «может…» и крепко сжимал одну руку в кулак. Другую руку он держал в кармане, там, где находилась леска. Боялся, что леска запутается, петли слипнутся, и тогда все сорвется…

Улицы за пределами Садового кольца были пустынны и темны, совершенно безжизненны. Такое впечатление, что Каукалов с Ароновым ехали уже не по Москве, а совсем по иному городу, у которого половина жителей вымерла, дома опустели, а власти отчаянно экономили на электричестве. Настроение у Каукалова сделалось еще более угрюмым и злым. Он с ненавистью глянул на темную морщинистую шею шофера, плотно сжал зубы. Покосился в боковое стекло машины – справа проплыл тускло освещенный Дом Российской армии, прежде – Дом Советской армии…