Если читателю покажется, что автору удалось сделать своих персонажей похожими на реально живших людей, то произошло то самое чудо попаданства в прошлое… все сходства с реальными людьми – случайность.
Дело первое. Главного военного прокурора Империи Российской Павлова В. П.
24 декабря 1906 год Санкт-Петербург.
Василий Александрович Слепцов.
– Графу Бобринскому и сочельник нипочём! – Екатерина Алексеевна всё терзала салфетку. К слову, салфетку эту, хозяйка дома вязала уже год как. Аккурат с прошлой зимы. – И нынче заседательствует на встрече предводителей губернского дворянства. Наденька с Сонечкой будут с минуты на минуту… Вася!
– Да, маман, – Василий Александрович оторвался от письма и удостоил мать взглядом.
– Вася! Сонечка – изумительная девочка! Она давеча читала стихи, ах, Васенька, как жаль, что тебя вызвали прямо перед балом, слышал бы ты те стихи! А то, что точными науками интересуется, то не беда, детки вот как пойдут… там не до физик и алгебр будет, – несчастную салфетку стало жаль. Пусть в святые дни и под запретом рукоделия, но корзинка с ними всегда ждёт Екатерину Алексеевну у камина.
Глядя на красивые, изящные материны руки, что словно живут своей жизнью, Василий отчётливо представил их на себе – так же судорожно поправляющие пуговки сорочки, лацканы пиджака, не забудут и выдернуть белоснежный краешек манжеты… бррр!
Штабс-капитан Василий Александрович Слепцов передёрнул плечами.
Вот бы куда-нибудь… да хоть на ту же войну, а ежели не на войну, так на Кавказ, или же в Персию – там тоже место для него найдётся, а лучше всего… в Арктику! На полярный круг в экспедицию. Так надёжнее – в Арктику Екатерина Алексеевна ни за что не отправится, а вот в Персии, али на Кавказе, может и заиметь охоту побывать.
В залу вплыла дама. Дама эта появлялась всегда, когда дело начинало попахивать скандалом. Четыре года, как Василий приобрёл сие жилище – успел заприметить закономерность.
– Надежда Александровна, мать твоей Сонечки, свои забавы в браке и не подумала бросать. Что навело тебя на мысль, что дочь её окажется смиреннее? – с Сонечкой Бобринской вопрос пора закрыть, иначе маман как-то да изловчится, а Василий и опомниться не успеет, как уже крепко женат будет на дочке Бобринского. И если против самого графа Василий ничего не имел, разве только раздражение в связи с активностью последнего в японском вопросе, то дочка его, завсегдатая всех на свете странных кружков, помимо равнодушия вызывала в Василии лишь недоумение. Более прочего, вольный холостяк, с гордостью носящий сие звание, искренне не понимал, как природа могла так налажать, что Софья Алексеевна уродилась девицей, да ещё и дворянского сословия.
Дама, невидимая для матери, повисла над корзинкой.
– Так ты и приструнишь! – Екатерина Алексеевна всплеснула руками, не думая, о тут же улетевшей салфетке. Аккурат сквозь даму. – Наденька лишь оттого астрономией балуется, что граф в Зимнем бывает чаще, чем дома. Но ты же у меня умный мальчик – молодой жене ты будешь уделять столько времени, сколько потребуется, пока та не поймёт, что в тягости и чтобы думать не думала ни о чём, кроме супруга.
Призрачная дама тонко улыбнулась. От улыбки той, её округлые щёки чуть задрожали. Хозяин поймал её взгляд, сузил глаза, давая понять – далече отлети, чтобы материным возмущением не подпитываться.
– Нет маман. Такую пострелицу детьми не удержишь. И ежели вам то угодно, то сами вы и будете ездить по заграницам, вылавливая собственную невестку, чтобы с внуками встретиться, – бумаги отправились на дубовый столик, коль скоро уж всё одно – по новой перечитывать.
Василий откинул голову, уставился вверх, созерцая деревянные панели потолка. Красивый потолок, а женитьба нынче – всю работу Фуфаевского, в которую архитектор душу вложил, коту под хвост пустить. Зря что ли, он на тот модерн соглашался? Да с призраком за переделку воевал?
Негоже так чужой труд не уважать. Потому как новая хозяйка, как пить дать, заново ремонт под себя начнёт, как у них, замужних женщин водится, а вторую переделку, когда-то неприметный особняк на Большой Конюшенной, может и не сдюжить.
– Я и сама могу… – откуда не возьмись в руках матери оказалась всё та же многострадальная салфетка.
– Ммм? По заграницам? – надо бы Улитину написать. Они, конечно, не сговаривались, но то Василия промах – он, было сам поверил, что порадовать матушку своим присутствием на праздничном ужине – хорошая идея.
– Отчего ж по заграницам? – Екатерина Алексеевна потянулась к колокольчику. – Софья пусть по заграницам, а я здесь, с внуками, на Большой Конюшенной.
Дама удовлетворённо прикрыла глаза. Вот уж, кто в этом доме понимает маменьку.
Удивительное дело, что ни его, Василия, ни Софьи Алексеевны мнение, госпожу Слепцову не интересовало.
Дверь – большая, резная, с растительными узорами, отворилась, ещё не успела Екатерина Алексеевна прозвонить. Тоня – девушка пятнадцати лет от роду, хоть и с хитрыми глазками, но больно уж сноровистая, за что мать её и держит, осталась стоять в пороге, вцепившись в латунную ручку.
– Там записка Василию Александровичу, – по всему видно, что и самой ей не по душе нести дурные вести барыне. Потому как записка – часто неотложные дела у штабс-капитана.
– Вася! Ну Бога ради! Какая записка?! Сочельник ведь! Бобринские будут с минуты на минуту. И… Софья…
Ну, она хотя бы перестала быть Сонечкой, и то хлеб.
– Кто принёс? – он проигнорировал мать, вытянувшуюся по струнке в кресле, сделал жест девушке.
Дама-призрак не постыдилась вытянуть шею, хочет попытаться углядеть, кто написал.
– Мальчик-посыльный, – горничная в мгновенье ока очутилась подле барина и протянула запечатанный конверт.
Василий пренебрёг ножом, так же, как и Тоня подносом, зная, что барин не терпит промедления в делах в угоду порядкам. Распечатав конверт, он быстро пробежал глазами короткую записку от Герасимова.
– Вели коня подать, – расторопная девица, кажется, и сама уже неслась в людскую. – Маман, служба, – штабс-капитан гвардии склонился к руке матери, пока та хватала ртом воздух, – не ждите меня.
вычитала
– Верхом?! Вася…
– Некогда…
Главный, а впрочем, единственный мужчина в доме, покинул своих дам.
Рука, затянутая в перчатку уже скользила по кованым перилам гранитной лестницы, взгляд Василия скользил по лепнине на стенах, а мысли были уже там, в недавно запущенной конторе американцев. Что-то стряслось в Зингере, прямо в сочельник.
“Только дипломатического скандала нынче не хватает. Ещё и американцы…”.
Благо, езды тут, от силы пять минут.
Особняк на Большой Конюшенной всё же согрел светом своего хозяина, заставив того удовлетворённо вздохнуть.
«А начальник охранки почём зря капитана дёргать не стал бы. Как там было… “приставленная охрана доложила о посторонних в здании… ночью, свет жгли”».
Неужто ошибся Василий и все разговоры о германских шпионах, кои только прикрываются торговой деятельностью, правда?
Лягнул пятками коня, глянув на конюшенный императорский дом – в здании в четыре этажа кое-где ещё горит свет, словно переговаривается с одиноким газовым фонарём возле дома. Конюшенный комплекс огромен не только размерами, но и историей – точнёхонько на углу штабс-капитан проехал призрака старого конюха. Дед этот, сколько Василий себя помнит, на углу этом и стоит, небось, там душа и покинула тело. Дальше в Шведский переулок, минуя конюшни и дома Шведской церкви… шведы! Даже в Петербурге ухитрились с комфортом разместиться своим городом.
Вот и сейчас несколько неотошедших витает над крыльцом их храма.
Кабы он так не спешил, остановился бы, послушать Божьи песни, ныне же – недосуг. Тем паче, что и в этом доме со стороны Малой Конюшенной, когда-то Конюшенном лазарете, где ныне Придворный музыкальный хор, тоже доносится концерт. Что у них за расписание?
Василий неоднократно хотел полюбопытствовать, мать, быть может, сводить. Только каждый раз, проезжая мимо – не до того было, а пешком же – всё бегом. Полупрозрачный раненый с перебинтованной головой смотрит из окна на капитана гвардии, пытается понять: авось, увидит, поможет.
Василий давно научился прикидываться – ничего не вижу, ничего не знаю.
Выехав на Екатерининскую набережную и напрямик до Невского – утопленники… десятки поди, только на Екатериненском канале, а сколько таких по всему Питеру? – Не счесть.
Василий зарылся поглубже в шинель. Самый короткий путь, он же самый холодный. Будто сама Кривуша, которую люди загнали в гранит, мстит за то людям. Не только холодом, но и зловонием, что сейчас, в скачке, в мороз, почти не чувствуется, но вот летом…
Даже на соседнюю Большую Конюшенную доносится зловоние.
Лучше бы засыпали её, воду эту, право слово. Собирались ведь, только не решились.
Вот он, Итальянский мост, что в нём итальянского, Василий решительно не понимал: деревянный, как и многие другие. Разве только, что бедолага Колпицын, соорудивший мост на собственные средства, ни возмещения, ни разрешения брать по копейке за проходку от властей не получил. И водовоз поныне тут. Ещё мальчиком Василий видал его здесь, тогда еле ноги унёс, не сумев объяснить потерянному, заплутавшему мужику, что тот помер давно…
“Тоже мне… итальянский мост”.
Надобно Италий – езжай в Италии. Тут Русь-матушка, со своими правилами.
То есть без правил.
Отсюда, с переправы этой, как на ладони открывается вид на строящийся собор – Василий обернулся по привычке, мысленно хоть, но всё же осенил себя крестом. Не мог не осенить: храм тот неведомо, когда достроится, пусть хоть век строят, но сколько будут строить, да и потом, когда откроют святое место, каждый русский человек вспоминать должен, что неразумный народ со своим отцом способен сделать. А отец – вовек не забывать, что не все сыновья сыновьи чувства хранить способны, а голодные, тем паче.
На то место Василий и сам ходил. Государь, хоть и мёртвый, да всё же государь. Штабс-капитан его же, Императорской гвардии, царю и после смерти хотел послужить. Только Бог милостив, и не держит боле ничего на этой земле царя, который народ свой освободил.
Далее дом, в котором сам Некрасов комнаты снимал… писателя уже давно там не найти, а он, поди ж ты, всё ещё светится, отбрасывая лучи из окон на наметённые сугробы.
Вот и он, дом американский. Василий спешился недалече, кликнул трактирщика, чей трактир ещё сто лет назад рядом стоял.
– Любезный! – мужик, что сидел под фонарём, даже не дёрнулся. За столько-то лет, поди привык, что всё не его окликают.
Василий повторил зов, остерегаясь выходить на свет. Ежели в здании кто засел – хорошо увидят.
Мужик, наконец, встрепенулся.
– Скажи-ка, мил человек, давно ли кто входил в ту дверь?
– Барин! Да как же это?! Я уж и не чаял! Барин! Отец родной! – трактирщик бухнулся на колени, и штабс-капитану, уже привычно, пришлось объяснять и сулить: сперва дело сделаем, а позже я тебя честь по чести на свет отправлю. – Никого не было! Вот те крест! – толстые, хоть и призрачные пальцы перекрестили тело широко, размашисто – привычно. – Свет только был! Как засветилось всё! Я наперво уразумел: за мной, пора, – пока он говорит, всё время трясёт косматой башкой. – Но нет. Тогда подумал, что всё! Конец настал всему свету Божьему и все теперича полягут… но нет.
– Я сегодня вернусь за тобой, как здесь управлюсь. Вернусь и провожу тебя. Жди.
Мужик, пребываючи в экстазе, забыл, видать, что нет на нём шапки, как и шубы, да и потянул сам себя за волосы, силясь честь оказать.
Василий ушёл, направляясь туда, куда, если узнают, что входил ночью гвардеец – скандала не избежать. В этом уродливом, огромном, кичливом здании квартируется ещё и посольство американцев.
Он потянул на себя ручку – ожидаемо, дверь заперта. От соседнего здания отделилась тень, чиркнула спичка – соглядатый охранки. Василий подошёл и тот без слов, глазами одними, кои только и видно из-под нахлобученной папахи, показал на людскую дверь.
Ну что ж… орёл американский, может здание и хранит, только не от Русских Гвардейцев.
В холл он вошёл с людской, чёрной стороны, аккурат позади лестницы. Впотьмах было бы не столь удобно, если бы не американцы с их большими окнами, через них, думается, сам снег освещает всё внутри.
Неживой строитель – капитан глянул на него в упор, спрашивая: “где?”. Тот оказался понятливым и кивнул за стенку, куда Василий тут же прошагал.
Изумление – самое мягкое слово, что пришло на ум военному.
Василий выругался, когда увидел вжатую в стену девушку. Живую девушку.
Та, кажется, и вовсе не дышала. Смотрела на гвардейца таким странным взглядом… в нём одновременно читался испуг и… счастье?
Девушка дёрнулась, будто хотела не то обнять, не то запрыгнуть на гвардейца, но передумала и ещё сильнее вжалась в стену.
– Что вы здесь делаете? Вы одна? Как вы сюда попали?
Страх из глаз ушёл в миг, стоило только прогрохотать мужскому голосу.
Очень странная реакция.
Очень. Потому как обычно, этим самым басом, штабс-капитан мог и всю свою роту разом усмирить.
– Через дверь? – голос барышни звучит тонко, словно рассеивая искорки радости.
И улыбается. Так улыбается, что Слепцов усилием подавил порыв разулыбаться ей в ответ.
Она протянула руку и кончиками пальцев тронула рукав шинели.
– Это ты… ты… настоящий…
Сюр.
Она не спрашивала, а словно убеждалась.
А ещё радовалась. Так радовалась, словно брата родного увидела.
– Что вы здесь делаете?
Она судорожно огляделась. Взгляд её остановился на золочёной, но в свете ночи кажущейся серебрянной швейной машинке на постаменте.
– За платьем пришла. А здесь закрыто. Представляете? Вот незадача! Но я уже осознала свой промах и как раз собиралась уходить, а тут вы…
Незнакомка явно пыталась заговорить зубы сотруднику охранки.
– Здесь нет платьев. Здесь продают машины, что эти платья шьют, – говорить очевидное, что знала вся столица было неловко даже.
– Тем более! А пойдёмте отсюда, а? Вась…
И он было пошёл. И даже ногу в тяжёлом сапоге от пола оторвал, подразумевая, что барышня за ним проследует, и резко повернулся.
– Вась… вась… Васильевский остров! – и Слепцов выдохнул, прогоняя подозрительность.
– Вам на Васильевский надобно?
– А, нет, не надо, говорят, там красиво, – они двинулись к выходу, в ту самую дверь, через которую прошёл капитан. – Кунсткамера там, эрарта… – она взмахнула в воздухе тонкой ручкой, а Василий засмотрелся – он ждал, что с кончиков её пальцев должны посыпаться искорки.
Особенно здесь, на улице, в свете редких фонарей сверху, и будто подсвеченная снегом с земли.
И вновь тень отделилась от стены. Он медленно кивнул, давая понять, что всё хорошо.
Искорок не было, вместо них из приоткрытых губ незнакомки вырывались облачка пара. Её белоснежная шубка сразу заиндевела у ворота и она то и дело поглядывала на штабс-капитана, а затем ненадолго глядела под ноги и снова на него.
Они миновали часовой магазин Мозера. В окнах-витринах поблёскивали часы всех красот и мастей, нарядно уложенные помеж веток хвои.
Петербург с приходом Рождества совсем другим становится, словно сходит с картинок детских книжек писателей-немцев. Чудно, как раньше Василий этого не замечал.
– Эрарта? – на незнакомку хотелось смотреть. Даже не так: ею хотелось любоваться. Только невозможно себе представить, как это, любоваться вот так открыто девицей. Она оскорбится, и будет права.
И на город хотелось смотреть. Единственное, на что не могла повлиять эта диковинная барышня, так это на то, что как и ранее, так и теперь, человек, что видит призраков, не хотел смотреть на людей.
Когда живые смешиваются с мёртвыми… разглядывать, силясь понять, кто из них кто – недолго и ума лишиться.
Но слово необычное Василия заинтересовало. Небось, ресторация новая на Васильевском? Или каток?
– Эрарта, – она так сильно радостно кивнула, что тяжёлая её шапка съехала набок, открывая светлые, золотые словно, волосы. Завитые, явно уложенные, только то ли барышня прытка без меры, то ли горничная её работу свою спустя рукава делает. Причёска растрепалась, оттого выглядела девица растрёпанной, а у Василия возникли мысли, по какой другой приятной причине могла бы женщина такой сделаться. И за мысли те стало стыдно, неловко. Особенно, когда вновь окинул взглядом явно дорогой мех шубы, у столичного мастера пошитый, шапку в цвет, да белоснежные сапожки, из-под юбки мелькающие.
Снегурочка.
Он вновь так залюбовался, что и не заметил смены настроения своей спутницы. Радостная только мгновение назад, теперь она стала озабоченной, словно испуганной.
– Слово такое, впрочем, вы не слушайте меня, я болтаю всякий вздор. Мне так говорят…
Она говорила, как есть, болтала вздор, а Василий заставлял себя не улыбаться, глядя, как пар орошает розовые губки.
– … ? – тишина. Девушка замолчала, ожидая ответа на свой вопрос. Сделалось неловко. Снова.
Да и дом, цвета топлёного молока, около которого они проходили, хотелось миновать поскорее. Лет тридцать назад, когда лже-пророки и экстрасенцы уже вовсю орудовали в столице, в доме этом первом устраивали сеансы спиритизма.
– Я… эмм… я вынужден представиться, – нашёлся он, не находя возможности выйти из сложившейся неловкости. И пусть, итак все возможные приличия нарушены, где искать того, кто сможет свести такое знакомство без урона девичьей чести. И чуть ускорил шаг.
Она рассмеялась звонко, заливисто, запрокинула голову, вновь теряя шапку, отчего захохотала ещё громче.
– Я уже подумала, что вы этого никогда не скажете! – в смехе она взялась за предплечье Василия, словно только опора может помочь ей не повалиться со смеху. – Но ты… вы, вы меня не слушали совсем!
Он скупо улыбнулся, признавая её правоту, вместе с тем словно в страхе спугнуть этот момент.
– Вы странно говорите… откуда вы?
Смех прекратился. И снова в голубых глазах мелькнул страх. Быстро – вспыхнул и потух.
– Я родилась в Австрии, – иностранная подданная, значит католичка, вернее всего, – но с детских лет живу в Петербурге, я говорить выучилась здесь.
Всё ладно, только сотрудник охранки не мог не отметить, что теперь она стала слова выговаривать медленнее, подбирая, больше не лепеча быстро и странно. Вновь испугалась чего-то? И пусть он пока не знает ни кто она, ни откуда, но точно знает, что не должно быть у неё страха. Не подле него.
Дорога кончилась удивительно быстро. Василий и опомниться не успел, как стоял на Гороховой, у дома в четыре этажа песочного цвета, что главным фасадом глядит ровнёхонько на Адмиралтейский проспект. Дом немцев-мебельщиков Гамбсов.
– Что же… кхм, как понимаю, здесь ваш дом? – он кивнул на сам дом, отчего-то не глядя на неё.
Капитана пробрало зло на самого себя: отчего не спросил у неё адрес заранее? Повёл бы её дальней дорогой.
Перевёл взгляд на заснеженный сад подле сияющего адмиралтейства – да этот же сад занял бы целых пять минут.
– Ну что ж… – стоять и мяться возле входа, пусть и со стороны Гороховой – не самая радужная картина. Барышне, очевидно, и самой неловко, а ну как ещё и торопится?
Преодолевая не пойми откуда взявшуюся робость, он всё же поглядел на свою спутницу – и снова она улыбается! Где делаются такие барышни? – лёгкие и хрупкие, невесомые словно. Словно сам ангел с небес спустился к нему, к Василию.
– Позвольте представиться… – штабс-капитан не успел договорить: из-за угла показался человек. Ничем непримечательный с виду мещанин: серое пальто, чёрная шляпа – конторский служащий обыкновенный, если бы не неживой, шедший за его спиной след в след. Именно последний заставил Василия думать быстро и решительно, потому как одет он был в матросскую форму.
Не станет просто так призрак матроса за живым ходить.
Ещё ярки в памяти картины из Кронштадта – минёры, роющие себе могилы, и генерал Адлерберг, насмехающийся над несчастными. Тот, который руководил судом, и видел, к чему приводит пропаганда и брожение среди людей, должен был убояться, или хотя бы задуматься, но вместо того лишь убедил сам себя и царя в невозможности переворота и всесилии самодержавия.
Василий был там, и, словно, помнил лицо этого солдата, хоть и не может быть такого.
Нерешительность и скованность как рукой сняло и уже не было здесь кавалера, не знавшего, как подступиться к понравившейся барышне. Одной рукой он обхватил девушку за талию, другой придержал за спину, подразумевая, что барышня и растеряться может от такого поворота, и прильнул к ней в поцелуе, разворачиваясь спиной к прохожему, закрывая и свою даму от него.
Тяжело отворилась дверь и, без сомнений, человек в сером пальто проник в дом.
Можно было окончить поцелуй и извиниться, Василий так бы и сделал, если бы как только схлынул азарт не понял вдруг, что она отвечает.
Поцелуй, что был прикрытием, неким механическим действом, вдруг стал пылким и бесконечно нежным. Она целовала его так, как могла бы целовать только любимого: с пылом, до последнего выдоха отдавая всю себя…
Он не смог противиться. Невозможно себе представить, чтобы прерваться, и не дай Бог, ещё и извиняться начать, объяснять ей, что поцелуй этот, прикрытие только.
Когда миллион лет прошло на земле, остались лишь они. Василий всё так же прижимал её к себе, касаясь губами её лба, чувствуя, как девушка тяжело дышит ему в шею.
– Снег пошёл… – зачем-то сказала она. А если бы не сказала, то он бы и не заметил. – Мне пора, да и вот здесь, вот так… – он опустил руки, переставая её удерживать. – До свидания, – последний взгляд уже не смеющихся голубых глаз, мокрая капля от снежинки на кончике маленького носа, и она сорвалась с места, скрываясь за дверью.
“До скорого свидания”, – сказал он про себя, ничуть не сомневаясь, скоро они вновь увидятся. Обязательно увидятся, и когда она станет смотреть на него без страха, он обязательно узнает, что делал этот ангел сегодня в потьмах, в доме, где квартируется американское посольство. Но не теперь, теперь нужно подождать, приручить, дать привыкнуть к себе.
Такими рождественскими подарками разбрасываться он не привык.
Перебежал дорогу, устраиваясь подальше от газового фонаря, но так, чтобы видеть сразу два входа – парадный и с Гороховой.
Ждать штабс-капитан Российской Императорской армии умел. Другим, в прежние дни, погоны не давали.
Он чертыхнулся, вылез из сугроба, в который угодил, задумавшись.
Сейчас, как никогда, Василий очень хотел ошибиться. Редкие прохожие торопились скорей попасть домой в Рождественский сочельник, или же привычно ускоряли шаг подле второго дома на Гороховой, где размещается градоначальство и арестное отделение. Народ русский сам не знает, кого больше боится – лихого человека, или жандарма. Но если он, Василий, окажется прав, то что же вынудило подпольщика не побояться, заявиться прямо к дому градоначальника, откуда только съехала охранка?
Что ж, посмотрим-поглядим.
Он даже не успел позу принять, как та же дверь распахнулась и из неё… выпорхнула его белокурая чаровница.
“Час от часу не легче” – сплюнул в сердцах.
И словно тело с разумом разделились: вбитые в подкорку инстинкты отказали и он, который должен был нынче стать тише того снега, что валит большими хлопьями, пошёл к девушке. Только когда она увидела его и заозиралась, он понял, как лопухнулся. Наблюдать требовалось! Мало ль, что она такая ладная и вся из себя… волшебная? Террористы и провокаторы и не такими умеют прикидываться.
– А что ты здесь… – начала она, как Василий схватил её с места и приставил к стене дома.
– Что за игры?
Ни одна здравомыслящая, и даже не очень барышня, в такой час одна гулять не отправится.
– Я… мне… у отца гость поздний, а мне в спальню мимо кабинета, а там дверь открыта, вот я и…
– Забоялась.
– Забоялась, – вздохнула она и, наконец, подняла на него глаза. – Пустите же.
И он только хотел послушаться, как дверь приокрылась и недавно вошедший, так заинтересовавший Василия человек, вышел вон.
Тревожно оглянулся, взгляд его задержался на втором доме и пошёл прочь, поправив воротник.
Призрак матроса проследовал за ним.
– Позже. Возвращайтесь в дом, – отдал распоряжение штабс-капитан и последовал за подозрительным субъектом, держась в некотором отдалении.
– Что вы задумали? – шуршащий шёпот, перекрывающий, впрочем, шум набирающейся вьюги, раздался сзади, когда мужчина сделал первые шаги.
Он развернулся слишком резко, но то от неожиданности лишь. Хоть это и было лишним: Василий прекрасно понял, кто именно увязался за ним.
Следовало вернуться, всыпать, явно непоротой в детстве девице, и всё же загнать её в дом, да дверь подпереть. И план хороший, и действенный, особенно по части “всыпать”, но… время!
– Вернитесь домой!
– А вы? Вы, явно, следите за тем человеком. Зачем?
Он задержался лишь чуть, давая ей настигнуть его, поровняться. Господи, что же он делает?…
– Возвращайтесь домой…
– Нет.
Вот уж такой решительности он от неё не ожидал. Посмотрел внимательнее на посерьёзневшую красавицу.
– Вернитесь домой, я позже…
– Одна? – её глаза открылись широко-широко, ресницы затрепетали. – Далеко ведь… как же я одна…
Чёрт побери! Ведь правда!
– В таком случае, – он взял её руку и просунул под свой локоть, – поможете мне с маскировкой, парочку будем изображать, – и вновь она удивила: вместо того, чтобы запротестовать, оскорбиться, да или просто, наконец, удивиться! Она прильнула к нему ещё ближе, да так естественно, будто сотни раз так делала.
Нехорошие мысли, что гуляла она вот так, и не раз, штабс-капитан погнал прочь. Не бывает таких глаз у распущенных девиц.
– Кто этот человек?
– Я не знаю.
– Почему мы его преследуем?
– Наблюдаем, – поправил он её.
– Почему мы за ним наблюдаем?
Он подавил вздох:
– Я не знаю. Моя очередь спрашивать: как вы очутились в доме американцев?
– В книж… в Зингере?
– В нём, в нём…
Она немного помолчала, Василий очень надеялся, что не подыскивала ложь.
– Я не могу вам рассказать, – точно. По-другому и быть не могло. Не могла такая барышня оказаться по одну с ним сторону. – Не сейчас, я обязательно расскажу, но потом.
Ну уж спасибо! Не нужно мне никаких “потом”! Только как бы лучше о ней доложить… жалко дурочку. В кабинетах Гороховой 2 церемониться с ней не будут, ни за красоту, ни за обаяние…
– Если вы пообещаете мне, что отречётесь от ваших идей, от того, что привело вас туда, что отныне вы забудете о всех ваших идеалах и станете верноподданной Русского Государя, – Василий опустил, что в таком случае он просто не доложит о ней, но проследит, чтобы девица больше не якшалась с подпольщиками и говорунами.
– Сдурел? – он сам то же и подумал, когда услышал. Уж подобных слов от такого ангела он никак не ожидал. Опешил. – Простите! – смутилась она и снова схватила его за локоть, который было бросила. Продолжила шёпотом: – я не имею никакого отношения к политике! Чем угодно могу покляться! Я была там исключительно из личной… глупости. Это случайность.
– Журналистка? – даже если и так, даже если она и не из компании студентов, говорунов, террористов. Не обязательно напрямую играть в политику, чтобы оказывать участие.
– Никогда! – он поглядел на неё, не в силах боле игнорировать её пекущий взгляд. – Поверьте мне. Я обещаю, вы обязательно всё узнаете, – ладошка её, в белоснежной варежке, принялась гладить рукав его шинели, – я не интересуюсь политикой, только историей, немножко, – улыбнулась чуть грустно. Странная, непонятная Василию мольба была в её голосе. Словно от веры его зависит её судьба.
Он кивнул. Борясь с желанием вновь коснуться губами губ. И вовремя!
Объект слежки чуть замедлил шаг и вытянул голову, видно, вглядываясь в дом напротив. Пятидесятый номер по Невскому, Василий силился вспомнить, что за жильцы здесь, какие конторы…
– Стойте, – он остановился, притянув к себе несопротивляющуюся барышню. – Делаем вид, что милуемся, а мне нужно подумать.
Издательства… проверенные и более чем надёжные, газета и журнал, проверенные по сто раз… не то… музыкальный магазин какого-то немца, книжная лавка юридической литературы – тоже нет… люди… вспоминай!
И вспомнил, когда человек медленно пошёл по проспекту, наперерез, к этому самому дому.
– Павлов…
– А?
Он проигнорировал, страшась упустить мысль: года три назад в этом доме поселился Владимир Петрович Павлов, в прошлом году занявший пост главного военного прокурора Империи. Но не то главное, а другое: на Павлова открыта откровенная травля газетчиками и чиновниками, которых главный прокурор не мешкая снимал пачками, стоило им только хоть единожды себя скомпрометировать. А по его, Василия, сведениям, Павлов всё чаще и чаще получает письма с угрозами смерти, но ничего не делает – в доме как не было, так и нет охраны, а живёт семья главного военного прокурор Империи жизнью мещан, имея только горничную и кухарку.
И вот всяких сомнительных объектов, кружащих у его дома…
– Вы сказали Павлов?
Василий кивнул.
– Он живёт здесь, – она кивнула на дом, – и сейчас внутри должен быть маленький дворик для семьи, там он выгуливает трёх своих пуделей.
– Что ещё вы знаете? – внезапно сильно он потряс её за плечи.
Девушка замялась на миг.
– На днях его убьют.
– Сведения точные? Кто ваш источник? Организатор?
Барышня чуть пискнула, Василий сразу одёрнул руки.
Ещё один теракт. И каким-то образом она оказалась в это втянута. Сей же час под замок! Неважно куда, на Гороховую, или сразу на Мойку… или к себе, на Большую Конюшенную… пусть посидит. Чуть припугнуть, а там она всё расскажет, как миленькая…
Хлопья снега летят медленно, издеваясь будто – тянут, дают время найтись ей с ответом.
Какая же мерзость и дрянь творится вокруг, если даже вот такое чистое, невинное создание, и то не верит в его страну, в его царя.
Если даже она, рождённая в далёкой Австро-Венгрии, взращённая, чтобы давать жизнь, даже она задействована в отбирании этой самой жизни. И что хуже – и она туда же, мир менять, порядки новые заводить…
– Я не участвую ни в каких кружках, – она сняла рукавичку и голой рукой обхватила его руку в кожаной перчатке. Ладошка утопла в коже и засияла. Два противоборствующих желания: обхватить эту тонкую ладошку, зацеловать каждый пальчик и укутать, спрятать вновь в тепло рукавицы… и второе: сжать до хруста, до боли, чтобы бросила игры и созналась во всём! – Я знаю будущее, – она сама сильно сжала его пальцы, как в капкане, словно страшась, что сейчас он вырвет руку, перебьёт, рассмеётся, не поверит, – знаю, что это нелепо и звучит как чушь, но поверьте мне: его убьют до нового года, это я точно знаю, – штабс-капитан не шевелился, и она продолжила быстро, сбивчиво: – утром, он выйдет выгуливать собак и его застрелят. Матрос, он беглый, не помню, как зовут, потом его схватят, но прокурор умрёт. Ему нужна охрана…