000
ОтложитьЧитал
На все четыре стороны…
– Я не хочу их видеть! – даже не сказал, прорычал в телефон он, и бросил трубку. И долго ещё потом не мог успокоиться, хотя и прекрасно понимал, что сестра, с которой он только что разговаривал, здесь совершенно не причём. Но ничего с собой поделать не мог. Он всегда приходил в такое состояние, когда речь шла об их родителях, которые к их обоюдному ужасу, снова затевали что-то сообща.
К тому же, отец звонил несколько дней назад и тоже притворно-таинственным голосом предлагал встретиться «всем вместе, как в старые добрые времена».
Ха-ха-ха! Эти старые добрые времена ему прекрасно известны. Точно так же, как и его сестре-двойняшке Дине. Хотя они оба, он уверен, дорого бы заплатили за то, чтобы всё это забыть.
Всё дело в том, что вплоть до двенадцатилетнего возраста, родители изводили себя и своих детей постоянными скандалами и бесконечными разборками.
Они страшно ругались, изменяли, поливали друг друга грязью, шумно, до поздней ночи выясняли отношения и устраивали из собственной жизни и жизни своих детей, – настоящий ад.
То к матери почти в открытую приходили «друзья» и «коллеги» исключительно мужского пола, то к отцу звонили и просили позвать его к телефону какие-то женщины. Однажды прямо к ним домой заявилась девушка с маленьким ребёнком и громко, на радость соседям, потребовала у отца оставить семью, а у матери дать ему свободу.
После такого, как правило, начинались разборки. Долго и шумно. С криками, слезами, взаимными обвинениями, непременным рукоприкладством, страшными оскорблениями и ужасными проклятиями, от которых у него лично до сих пор мороз по коже.
Затем родители постепенно успокаивались, весьма оживлённо мирились, а затем выходили из спальни пристыженные, умиротворённые и почти счастливые… Чтобы через несколько дней всё началось сначала. Если кто-то вдруг подумает, что хотя бы в эти несколько дней в доме воцарялись мир и тишина, он сильно ошибётся. Всё было совсем не так. Нет… Папе и маме необходимо было закрепить достигнутое таким трудом хроменькое взаимопонимание и отпраздновать шаткое перемирие. Что они с превеликим удовольствием регулярно и делали, организовывая разномасштабные вечеринки.
Причём для них не имело значения, закатить пирушку человек на двадцать или, если финансовое положение семьи плакало горючими слезами, только для них двоих. Эмоциональный взрыв и накал страстей присутствовали в любом случае. На таких мероприятиях, сразу после них или даже на этапе подготовки, чаще всего и происходили новые скандалы и разбор полётов. Потому что кто-то из предков начинал ревновать, предъявлять претензии или перебрав со спиртным, вспоминал прошлые обиды и тогда всё начиналось по новой…
После одного из таких разудалых гулянок, когда папаша с искажённым злобой и ненавистью лицом, начал душить мать прямо посреди валяющихся на полу бутылок, разбитой посуды и остатков еды, его сестра – двенадцатилетняя Динка, рывком распахнула окно и ступила босой ногой на карниз девятого этажа. Он и сейчас помнит её заполошный крик, многоэтажным эхом прокатившийся в предрассветном, холодном воздухе:
– Отпусти её или я прыгну… Ненавижу вас! Господи, как же я ненавижу вас!
Он хорошо помнит, как у него перехватило дыхание, и он был уверен, что сейчас задохнётся. Он хотел позвать сестру, но не смог даже разлепить губ. И молчал почти месяц после этого случая. Тогда это случилось впервые. Но осталось с ним на всю жизнь. В особенно сложные периоды, в случае нервного перенапряжения у него как будто останавливается дыхание, и он теряет речь.
Для его сестры этот опыт жизни с родителями тоже не прошёл бесследно. Она может быть им «благодарна» за то, что к своим двадцати семи годам так и не смогла построить нормальных отношений ни с одним мужчиной. Потому что уверена, что ей непременно изменят или предадут.
После того её демарша, когда она, тоненькая, с горящими от какой-то внутренней решимости глазами, в развевающейся сорочке стояла на карнизе девятого этажа, они выдвинули родителям ультиматум – либо те разводятся, либо они обращаются в опеку с требованием лишить отца с матерью родительских прав. Говорила Дина за них двоих. Он лишь молча присутствовал и крепко держал сестрёнку за руку.
– Вас лишат, не сомневайтесь! – громко озвучила Дина их обоюдное требование, – Все соседи, все родственники подтвердят, что вы за родители такие… Особенно, если мы приложим выписку из Денискиной карты, что онемел он в результате сильнейшего нервного потрясения, спровоцированного вашими попойками, драками и скотским поведением в целом…
Это возымело действие. Динка говорила горячо, убедительно, не зря впоследствии стала юристом по семейному праву. Родители несколько поутихли и вскоре развелись.
И вот теперь, спустя пятнадцать лет, поступает это идиотское приглашение на семейный ужин в ресторан. Дина говорит о том, что нужно пойти. И встретиться, наконец, всем вместе. Особенно в свете предстоящих событий. Он был категорически против, хоть и признавал в глубине души справедливость её слов.
Но что-то недоброе, тёмное и желчное не давало набрать номер сестры и сказать, что он согласен. То, что когда-то в детстве не давало ему уснуть, когда он и под толстым стёганым одеялом слышал грохот музыки или очередную матерную очередь из комнаты родителей. То, что заставляло замедлять шаг, подходя к дому, задирать голову и прислушиваться к долетающим из окон звукам. То, что со всей силы ударило его однажды под дых, заперло дыхание и отобрало речь, когда он увидел свою сестру в белой сорочке на карнизе девятого этажа, которая кричала родителям о своей ненависти…
Он знал, что Динка, единственный близкий человек, здесь совсем не причём… Не стоило орать на неё и швырять трубку… Но…
Дело в том, что невыносимы родители были только в своём разрушительно-увеселительном тандеме. Поодиночке мириться с их присутствием было вполне по силам.
Когда после развода они с сестрой остались с матерью, он даже не может вспомнить ни одного мало-мальски запоминающегося потрясения. А если они приезжали к отцу, который женился чуть ли не на следующий день после развода, всё было тоже вполне пристойно. Не просто терпимо, а мило и славно, даже до приторности. Он подозревал, что мать с отцом и здесь соревнуются друг с другом, кто окажется родителем года на этот раз.
Он взял в руки телефон, чтобы позвонить сестре. Напрасно он её обидел. Вот уж кому доставлять неприятности ему хотелось бы меньше всего. Рука безвольно повисла. Что за чёрт,– думал он… Ну неужели сестра не понимает к чему весь этот китайский цирк. Опять какие-нибудь дурацкие, нереальные планы, которые умница Динка называет прожектами. Что-нибудь неосуществимо грандиозное, многозатратное и настолько же абсурдное.
И самое главное, что они вынесли из своего детства: их родителям нельзя находиться рядом друг с другом. И боже их упаси вступать в какое-либо взаимодействие! Ни под каким видом и никогда! А может, они знают об отъезде и хотят собраться семьёй? Нет, нет… Будь это так, Дина ему обязательно бы сказала.
Он вздрогнул, когда вдруг в его руке завибрировал телефон и секундой позже раздался звонок… Он не смог сдержать улыбки: Динка, сестрёнка… Вот что значит родная кровь… У них и направленность мысли, и чувственная сфера, и побудительная сила мотива взаимосвязаны и идентичны.
… В маленьком, второсортном ресторанчике, который по всем параметрам как бы ни старался, никак не мог перешагнуть планку провинциального кафе, играла бравурная музычка и сильно пахло жареной рыбой. Они сидели за прямоугольным столиком напротив друг друга: папа, мама и их двадцатисемилетние сын и дочь. Все молчали и натужно улыбались друг другу.
Лично он терпеть не мог этих театральных пауз. Он покосился на Дину. Она тянула коктейль через соломинку и сосредоточенно изучала геометрический рисунок на скатерти. Он почувствовал, что начал заводиться.
Денис наперечёт знал все эти штучки. Сейчас родители будут сидеть тужиться, загадочно улыбаться и перемигиваться друг с другом, как парочка влюблённых девятиклассников из коррекционного класса, а потом, стоит заговорить одному, второй тут же начнёт перебивать, спорить и доказывать что-то своё, а там и до скандала рукой подать… А ведь им обоим, он быстро прикинул в уме, уже скоро по пятьдесят… И как их самих не тошнит от всего этого? Он показательно и протяжно вздохнул, давая понять, что пора бы и приступить к сути. Отец откашлялся, сделал большой глоток вина из бокала и заговорил, без конца поглядывая на мать:
– В общем, это, – хрипло начал он, – мы с матерью решили…
– Ну что ты мямлишь, ей-богу, – зарумянилась мать, – мы, дети, решили снова пожениться…
– Ты прямо, как обухом, – покачал головой отец и допил вино в два длинных глотка.
Дина закашлялась и потянулась за салфеткой. Её брат сначала застыл на месте, а затем стал беззвучно смеяться, вздрагивая плечами и вопросительно глядя на родителей.
– Серьёзно?! – сумел сквозь душивший его смех выдавить он.
– Ну а чё, – нахмурив брови, отозвался отец, – мы уж, как говорится, покуролесили достаточно, нагулялись оба точно… Он с неудовольствием посмотрел сначала на сына, заходящегося в безмолвном, и от этого особенно обидном хохоте, а затем на всё ещё странно покашливающую дочь. Что-то шло не совсем так, как он себе представлял, а что именно сказать было трудно. Но не запретишь же собственным детям кашлять или смеяться, тем более что они сами так настаивали на встрече.
– Ничего не хотите сказать? – хмуро поинтересовалась мать через пару напряжённых минут.
Он переглянулся с Диной, заметил её смеющийся взгляд, тут же успокоился и глубоко выдохнул:
– У нас тоже есть для вас новость, – произнёс он, – через месяц мы уезжаем в Канаду… Моя компания открывает в Торонто филиал и я, как торговый представитель, беру Дину в качестве юрисконсульта.
Больше он ничего не сказал. Хотя очень хотел. Например, добавить: «А вы, придурки, можете валить на все четыре стороны и делать со своей жизнью всё, что вам угодно… Но только уже без нас…»
Он посмотрел на сестру и понял, что она думает то же самое. Его это ничуть не удивило. Так было всегда. И, пожалуй, только это и имело сейчас значение. Это было то, что не просто помогало жить. Это было то, что помогло им выжить…
Никто больше не нужен
Он готовился к смерти жены загодя. Целенаправленно и обстоятельно. Сомнений в том, что умрёт она гораздо раньше, чем он, у Никиты Львовича Волкова не было совершенно. Во-первых, это было довольно очевидно. Его Варвара Петровна крепким здоровьем и в молодости-то не слишком отличалась. Во-вторых, Никита Львович, кандидат наук и доцент кафедры прикладной экологии биологического факультета, что ни говори, а кое-что понимал в хрупкой природе живого организма. А в-третьих, он слишком долго и упорно шёл к этому, чтобы вот так вот вдруг, когда слишком много поставлено на карту, взять и сойти с дистанции перед самым финишем.
Ему даже было точно известно, когда именно начался этот отсчёт времени. А с тех самых пор, как сначала на целый год слегла, а затем и тихо убралась тёща, жена, очень на неё похожая, по его взвешенному и авторитетному разумению, которое базировалось на основательном, психофизиологическом и биогенетическом фундаменте, просто не могла не пойти этим же путём. Это было у неё, что называется, на роду написано. А по-другому просто и быть не может, считал Никита Львович. Ведь должна же быть хоть какая-то, пусть самая элементарная справедливость.
Он был уверен, что заслужил это. Даже с небольшим уточнением: хотя бы это. И то сказать, больше двадцати лет он всё ещё остаётся практически идеальным семьянином. Он был терпеливым, воспитанным зятем. Он – внимательный муж и заботливый отец. Его родные ни в чём никогда не нуждались. То, что жена работает, так это её личное дело. Никита Львович, по крайней мере, никогда её к этому не принуждал. Он всегда был центром притяжения семьи, её реальной, движущей силой, её вдохновляющим смыслом и обаятельным рычагом.
Так уж получилось, что супруга его, женщина, безусловно, заслуживающая уважения, представляла собой довольно мелкую и, говоря откровенно, маловыразительную личность. Что ж поделать, так случается. Но он никогда не ставил ей это в вину. Каждому, как говорится, своё. Кому летать, а кому, извините, и ползать.
Кроме того, у него была уже несколько лет отдушина на стороне. Такой, скажем, глоток свежего воздуха. Некая Лилечка. Полненькая в нужных местах, аппетитная блондиночка с ямочками на щеках, очень нежная и женственная, из тех, что всегда нравятся мужчинам. Он добился её перевода из каких-то университетских, библиотечных недр в лабораторию, расположенную у них на биофаке и даже выбил ей место в аспирантуре.
В его глазах Лилечка воплощала идеал женщины. Мягкая, чуткая, улыбчивая, с тёплыми, пухлыми губками, томным взглядом голубых глаз и соблазнительными формами она, к тому же, являлась полной противоположностью законной супруги.
Находящаяся теперь в шаговой доступности, Лилечка была к его услугам в рабочее и не только время. Когда появлялась такая возможность, они ездили на семинары и конференции, где очень здорово проводили время.
Что называется с чувством, толком и расстановкой. Помимо этого, доцент Волков снимал квартиру посуточно, в которой тоже чувствовал себя весьма комфортно, находясь в обществе миловидной и приятной на ощупь Лилечки. Ему импонировало, как умело она совмещала в себе сразу несколько образов. Она была одновременно и восторженной поклонницей его таланта, и умелой искусительницей, и наивной простушкой и роковой женщиной, которая однако, признаёт превосходство мужчины и отдаёт должное его власти и силе. Словом, за те несколько лет, что длился их роман, острота чувств и свежесть восприятия друг другом нисколько не утратилась. Правда, все выходные и праздники, он проводил в семье. Так было нужно. Дети на него смотрели, равнялись и брали пример. Никита Львович ни за что не допустил бы, что б его авторитет и репутация пошатнулись. Поэтому никаких левых закидонов, приходов под утро и боже упаси, шумных разборок. Это всё для тех, кто там, внизу. И хотя он не слишком представлял о чём ему говорить со своей законной супругой, видимость идеальной семьи и нерушимого брака, сохранялась из года в год в первозданной целостности.
Слава богу, что у жены, кажется, хватало ума понять это и нечасто навязывать своё общество. Варвара Петровна в свои сорок три года, действительно напоминала забытый на даче и постепенно засыхающий без воды цветок в пыльном и треснутом вазоне. Бледная, худая, и словно слегка вылинявшая, она с первых лет супружества считала себя недостойной своего блистательного мужа. Ну, кто она рядом с ним? Он представительный, статный эрудит с благообразной, интеллигентной внешностью, источающий аромат дорогого парфюма, купающийся в волнах собственного обаяния и остроумия. И рядом с ним она: бледная, худая и совершенно неинтересная школьная учительница, похоронившая недавно тяжело и долго болевшую мать. Сама с тремя, как минимум, хроническими заболеваниями, заезженная нервной работой, детьми с непростыми характерами и домашними обязанностями, которые лежали исключительно на её, всегда уже опущенных и не то, чтобы худых, а скорее костлявых плечах.
Несмотря на загруженность в школе и то, что там не вмещалось и приносилось домой, – написание планов, несколько партий тетрадей, требующих проверки, – в доме у них всегда было чисто, уютно и сытно. Ни муж, ни дети особенно не задумывались, каким же образом удаётся Варваре Петровне, их жене и матери совмещать на первый взгляд несовместимое. Адскую нагрузку (36 часов в неделю, это ни много, ни мало – две рабочие ставки в школе), плюс ежедневный обед из трёх блюд, плюс проверка итоговых сочинений да двух часов ночи, плюс вымытые накануне окна с развевающимися на них только что ею собственноручно подшитыми новенькими занавесками, плюс ухоженные и развитые дети, занимающиеся с ранних лет языками, плаванием и музыкой, плюс свежеприготовленный ужин для любимого мужа и так далее до бесконечности и с множественными вариациями.
Хотя обвинять детей или того же Никиту Львовича в том, что они этого не замечали, вряд ли стоит. Не замечали, потому что это было всегда. Изначально. Ведь не слишком часто обращает внимание человек на воздух, которым дышит. Потому что он есть, он такой удобный и неприметный. Другое дело, если бы он вдруг исчез, то тогда, наверное, это было бы труднее не заметить.
Варвара считала, что это то малое, что она может сделать для своего выдающегося мужа и замечательных детей, так сильно на него похожих и имеющих такие искромётные задатки, которых у неё, например, никогда не было и в помине.
Хотя учителем она была, что называется, по призванию. Преподавала этот противный и сложнейший русский язык легко и интересно, а о поэтах серебряного века, о Бунине или Лескове рассказывала так, что хотелось немедленно найти их произведения и не просто прочитать, а попытаться увидеть и услышать то, что видела и слышала в них она.
У неё уже учились дети её бывших учеников, которым она тоже читала стихи и у многих, особенно чувствительных, щемило сердце. А ей так нравилось, когда современные дети интересовались и начинали читать, что-то понимать и даже спорить. Хотя да, они были другие, не хуже и не лучше, просто другие и это в них тоже было симпатично и даже привлекало, может быть, сильнее и больше, чем в прежних.
Ученики, окончив школу, её не забывали, поздравляли с праздниками, забегали в школу, и иногда даже домой, но только, когда Никиты Львовича не было, потому что он этого не понимал и не приветствовал. И она ставила на плиту сразу два чайника, нарезала нежнейшую, приготовленную на скорую руку шарлотку, доставала пряники и конфеты, и они говорили обо всём. Взрослые дети рассказывали о том, что у кого происходит, делились сомнениями и планами, пока кто-нибудь не спохватывался, заметив свет фонарей за окном, и за ним не поднимались остальные.
Надо сказать, что муж её, светским, благородным львом выглядел большей частью на публике. Там да, он блистал, сыпал остротами и делал иногда двусмысленные, но отлично принимаемые комплименты дамам. А дома, рядом с женой, был, в основном, молчалив и холодно сдержан. Она знала, что скучна ему и мучилась от осознания несоответствия, собственного несовершенства и постоянного чувства вины.
Конечно, рядом с её Никитой должна быть совсем другая женщина. Яркая, смелая, красивая… Она это понимала. И её единственным оправданием для самой себя в этом случае была любовь к нему. Всепоглощающая, безусловная, не признающая разумных доводов. И это притом, что с детьми своими она была строга и требовательна.
В отличие от неё, Никита Львович детей баловал, часто разрешая то, что запрещала она. Любил их лёгкой, не слишком обременительной любовью, в радости и в здравии. Детских болезней, повышенных температур, школьных проблем и слёз, равно как и женских истерик не выносил и всегда от этого дистанцировался. В своём снисходительно-великодушном общении с собственным сыном и дочкой напоминал доброго барина, не видящего ничего дурного в том, чтобы снизойти иногда с высоты своего положения и пообщаться запросто с простым народом, сдабривая свою лаконичную и безукоризненно правильную речь хорошей порцией шуток, прибауток и забавных примеров из насыщенной и цветистой биографии. Своей собственной или многочисленных знакомых.
Гости любили приходить в их дом, а ему нравилось сидеть во главе стола, быть весёлым и остроумным, знающим толк и в хорошем вине, и в отличной шутке, и в женской красоте. Варвара Петровна готовила виртуозно, и люди отдавали должное её кулинарным талантам и превосходным человеческим качествам. Из которых в первую очередь называлась скромность. Его жена действительно в основном, готовила, накрывала и убирала, а в остальное время сидела тихо и не сильно отсвечивала. Одета была хоть и аккуратно, но в самое неброское, дешёвое и откровенно старомодное. Не то, чтобы он запрещал тратить на себя, а просто это как-то не приходило ей в голову. Как всегда экономила на себе. В их кругу это называлось «одеваться скромно и со вкусом».
Он никогда не стеснялся её. Боже упаси. За все двадцать с лишним лет их брака, он и голоса-то на неё не повысил ни разу. А просто, как-то с самого начала повелось – он король, а она… просто жена, хранительница очага, который горит и греет благодаря ему. Она всегда не то чтобы рядом, и уж точно не вместе, но где-то недалеко.
Дети как-то незаметно переняли этот немного покровительственный и снисходительный тон в отношении матери. Хотя это были хорошие дети, умные, разносторонние, отлично воспитанные. И уже почти взрослые. Но всё же иногда, совсем немного, нет-нет и проскакивало, когда она, бывало, что-то уточняла или переспрашивала: «Ой, мам, да тебе это неинтересно будет», «Я лучше папу дождусь, ладно?», «Прости, мамочка, я не думала, что ты тоже захочешь пойти с нами».
И вот с тех пор, как похоронил тёщу, Никита Львович стал ждать ухода жены. Не ухода из дома, понятное дело. Он бы этого не допустил, это не просто сломало бы, а до неузнаваемости исковеркало идеальную картинку его жизни, выстроенную с таким трудом. По этой же причине он не стал бы никогда разводиться. Его не поняли бы, наверное, даже собственные дети, и в их глазах, и в глазах окружающих он тут же слетел бы с высокого пьедестала, воздвигнутого собственными руками.
– А, – если бы не сказали, так подумали те, кто его знал, – так ты, дружок, никакой не особенный, ты такой же, как мы, ты – такой же, как все!
Поэтому он просто ждал, когда жены не станет, и он спустя положенное время сможет привести Лилечку, уютную, ласковую, тёплую Лилечку и представить её детям, которые всё равно, не сегодня-завтра покинут гнездо. И они поймут, и примут, и обрадуются даже. Потому что Лилечку с её ямочками и мягкой улыбкой невозможно не полюбить. Он в это верил и просто ждал. Как будто хотел, чтобы эта черновая, ненастоящая жизнь поскорее закончилась и началась другая, сверкающая, праздничная, полная любви и взаимного обожания.
Тем более что и Лилечка уже слегка утомилась и стала проявлять некоторые признаки неудовольствия. Ей надоело встречаться на чужих квартирах с обтрёпанными диванами и прокуренными кухнями. А полноценную ночь с любимым человеком проводить только в командировках. Ей хотелось семьи, домашнего уюта и какой-никакой стабильности. Она пространно намекала своему доценту о настойчивых ухаживаниях некоего поклонника, о своём приближающемся тридцатилетнем рубеже, за которым постепенно начнёт исчезать молодость и красота, об отсутствии детей, и всём остальном, о чём говорят женщины, находящиеся в таком же положении.
Так прошёл ещё один год или около того. Никита Львович надежды и уверенности не терял. Что такое сорок пять лет для мужчины! Был он всё так же остроумен, находчив и великолепен. И только если присмотреться чуть более внимательно, можно было заметить, что сверкающий лоск его личности несколько потускнел и поистёрся, и сыпался, как перхоть с поредевшей, некогда роскошной гривы старого льва.
Но эти две женщины всё также любили его. Законная жена – Варвара Петровна, самозабвенно и болезненно, по-прежнему принижая себя и возвеличивая мужа и Лилечка, отказавшая молодому человеку, безнадёжно влюблённому и не однажды просившему её руки. Первая – молчаливо и безропотно, а вторая – со злыми слезами, оттираемыми пухлой ладошкой и требованием решиться уже на что-нибудь, в конце концов.
Он принимал всю эту любовь, не то, чтобы как должное, а со спокойной уверенностью в том, что по-другому и быть не может, собственно. Это естественно. Потому что вот он такой, как есть. Умный, красивый, благородный и великодушный. Он принимал любовь большими порциями, отдавал куда меньше, не потому, что ему было жалко, а просто больше не было. Успокаивал, обещал и строил планы.
Однажды ранней весной почти произошло то, чего он так долго ждал. И на что не переставал надеяться. У Варвары Петровны случился инсульт. Прямо в школе, на шестом уроке. Дети заметили, что у учительницы рот вдруг взял и сместился на сторону, а речь стала труднораспознаваемой. Это было дико интересно, но довольно страшно. Скорая подъехала прямо к школе. И Варвару Петровну положили на носилки, потому что идти сама она уже не могла, просто сидела на стуле и время от времени подёргивалась всем телом, как от холода. Когда её понесли, завуч быстро поправила на Варваре Петровне задравшуюся юбку, но многие всё равно заметили несколько аккуратно зашитых дорожек на давно ношеных капроновых колготках.
Первые сутки Никита Львович ещё ничего не понял. Доходить до него стало не сразу, а постепенно, день за днём, небольшими порциями. И дело было даже не в отсутствии каждодневного обеда из трёх блюд, и свежеприготовленного ужина. С этим как раз он неожиданно легко смирился. Тем более что аппетита всё равно не было. Дело было в… ней. В его жене. Вернее в том, что её не было здесь, в этом доме, который он так любил и который стал чужим и холодным без неё. Словно душа его покинула вместе с той, кого он почти не замечал. Он смотрел на своих взрослых детей, приехавших заботиться о нём в это чёрное время и понимал, что такими их вырастила именно она. Это не он своими байками и сытым красноречием, а она воспитала в них сознание того, что он, отец – единственный глава семьи, тот герой, на которого стоит равняться и чей авторитет непререкаем.
Ещё он вдруг понял, что если и горел огонь в их очаге, то благодаря её усилиям. Она и была тем центром притяжения, той самой планетой вокруг которой всё и кружилось, и жило…
Какой пустой и смехотворной показалось ему всё то о чём он думал, о чём мечтал, на что надеялся до этого страшного дня, разделившего их жизнь на до и после. Он сидел оглушённый и придавленный грузом невероятных открытий, которые то и дело сыпались на него.
Лилечка, как выяснилось очень скоро, была такой притягательной и недосягаемо желанной лишь при наличии пусть не рядом, не вместе, но где-то недалеко Варвары Петровны. Вари… Его Вареньки… Та, что жила для того, чтобы быть максимально удобной и незаметной. Чтобы сделать его жизнь комфортной и безопасной средой обитания.
Боже, как же он был слеп, как безнадёжно туп и жалок. Он закрыл глаза и вспомнил это бледное, ещё более исхудавшее лицо и вытянутые поверх больничного покрывала руки, на которые смотрел сегодня в больнице. Сколько же силы было в этой маленькой женщине, если она столько лет всё делала для того, чтобы он считал себя непередаваемо значимой и исключительно важной персоной. Лучшим на свете мужем, прекрасным отцом, блестящим учёным, отличным другом, любимцем женщин, душой компании и бог его знает кем ещё… Но как же он не видел этого?! Как не замечал? Нет ответа… И наверное уже не будет…
За всю жизнь он так и не сказал ей, что любит её. Ни единого раза. Только кивал с достоинством своей красивой, благородной головой в ответ на её смущённые признания, мол, я знаю, милая, спасибо… Ещё гордился этим, ну как же, порядочный человек не может позволить себе обманывать женщину!
Его такая нарядная, такая праздничная, как выходной костюм любовь к Лилечке почти на глазах сдулась, съёжилась и превратилась в надуманный, показной фарс, точно также напоминающий чистое, искреннее чувство, как напоминает небрежно намалёванная Эйфелева башня на наспех сколоченных, дешёвых декорациях настоящий Париж.
Варвара Петровна вернулась домой сухонькой, почти прозрачной старушкой. Она всё время улыбалась левой стороной рта и подрагивала на весу левой, истончившейся, как птичья лапка ручкой. Наверное, ей было непривычно и неловко, что все вокруг неё так суетятся. Она пыталась что-то сказать, но из кривого рта вылетали только гласные.
Вечером, когда они остались одни, Никита Львович взял худую, желтоватую ладонь жены и поднёс к губам:
– Я люблю тебя, Варя, слышишь? Мне никто больше не нужен в целом свете, моя родная, моя любимая…
Из правого глаза женщины выкатилась большая и прозрачная слеза, оставив мокрый след на тонкой, сухой коже. Она улыбнулась одной стороной рта, мелко закивала и её пальцы в руке мужа слабо шевельнулись.
Она меня слышит! – сердце Никиты Львовича радостно забилось.
Вообще-то после того, что случилось, такое происходило с ней довольно часто. Один глаз Варвары Петровны регулярно наполнялся слезами, голова вместе с рукой мелко тряслись, а левый угол рта постоянно «улыбался». Но её муж был уверен в другом.
Он гладил её за подрагивающие плечи, говорил о своей любви и не замечал, как на сплетённые руки капают их тёплые слёзы искреннего раскаяния, разливающейся нежности и всепрощающе-необъятной, такой чистой и настоящей, хотя и сильно запоздавшей любви.