Тьма египетская

12

Чем ближе подходил к истечению трехдневный срок, тем настроение Бакенсети становилось все хуже. Он не знал, что ему делать, хватался мыслью за разные идеи, но тут же бросал их, видя их ничтожество или дикость. Хотел было направить посланца к Аменемхету с вопросом – начал ли входить в необходимое состояние его невообразимый маг, но сам себя останавливал. Нельзя показывать брату, до какой степени он нуждается в его помощи. Верховный жрец подобен удушающему змею из непролазных лесов, дающих начало великому Нилу.

С одной стороны, циничное сердце правителя подсказывало, что Аменемхет просто тянет время, надеясь заполучить мальчика как-нибудь в обход договора. Не потому что ему жаль уступать колдуна даже на время, а просто потому, что жрец сам не верит в его силу. С другой стороны, слабой частью натуры правитель Мемфиса уповал только на Аменемхета и его черного слугу. Эта раздвоенность мысли была мучительнее всего, но не исчерпывала набора мучающих обстоятельств. Был же еще «царский брат», он тоже явится по истечении трех дней. Бакенсети клял себя за то, что не выторговал у серолицего убийцы чуть больше времени. Он постыдно впал в панику и выпалил то единственное число, что на тот миг горело в его сердце.

Три. Три. Три дня!

Даже если маг явится вовремя и во всеоружии, нужно ведь какое-то время, чтобы проверить его способности! Придется унизительно выворачиваться перед серолицым!

Все время, пока он притворялся счастливым благодетелем одуревших от вина и пива, дергающихся, нелепо разукрашенных горожан и поселян, голову сверлила одна только мысль: как там мальчишка?! Тнефахт предан, надежен, но способен ли противостоять таким врагам, как эти два ужасающих брата: его собственный и царский?

Явившаяся внезапно мысль чуть не сбила с ног Бакенсети в тот самый момент, когда он валил привычным движением золоторогого орикса на землю под нож жреца. Он вдруг понял, что не только Аменемхет может попытаться украсть мальчика до истечения условленного срока, но и Мегила. Он мечтает выслужиться перед Апопом, о чем сам намекал очень прозрачно, а уж умений, потребных для такого дела, у него сверх всякого предела. Он проникал без спросу за стены цитаделей Суз и Хаттушаша, что ему ветхий дворец мемфисского князя!

Кое-как завершив церемонию, Бакенсети с почти неприличной поспешностью помчался во дворец. Найдя мальчика в сохранности, он, тем не менее, не успокоился. Уже и учитель-калека не вызывал у него доверия. У него было одно преимущество, по словам Тнефахта, мальчик беседовал с ним очень увлеченно и не желал расставаться даже на краткое время. Можно было хотя бы быть спокойным за то, что мальчик не сбежит за ограду дворца от скуки. Когда Мериптаху интересно, он с места не тронется. Усидчивость вдруг пришла на смену непоседливости. Слишком неожиданно. Значит, за самим этим говоруном нужен присмотр. Князь велел, чтобы при этой паре все время кто-нибудь находился рядом, даже тогда, когда сам правитель во дворце и не шествует никуда с очередной процессией. Не только Тнефахт, но и Хуфхор, Некфер и другие придворные чиновники должны были участвовать в этом. Даже Нахт, чуть не спаливший дворец во время последнего своего опыта. Бакенсети велел было забить лекаря палками за шарлатанство и едва не причиненный княжеской казне убыток, но вовремя вспомнил о летящем к нему папирусе с последним рецептом омоложения. Даже ради удовлетворения своей ярости он не мог отказаться от этого шанса.

Бакенсети сам лично следил за выполнением своего приказа. Он мог в любой момент появиться там, где скрывались от солнца Мериптах с учителем Ти. В первый из дней великого ожидания он шесть раз незаметно оказывался рядом с перемещающимся по дворцу и двору уроком.

Однажды застал спящим одного из ливийцев, назначенных для постоянной охраны. Его уволокли за ноги в сторону шорной мастерской, и оттуда долго потом слышались крики этого несчастного.

Хуфхор тоже попался. Он не спал, но был невнимателен. Он отошел от порученной ему пары слишком далеко и любезничал с девушкой из гардеробной княгини Аа-мес. Бакенсети собственноручно сорвал с него драгоценный нагрудник и разукрашенный парик – даже выполняя странный приказ князя, распорядитель трапез хотел в праздничный день выглядеть галантным красавцем. Князю же праздник был ненавистен. Во-первых, ему виделось в этом всеобщем беззаботном веселье надругательство над его тайной тоскливой мукой. Во-вторых, праздник, заводя массовое коловращение людей, создавал громадный беспорядок, лучшее прикрытие для исполнения необъявленных замыслов.

Распорядитель трапез после примерного наказания и пережитого ужаса проникся важностью своей роли, и на следующий день, когда обычные приятели Мериптаха – Бехезти, Рипу и Утмас – подобрались к нему осторожно и начали дразнить и приглашать шуточными жестами к своим обычным мальчишеским забавам, Хуфхор налетел на них с палкой и избил до крови.

Прошел первый день и за ним первая ночь. Целые процессии с факелами кружили вокруг дворца, отпугивая злоумышленников, которых, может быть, и не было поблизости.

Второй день тоже миновал, и вторая ночь благополучно сгорела так же, как и первая.

Весь третий день Бакенсети уже не мог ни лежать, ни сидеть, он его провел на ногах в непрерывном кружении по залам дворца и многочисленным дворам внутри главной ограды. Почти все время он краем глаза видел мальчика и однорукого и всякий раз убеждался, что рядом с ними кто-то из слуг внимательно бодрствует, не давая размориться на солнце и вооруженным охранникам. Но и это не могло полностью его успокоить. Не покидавшее ни на мгновение чувство опасности требовало от князя каких-то действий. И он звал к себе Нахта, если тот не был занят опекой Мериптаха, и издевался над его знахарской беспомощностью, и обещал скормить крокодилам, то есть оставить без загробной жизни, забывая, что по поверьям той страны, откуда прибыл лекарь, не эта казнь считается самой страшной. Он звал массажистов и уединялся с ними на недолгое время, но счастья не обретал, несмотря на все их усилия. Он требовал подать себе вина, но любые вина, и сладкие, и терпкие, и освежающе-кисловатые, одинаково горчили.

Несколько раз с непонятными намерениями он забредал на половину супруги, но не затевал ни скандала, ни дружеской беседы и уходил взбешенный, всякий раз видя загадочную красавицу Аа-мес в беззаботном расположении духа, под опекой своих парикмахерш и в окружении обнаженных флейтисток. Эти молоденькие негодяйки осторожно перешептывались за спиной раздраженного хозяина, выражая удивление – неужели же их божественная госпожа способна вызывать хоть какое-то неудовольствие? Некоторые доходили в своей смелости даже до намеков на то, что господин их не совсем в себе.

Утром четвертого дня, уже и в самом деле сходя с ума от нетерпения, он выслушал доклады Тнефахта, начальника стражи. Обойдя по периметру территорию, на которой закрылся от мира на дни всенародного празднества, он вдруг обнаружил, что ему опять нечего делать. Оставалось последнее – сесть и написать вопрошающее послание брату. Он уже не думал, что унизит себя этим. Для него важнее было разрубить удушающий душу узел. Перед тем как открыть чернильницу, князь решил проверить, чем занят мальчик.

Мериптах и Ти сидели на балконе, выходящем к западной стене, под надзором главного дворцового парикмахера и бессонного конвоя. Пожираемый своей подозрительностью, князь прокрался на цыпочках по прохладному коридору и, застыв у проема, ведущего на балкон, прислушался, почти припав ухом к занавеси. Он услыхал мерное гудение медлительных мух, ленивое, редкое похлопывание мухобойки парикмахера, а сквозь эти привычные слухи текучую, вкрадчивую речь однорукого учителя.

– Это было время, когда Ра только готовился к тому, чтобы отправиться в путешествие по небесам и по Царству Мертвых в Ладье Вечности. Мы уже близки к тому, чтобы приступить к этому рассказу, но сначала ты еще должен узнать о том, как богиня Маат создала времена года, разделив год на три равных части: время Разлива, время Всходов и время Урожая. Затем каждое время года было разбито на месяцы, а месяцы на сутки, по тридцать суток в каждом месяце. Каждые сутки поделили поровну дневное и ночное светило. Солнечный год, таким образом, был равен лунному. Маат назначила Луну заведовать этим порядком, но та не справилась с этим нехитрым делом.

– Знаю, знаю, – раздался голос Мериптаха. – Бог хитрости и мудрости Тот обманул ее с помощью всего лишь одной партии в шашки. Он выиграл у нее пять дней и добавил к солнечному году, поэтому они зовутся днями Тота и на них не распространяется проклятие Ра, в эти дни мы празднуем Новый год. Хочешь, я расскажу тебе, как это произошло?

Кривясь от нестерпимого отвращения, Бакенсети вышел на балкон из своей засады. Он всегда с глубочайшим презрением относился ко всем этим сказкам из жизни суетливых, непоследовательных, коварных египетских божков. Он не запрещал сыну интересоваться ими только потому, что знал – через самое короткое время тот отправится в Аварис, где узнает настоящую науку, не имеющую ничего общего с теми глупостями, которым старые дураки и однорукие уроды учат туповатую мемфисскую молодежь в «Доме жизни». Сейчас же обычное безразличие к египетскому образованию оставило князя. Виною тому было одно место в услышанном рассказе. А именно то, где указывалось на наивность Луны, не способной противостоять хитрости бога-павиана. Он выскочил на балкон и почти крикнул:

– Какая чушь, как можно с помощью шашек изменить мировой порядок!

Никто конечно же и не пробовал ему возражать. Все быстро и молча поднимались на ноги и вытягивали ладони вдоль бедер.

– Лунный год никогда не был равен солнечному. Лунный год всегда был длиною в триста пятьдесят пять дней, а солнечный в триста шестьдесят пять. Всегда! Никакой Тот здесь ни при чем!

Опять никто не обмолвился ни словом в ответ.

– Я всегда подозревал, что вас учат всякой чепухе в затхлой норе у хитрой твари Птахотепа. Но вас там учат и вещам вредным. Ты – учишь!

Острый палец князя проткнул жаркий воздух в направлении однорукого.

– Слышал я мало из того, что ты рассказывал моему сыну, но ты успел возмутить мое сердце.

Однорукий упал на колени так резко, что был слышен удар костей о камень.

– Прости меня, господин, я виноват, я чуть было не совершил ошибку, но это по глупости. Посмотри, как я убог и стар, таков же и несчастный ум мой. Он – весь из прорех и забытых текстов. Мне было велено не упоминать об этом, но я чуть было…

– Что ты мелешь, калека?!

Бакенсети отступил на один шаг, раздувая благородные ноздри.

– Я зол, но не глух. Ты сказал то, что сказал!

– Я не успел!

– Ты сказал, что Луна наивна, а Мериптах подхватил, что будто бы бог-павиан ее обманул, просто обыграл в шашки, как простодушную крестьянку.

Учитель Ти поднял с пола взгляд на князя, в глазах его читалось смятение. Несмотря на всю свою хитрость, он ничего не понимал в ярости князя.

– Ты знаешь, каково имя моей жены?

– Аа-мес, дитя луны, – осторожно, боясь нарваться на новую вспышку гнева, прошептал Ти.

– Так при чем здесь наивность, ничтожный?! Ты можешь мою жену назвать наивной?!

Ти собрался было сказать, что совсем не знает жены князя, но понял, что умнее будет просто молча кивать.

Мериптах тоже понимал мало из того, что происходит. Он так же, как и отец, считал, что наивность это не то, о чем следует думать, произнося имя матушки. У нее столько волшебных достоинств, стоящих выше наивности, если ее вообще можно считать достоинством. Матушка Аа-мес – сияющая вершина, а наивность – маленький скромный куст у ее подножия. Непонятно только, почему отец так кричит и топает, говоря эти хоть и справедливые, но такие очевидные вещи.

Общее жаркое недоумение было прервано появлением Тнефахта. И его сообщением, что во дворец прибыл Мегила.

Бакенсети как-то сразу опал жестами, тон речи его обмяк, в глазах вместо бешеной ярости появились тоска и облегчение.

13

Стоя в балконном проеме, «царский брат» отбрасывал на мозаичный пол длинную, разрастающуюся к плечам тень. Войдя в залу, Бакенсети увидел перед собою темного лежащего гиганта и не решился наступить ему на лицо или живот – приблизился к Мегиле по огибающей дуге. Тнефахт не понял поведения господина, но счел за лучшее проследовать по его следам.

Мегила был, как всегда, в простом кожаном мундире гиксосского сотника, без единого парадного украшения, в простых походных сандалиях. Когда он резко повернулся к Бакенсети, подошвы лязгнули по камню медными набойками. В этом движении было столько непререкаемости, что князь понял: ни оттянуть, ни увильнуть не удастся. Вот прямо сейчас, через несколько фраз, и решится вся его несчастная судьба, вырвут из жалких пальцев последнее сокровище. И он сам сделал шаг навстречу развязке.

– Ты пришел за мальчиком?

– Как мы и договаривались. Прошло три дня.

– Но… – начал Бакенсети, хотя не знал, чем продолжить, и был даже рад, когда «царский брат» прервал его:

– Нет. Не проси меня подождать еще два дня или день. Помни, ты заставляешь ждать не меня, но Апопа.

Тут князю показалось, что он нашел позицию для защиты.

– Не могу поверить, что величайшему из царей может быть известно о простом замызганном мальчишке с заднего двора этого старого дома.

– Ты должен отдать мне мальчика прямо сейчас, чтобы никто не мог обвинить тебя в том, что ты прячешь наследника знатнейшего египетского рода в своем запущенном саду, как обезьяну, с той целью, чтобы незаметно передать ее верховному жрецу Аменемхету, его дяде. Для целей неизвестных, а значит, вызывающих подозрение. Апоп, может быть, и не знает о Мериптахе, число его дел и забот неисчислимо. Но, говоря Апоп, я имел в виду – Аварис. Иногда они одно. Аварис же, как тебе известно, знает обо всем и ведет счет всему.

Бакенсети опустил голову. Медленно, чтобы это не было похоже на кивок. Найдись, найдись слово защищающее!

Помощь пришла с неожиданной стороны. В залу вбежал один из помощников Тнефахта, обычно шныряющий по городу ради полезного подслушивания и распускания нужных двору слухов. Его черная от пыли физиономия скалилась в неудержимой улыбке. Главный советник, извинившись, скользнул к нему, невзирая на всю свою грузность, с удивляющей быстротой. Они пошептались. Шпион растворился. Тнефахт, вернувшись на свое место, сообщил, что верховный жрец храма Амона-Ра в Фивах только что отбыл со всею своей свитой из Мемфиса в направлении Верхнего царства.

Новость, так новость! Со всею свитой, значит, и с черным колдуном?! Почему?! Это значит, он отказался от мальчика? Но что теперь делать, на кого надеяться?! И мальчика, значит, можно не отдавать. Но для чего его тогда беречь? Или тут просто какая-то злая фиванская хитрость?!

Бакенсети трудно справлялся с этим обвалом обрывистых соображений, когда Мегила пришел к нему на помощь:

– У тебя медлительные шпионы, Тнефахт. Аменемхет вышел из границ города перед рассветом. Теперь он уже на ладье Амона, которую оставил у большого Львиного канала, когда добирался в Мемфис. Это в четверти дня пути отсюда. Можно считать, что он никуда и не уезжал. Он просто сменил место засады. И занял более удобную позицию для бегства с украденным мальчиком.

Бакенсети тяжело и длинно вздохнул.

– Да, – сказал «царский брат», – Мериптаха нужно увозить отсюда немедленно.

Князь понуро кивнул:

– Хорошо. Я сейчас приведу его сюда. Скажу напутственное слово и приведу.

Против такой отсрочки даже этот серолицый мучитель не сможет ничего возразить. Бакенсети развернулся и пошел через зал, попирая своею тенью тень Мегилы.

Но вдруг остановился.

Что-то непонятное творилось во дворце. Он весь внутри себя пришел в движение: топот ног, падающие подносы, перешептывания и крики, звуки, которым невозможно найти объяснения на слух. Такое впечатление, что какое-то чудище ворвалось во дворец и теперь носится сразу по всем коридорам.

Тнефахт с изменившимся лицом неловкой тенью промелькнул мимо хозяина, в направлении паники. Бакенсети, за неимением привычного советчика, повернулся к Мегиле и вздрогнул. Не было перед ним вытянутой серой физиономии. «Царский брат» был красен, и глаза смотрели как бы в разные стороны.

О том, что происходит нечто небывалое, догадался и Мериптах. Из-под навеса, сооруженного на крыше дворца, дабы занятия в этом наиболее безопасном месте можно было проводить круглые сутки, исчез Хуфхор. Царедворцы – особая порода людей, они обладают самым тонким слухом. Учитель и ученик еще только вертели головами, стараясь понять, что за непонятные звуки доносятся с нижних этажей дворца, а он уже сообразил, что ему делать и где следует находиться.

Мериптах и Ти тоже направились к отверстию в крыше, откуда валил смущающий шум, но ливийцы не пустили их. Что им оставалось? Они стали бродить по обширной крыше, смотреть через ограждение вниз, стараясь по характеру суеты понять причину всеобщего и внезапного беспокойства.

Когда они оказались у западной стороны крыши, Ти вдруг тронул за плечо мальчика, свешивавшегося через ограждение.

– Посмотри, Мериптах.

Палец учителя указывал в сторону хорошо знакомой мальчику дамбы, где он всего несколько дней назад молил богов о ниспослании разлива. Но теперь она возвышалась не над цепочкою зловонных луж. Совсем немного прибывшая за ночь вода соединила их в сплошную поверхность. Дамба превратилась в узкое лезвие суши, устремленное поперек речного русла. На острие этого лезвия был нанизан огромный корабль, с золотыми изваяниями на носу и на корме, с белым шатром в центре, с распростертым поперек палубы прямоугольным разрисованным парусом и целой толпою человеческих фигурок, суетящихся на борту и на дамбе. С борта величественно и уверенно съезжали широкие мостки с перилами. Съехали. И тут же в верхней части их показались огромные носилки с высоким креслом в центре. Носилки плыли вниз по рукам людей, составивших две шеренги вдоль мостков. В кресле сидел человек в драгоценном облачении. Он был так украшен, что его сияние было заметно и на расстоянии в три сотни шагов. Как будто в кресле сидел не человек, а золотой слиток.

– Это верховный жрец Аменемхет? – осторожно спросил Мериптах.

Сооружение с креслом посередине медленно двинулось вдоль по дамбе, таща за золотой головою все удлиняющееся пестрое тело, составленное вперемежку из белых египетских набедренников и темных гиксосских накидок. Такое было впечатление, что яркая гусеница ползет по темному стеклу.

– Нет, это не Аменемхет, – сказал задумчиво Ти. – Его ладья выглядит не так.

– А кто это?

Глаза учителя потемнели, он опять вцепился одинокой рукою в бороду и прошептал с непонятным выражением:

– Прямо, Ладья Вечности.

Мериптах услышал и поинтересовался, что за ладья, в «Доме жизни» им не рассказывали о такой.

– Не может быть! – вскинулся Ти. – Ты знаешь все истории, и о том, как был сотворен мир, и о том, как Тефнут сбежала в нубийскую пустыню, и сказание об истреблении людей, и о рождении Озириса, и о странствованиях Изиды…

Мериптах, не отрываясь, смотрел в сторону медленно движущейся процессии, он и сам знал, что знает все то, о чем бубнит учитель.

– Но тебе ничего не известно о том, как Ра путешествовал на Ладье Вечности!

– Ничего, – сказал мальчик, удивляясь тому, что учитель так удивляется этому сообщению.

– Я расскажу тебе! – воскликнул Ти, явно воспламененный некой, только что явившейся мыслью.

Мериптах пожал плечами. Ему было сейчас не до рассказов, происходящее на дамбе было намного интереснее, но и обижать учителя пренебрежением он не хотел. Пусть говорит, все равно охрана не разрешает бежать туда, навстречу сияющему гостю.

– Так вот, ты отлично помнишь, что, переселившись на небо, великий Ра вместе со своей божественной свитой занялся тем, что стал перевозить солнечный диск в огромной и неописуемо прекрасной Ладье.

– Такой, как эта?

– Может быть, может быть. Днем Ладья Вечности плыла по небесному Нилу с востока на запад, и на земле было светло, а ночью она плыла через Дуат, и лучи, посылаемые золотым диском, согревали мумии в вечных неограбленных гробницах. Там, далеко в восточных скалах, есть пещера, через которую Ладья выплывает из подземного мира на небосвод. Вот она показывается, и все на ее борту на своих местах. Ра в шатре, на золотом троне, у правого колена бог Тот на камышовой циновке с папирусом и тростниковой палочкой в руке. У левого колена сын Ра – Гор Бехдетский, вооруженный копьем. На носу стоят, гордо вскинув головы, Маат и Хатхор. В головном уборе Маат перо – символ справедливости, она следит за порядком в плавании. Хатхор, завидев на пути корабля врагов, истребляет их огнем своего урея.

Они не зря все время настороже, ибо у Ладьи множество врагов. У самого выхода из восточной пещеры на нее набрасываются толпы крокодилов, бегемотов и ядовитых змей. Они вгрызаются в дерево и стремятся опрокинуть божественное судно. Самый страшный из крокодилов…

– Себек? – тихо пробормотал Мериптах.

– … уже готов был проглотить солнечный диск, но Гор Бехдетский пронзил его своим копьем. Истекая кровью, ползучие твари прячутся в нильских водах. Небо Египта вновь чисто. Ладья спокойно добралась до вершины неба и начала опускаться туда, где показались очертания западных гор. Мир дня остался у нее за кормой. Города и пашни, стада и храмы. За кормою остался и священный Нил, под днищем Ладьи безводная, смертоносная пустыня. Священные горные павианы при появлении Ладьи запели приветственный гимн.

Подплыв к каменным воротам, Ладья остановилась. Появился огнедышащий змей по имени Страж Пустыни. Вслед за ним появились бог Нехебкау в виде человека со змеиной головой и божественный волк Упуат – стража, охраняющая вход в подземелье. Их впустили на Ладью, ибо без них плавание по подземному Нилу невозможно. Нил, текущий под землей, разделен особыми вратами на двенадцать участков, и каждый участок Ладья Вечности должна проплыть за один ночной час. Чтобы распахивать всякий раз эти ворота, надо произносить особое заклинание, известное лишь Упуату. «Открой свой загробный мир для великого Ра, открой врата Обитающему на небосклоне!» – обратился Упуат к Стражу Пустыни. Две каменные горы, преграждавшие вход, раздвинулись. Ладья вплыла в Дуат. Здесь нужно было налегать на весла, ибо парус тут бесполезен, в загробном мире нет воздуха, поэтому бог Шу не может проникнуть сюда. Но мумии в саркофагах не задыхаются, если родственники при погребении не забыли положить с ними маленькую фигурку бога ветра.

Ровно через час Ладья Вечности миновала вторые ворота, и навстречу Ра вышел бог урожая Непри, весь увитый пшеничными колосьями. На земле он помогает росту злаков, под землею кормит мертвецов. И живые, и вечно живые почитают Непри, и праздник его один из любимейших у жителей Черной Земли.

Учитель Ти говорил быстро, словно боясь не успеть до какого-то одному ему известного срока, и говорил громче, чем обычно, и в самое ухо. Кроме того, время от времени встряхивал мальчика за плечо, стараясь переманить его внимание от процессии к своему рассказу. Ему было важно, очень важно знать, что тот его слышит.

– И вот третьи ворота позади. Ладья Вечности плывет мимо гробниц и захоронений. Солнце освещает богатые залы вельмож, украшенные прекрасными картинами, каменные саркофаги и статуи богов, что хранят сон мумий. И погребениям бедняков и нищих тоже достаются драгоценные лучи. Оживленные сиянием солнца, мертвецы встают и, воздевая руки, движутся навстречу Ладье и поют.

– Мерипта-ах!

Мальчик вздрогнул, не понимая, что это, а потом понял и мгновенно обернулся. Видéние, явившееся через дыру в крыше, заставило его забыть о фантастической процессии там, на дамбе, не говоря уж о бормотании Ти. Княгиня Аа-мес, возникшая на крыше во всем блеске своей загадочной, молчаливой красоты, призывно улыбалась ему, протягивая в его сторону руки. Мальчик ослеп от радости – воистину, сегодня день великих и радостных неожиданностей – и кинулся к прекрасной своей матушке, чтобы обнять ее и прижаться к ее груди. Он почему-то был уверен, что сейчас она, несмотря на всю свою сдержанность, позволит ему это.

Она позволила.

Они обнялись.

На глазах растерянного учителя и отвернувшихся в испуге охранников.

Продолжая обнимать одной рукой загорелую до черноты шею мальчика, другой поглаживая по вшивой голове, она повела его за собою, к лестнице, собираясь вместе с ним спуститься вниз.

Старший из охранников сделал шаг к этой неожиданной двойной фигуре, оскалившись от растерянности. С одной стороны, ему было запрещено хозяином выпускать мальчика отсюда, наказанием за нарушение запрета была мучительная смерть, но с другой, чтобы задержать здесь мальчика, надо было прикоснуться к хозяйке, за что могло последовать наказание и пострашнее.

Мериптах блаженствовал во время этого плавного плавания в обнимку с благоухающей, нежной матушкой и молча молил, чтобы оно продолжалось как можно дольше. Но к этому его желанию княгиня не желала подлаживаться. Едва они скрылись с ливийских глаз, она оторвала его согнутую неуклюжей нежностью руку от своей талии и стремительно повлекла за собою по коридору. Весь второй этаж был пронизан суматошным мельканием испуганных теней. Тихие всхлипывания прислуги, получившей невыполнимые приказания, рассыпанные цветы, опрокинутые вазы, опрокинутые лица. Госпожа Аа-мес летела сквозь лепет этой неловкости и нелепости с уверенностью человека, имеющего цель. Едва Мериптах сообразил, что они направляются на матушкину половину, как они там и оказались. Вот они в главном покое, собравшиеся тут флейтистки и кружевницы встают, охваченные приступом подозрительной серьезности. Вот возникают перед ним сосредоточенные лица Бесте и Азиме, и они берут его за предплечья, чтобы вести куда-то дальше. Мериптах обернулся, чтобы получить одобрение и поддержку матушкиного взгляда, но она уже куда-то пропала, и только на пальцах остался ее повелительный запах. Оставалось поверить, что все, что с ним будут делать далее, ею одобрено и даже велено.

В маленькой комнатке, о существовании которой Мериптах, несмотря на всю свою пронырливость и исследовательский дух, даже не подозревал, его подвели к небольшому квадратному и мелкому – по щиколотки – бассейну. Поверхность воды в нем была усыпана лепестками, и вокруг распространялся теплый, влажный, чуть дурманящий аромат.

Бесте и Азиме разжали свои твердые, руководящие руки, но лишь секунду Мериптах чувствовал себя свободным. Откуда-то появились, может, сгустившись из перенасыщенного ароматами воздуха, четыре абсолютно голые девушки и начали его раздевать, и сделали эту работу быстро. Весь гардероб – набедренная повязка и пара фаянсовых амулетов на шее. Когда и это было удалено, целая стая быстрых пальчиков стала подталкивать его к усыпанной лепестками воде. Мериптах шагнул вперед, и первым испытанным ощущением было теплое блаженство, обувшее подошвы. Он не мог бы вспомнить, когда принимал омовение такою ласковой водой.

А девушки уже тем временем приступили к нему, очень быстро и с огромной ловкостью поднимая ковшиками своих ладоней воду и поливая его голову, плечи, спину, живот. Рядом с бассейном на широкой кипарисовой подставке стояла целая толпа флаконов, шкатулок, кувшинчиков. Один за другим они взлетали над головою Мериптаха и плечами, опрокидывались, окатывая растворами, названия которых он не знал. Его голова превратилась в ком мыльной пены с сильным запахом сандалового масла, столь хорошо отпугивающего клопов и вшей. Глаза пришлось закрыть, и теперь он не видел, что с ним делают. Он не успевал следить за прикосновениями похрипывающих от напряжения девушек, и смысл не всех этих прикосновений был ему понятен. Они его мяли, щипали, растирали, похлопывали, царапали, терли пятки чем-то шершавым. Они работали не только пальцами, но и мочалками, щипчиками, скребками. Прошептав на ухо, чтобы он не шевелился, прошлись бритвою по вискам и по шее, убирая мальчишеский пух. Стремительно, в три-четыре движения выбрили подмышки. Почему-то ему казалось, что они особо отнесутся к родимому пятну на ягодице, но нет. Когда ласково-деловитая пятерка пальчиков подобралась к мошонке, стерженек его жизни испуганно ожил и отвердел. Одновременно началась с помощью смоляной клизмы, наполненной очистительным маслом, разработка его заднего устья. За недолгое очень время Мериптах, кусая губы (не от стыда, но от какой-то физической неловкости), дважды обжигающе выстреливал из острия своих чресел. Драгоценные капли достались в разных долях трем работницам, и они позволили себе кратко повеселиться, размазывая по щекам и шеям подарки наследника.

Этим необычным омовением все не закончилось. Были еще густые гребни для окончательного вычесывания волос, были кисточки с золото-коричневой краской для придания формы глазам, был, наконец, первый в жизни парик, на диво подошедший по размеру, из лоснящегося, лакового волоса, с керамической пирамидкой ароматического масла на макушке, а также богатый нагрудник и две дюжины браслетов, золоченые ремни на сандалиях.

И вот сын появляется перед своей матерью. Они смотрят друг на друга, и невозможно определить, кто из них прекраснее.

Мериптах, наверное, удивился бы, если б узнал, что в то время, когда он претерпевал это невообразимое обихаживание, его отец, князь Бакенсети, на своей половине занимался тем же самым. По своей воле. И под собственным же командованием. Громко кричал на слуг и раздавал затрещины.

– Мы успеем, господин, успеем, – успокаивал его Тнефахт. – Процессия повернула у стен дворца и теперь пойдет вокруг, вдоль внешней стены и через центр города. Кроме того, будет еще и обязательная казнь, у меня всегда наготове пара подходящих преступников, один брадобрей и его ученик.

Лежащего на каменной скамье князя окатывали водой из кожаных ведер. Он зажмуривался и спрашивал:

– Как ты думаешь, почему он приехал? Он снова хочет видеть меня?

Главный советник скреб пальцами пухлую щеку.

– Конечно. Вы ведь не смотрели друг на друга уже больше трех месяцев. С той поездки в столицу.

Бакенсети счастливо отфыркивался.

– Он снова хочет видеть меня. Хо-очет. Все-таки то счастливое былое не может исчезнуть бесследно, просто оттого, что я сделался теперь не так молод, как прежде, правда?

– Разумеется, господин.

– Но, может быть, тут какая-то другая причина? На меня донесли, оклеветали… Не из-за смерти ли Гиста он здесь?

– Нет. Думаю, известие об этой смерти только сегодня утром пришло в Аварис, а ведь надо еще собраться, доплыть. Тут другая причина.

– Да, другая. Соскучился. Мы плохо расстались в последний раз. Он тоже страдал. И решил меня удивить. Он любит удивлять.