Альпийский синдром

И я закрывал глаза и пенял судьбе, но тотчас спохватывался и повторял увещевание пророка Иеремии: «Зачем сетует человек живущий?»Памятуя о том, что «Прискорбные обстоятельства» оказались вполне себе любопытной и незаурядной книгой, в большей степени благодаря неповторимому лиризму в мультислойном и сверхчувствительном авторском восприятии засасывающей повседневности, я не могла пройти мимо второй части дилогии.Наличие фрагмента собственной рецензии (не самой лучшей, к слову сказать) среди отзывов читателей предыдущего романа Михаила Полюги, который был опубликован в 2019 году, оказалось для меня случайным и совершенно неожиданным открытием. Вот так чудеса! Не иначе, как «перст судьбы»:), ибо накануне я основательно призадумалась о тщете и бессмысленности траты драгоценного времени на написание незрелых отзывов, с которыми больше мороки, нежели проку. Да и не уверена в том, что хоть кто-то их читает, помимо близких друзей, коим я систематически «выклёвываю печень» своими навязчивыми просьбами, а она у них отнюдь не вечно-регенерирующая.Довольно бесплодной рефлексии, перейду ближе к делу, а точнее к «телу» романа «Альпийский Синдром». Это «тело» в процессе чтения мне изрядно надоело: я вязла в тексте, словно муха в янтаре и молила о пощаде. До коли главный герой будет бессмысленно заламывать руки, устремлять взгляд в небеса и вопрошать: «Что будет теперь со всеми нами?» До коли будет длиться калейдоскопическое мельтешение «невнятных лиц – рангом пониже, фактурой пожиже» в бескрайних сценах «вкушения алкоголя», не отличающихся ни оригинальностью, ни новизной («водку пьянствуют» все, ну если не водку, то коньячок)? До коли в «повествовательном теле» будут тянуться и множиться рутинная бессобытийность и пустопорожнее бытописательство? До коли в предложениях будут «подплывать» и «шебаршить» гомогенные слова и выражения («голосу, подплывающему слезами» (с. 57), «и бледное подплывшее лицо Синицына» (с. 59); «и в этой тишине мышиное шебаршение» (с. 512), «шебаршение ветерка в кустах» (с. 549); «держишь Бога за бороду»; «ничтоже сумняшеся»)? Говорят, что истерики – сугубо женская прерогатива, но по степени, нелогичности, стенаний, воспоминаний и прочих переживаний, высосанных из пальца, главный герой – Михайлов Евгений Николаевич – с лихвой опережает многих отчаянно невротических представительниц слабого пола:)Вообще-то сравнивать писателей – моветон, но. Вспоминаются Трифонов (деливший читателей на «сообразительных», «средних» и «талантливых») и Казаков (с лёгкой подачи автора). Или даже (почему бы и нет?) Уэльбек. Правда в непредсказуемости сюжетных поворотов Мишель всё-таки порасторопней Михаила. Несмотря на то, что Полюга весьма внимателен и сосредоточен на бытовых моментах и «месте человека в потоке истории», всё-таки, он – не Юрий Трифонов. Отнюдь не Трифонов. И совсем не Юрий Казаков (по части пейзажных зарисовок и сцен охоты). Нет, не Казаков. Увы! Писателю не достаёт всем известной сестры таланта, имя которой – «краткость». Невозможность/неумение вовремя остановиться довольно часто порядком осложнят жизнь главному герою (и писаке сей рецензии:), а поскольку он является прототипом автора, то вывод очевиден – перемудрил Михаил Юрьевич. «Що занадто, то не здраво» Типичный пример. Интересно, а что сам писатель думает по поводу своей дилогии? Как бы то ни было, и что бы я не написала в отзыве на книгу, но бессмысленно отрицать тот факт, что Полюга, безусловно, талантлив. Несмотря на максимальную сосредоточенность на поиске себя прежнего и невозможность смириться с ускользающей между пальцами жизнью, Михаил Юрьевич удивительно точен, предельно наблюдателен и безусловно хорош в детальном описании разнообразных человеческих характеров: был человек плотен, круглолиц, сдержан, и чувство собственного достоинства довлело на его выразительном, красиво вылепленном лице я и не хотел, незаметно окинул Надежду Григорьевну оценивающим, кобелиным взглядом. Нет! Да нет же! Эта немолодая мадам, худосочная, потрёпанная жизнью, с неровной линией губ и несчастными проговаривающими глазами, – какой уж тут соблазн! Ей бы отоспаться да поесть досыта…Мальвина Максимовна была редкая тварь и профура… слово «враг» казалось мне чрезмерным по отношению к этой женщине. А вот что чувствует к нам она, оставалось тайной за семью печатями. Подозреваю, всё было там, у неё внутри, сложно и непредсказуемо –этакое клубящееся марево с редкими просветами и засасывающей тьмой ;в созерцании «незримого и постепенного разлада, разъедающего коррозией» даже самые крепкие отношения между близкими людьми; в предвосхищении грядущих перемен, неуловимо и быстро меняющих не только облик мира, но и внутренний мир каждого индивидуума. Писателю нет равных в вопросах «подводного течения художественной мысли», но «событийная канва повествования» оставляет желать лучшего и не даёт покоя некоторым читателям, имеющим симптомы перфекционизма, педантизма, шизофрении:) Это может показаться неимоверной глупостью, но вместо того, чтобы сосредоточится на положительных сторонах книги, а таковые несомненно имеются, я отчего-то фокусировала внимание на недостатках. Являясь «средним читателем» и занудой обыкновенной, ни в коей мере не претендую на роль истины в последней инстанции. Тем не менее никак не удаётся оставаться беспристрастной. Особенно в тех случаях, когда восторга в процессе чтения не возникает, хотя автор в полной мере располагал необходимыми инструментами и аргументами для создания замечательного романа. Предлагаю вашему вниманию один из типичных примеров одаренности писателя:Нет, не всё ушло, что обычно уходит с возрастом, – подумал я, глядя вокруг со странным чувством припоминания чего-то давнего, оставленного в миновавшей молодости. Так ощущают окружающий мир едва оперившиеся юнцы, полные надежд и ожиданий грядущего, непременно счастливого и насыщенного светом и радостью. Затем это ощущение постепенно проходит, тускнеет, сменяется привычкой, а там и покорностью обреченного жить в неведении и вековой печали сущего. Но случаются всё-таки мгновения, когда то, полузабытое, ощущение возвращается – ненадолго, как воспоминание о чем-то несбыточном, прекрасном: о детстве, тайне, обретении какого-нибудь замечательного ножика или рогатки, первой влюблённости, прикосновении, поцелуе… Но зачем возвращается, почему? А чёрт его знает! Главное, вечер опять тих и загадочен, луна таинственна и маняща, закат… и закат, закат!.. И в груди снова пробуждается предощущение чего-то, что вот-вот настанет…"Вот я уйду – что от меня останется? – вздохнул я. – Горстка праха в земле, горстка неузнанного и никому ненужного праха. И после меня ничего не останется, как не осталось ничего после исчезнувших цивилизаций. Тогда зачем всё жизнь, труд, волнения, тревоги, если конец один, конец настолько бессмысленный и жестокий, что помнить о нём желания и сил недостанет. Как уверовать, что будет что-то потом? И если будет потом, то для чего это сейчас? И что такое бессмертие, если ты, именно ты, а не иной некто, в ином обличье, с иными помыслами и чувствами, явится через время? И явится ли вообще? И восстанут ли мёртвые из праха? И почему судить их надо потом, а не сразу, едва согрешили, чтобы не растягивать, не множить грех во времени, во всю жизнь? Вопросы без ответов как жизнь и смерть. И это угнетает больше всего – безответность, словно мы муравьи в стеклянной банке: не слышим, не видим, не разумеем»Сложно сказать, что пошло не так, но в этот раз Михаил Юрьевич (наряду с его героем) оказался чрезмерно утомителен. Зачем столько мертворожденных страниц? Снова и снова бесконечное «ничтоже сумняшеся» «шебаршение» из пустого в порожнее: авторская ностальгия по былому, «подплывающая слезами», и бесплодные думы, изнуряющие своей предсказуемостью; нескончаемые алкотрипы по Приозёрску, которые сплошь «одна неопределённость и маета»; бесконечные раздумья о прелюбодеянии («живи, как живут коты и собаки – у них ни любви, ни ревности, только обнюхивания и случки»); необъяснимая «жалкость» и «косенькая улыбка» Надежды Григорьевны Гузь, будь она неладна… Да и концовка отнюдь не порадовала: клубок мистических предзнаменований и снов, наряду с чем-то в микрофлоре любимой супруги, добили меня окончательно и бесповоротно. Р.S: «Всё-таки прискорбные обстоятельства человек создаёт для себя сам, – промелькнуло вслед за тем в голове. – А потом скорбит и жалуется на Бога».