© Copyright © PR-Prime Company, 2015
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015
* * *
1
Моя смерть назначена на сегодня, часов на пять.
Крыша теплая, несмотря на начало октября, и на ее черном фоне ярко выделяются желтые листья. Как они сюда попали, четырнадцатый этаж все-таки?.. Я села на теплый рубероид, оперлась спиной о кирпичный выступ воздуховода и стала ждать. У меня в запасе было полчаса.
Нет, можно сейчас куда-то бежать, суетиться, прятаться, но выглядеть это будет жалко и смешно. Когда нанимают убийцу, он в любом случае сделает свое дело, потому что у него нет к объекту ничего личного – это просто бизнес. Бегай не бегай…
Я посмотрела на город – даже если бы не было этих желтых листьев, даже если бы не видно было облетевших кленов на бульваре, я бы знала, что сейчас осень – по цвету реки. Она разная – весной и летом, а осенью и вовсе особенная, даже в солнечный день она очень синяя, нахмуренная, не то что летом. Хорошо бы сейчас пойти туда, побродить по песку, зайти в воду ненадолго – промочить ноги и чувствовать себя живой, до последней клеточки живой и настоящей. Потому что впереди есть завтра, и это «завтра» длинное, на годы – оно все есть и есть, оно никогда не заканчивается.
Но сегодня – это сегодня. И никакого «завтра» уже не будет.
Никогда так хорошо не дышится, как за полчаса до смерти.
Нет, уже меньше.
Не могу сказать, что я не боец. Нет, я всегда умела постоять за себя. Но сейчас во мне словно что-то сломалось, и пришел покой. И мысль о том, что скоро придет конец, меня не особенно тревожит – я сижу, смотрю на реку и думаю о том, что сказал Гендальф насчет той стороны – серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и откроется серебристое окно, и там будут белые берега. А за ними – далекие зеленые холмы под восходящим солнцем. Я представляла себе этот новый мир, в который я войду, и никуда не хотелось бежать. Все, что тревожило меня и причиняло боль, я оставлю здесь.
Ежедневная беготня за материальными благами – это глупо, так глупо! Вот сижу я на крыше и думаю о том, что не заберу с собой ничего. То есть вообще – ничего. Кроме воспоминаний, если предположить, что Гендальф сказал правду, хотя с чего бы ему врать?
Они решили, что избавятся от меня. В какой-то момент мне вдруг стало смешно – ну что они могут себе забрать, мою квартиру? О господи. Это мой муж, с которым я прожила пять лет, и его мать.
Я узнала об этом неделю назад. Как-то все быстро стало сыпаться, одно за другим – сначала я подала на развод. Наняла адвоката, заплатила ему и расслабилась – процесс будет идти без меня. Я хотела развестись давно, на то были причины, но решилась только сейчас, потому что настал момент, когда удельный вес моего пофигизма стал меньше того, что приходилось терпеть. К этому все шло, и мы с Виктором оба это понимали, а потому он воспринял мое сообщение о грядущем расставании с покорностью святого, смирившегося со своей судьбой. Мы договорились, что он поживет в моей квартире до развода, а тем временем найдет себе жилье. С его же стороны последовало обещание, что его мать перестанет к нам приезжать. Машину мы договорились оставить ему, он обещал выплатить мне половину ее стоимости. И хотя кредит погашала я, но это мелочи – плата за свободу. Адвокат покивал – что ж, это мое решение, он был настроен забрать в мою пользу совершенно все, Виктор ему явно очень не понравился. А я решила – пусть. Я все равно мало езжу на машине.
Решив все так, я успокоилась. Суд был назначен через две недели. Ничего особенного, другие люди тоже разводятся, это не трагедия. Виктор решил адвоката не нанимать, так что на суд он пойдет сам, а я считала, что мне это не нужно.
И все было неплохо – ровно до тех пор, пока через неделю после того, как из суда прислали бумагу, уведомляющую стороны, то есть нас с Виктором, о дате слушания, с легкой руки моей лучшей подруги меня не уволили с работы. Я пришла домой раньше, чем прихожу каждый день, и услышала разговор дражайшего супруга с не менее дражайшей свекровью, которая не должна была больше приезжать в мою квартиру в соответствии с нашими договоренностями. Но она сидела в моей гостиной, и они с Виктором деловито обсуждали, как нужно организовать похороны, когда полиция отдаст тело, и сокрушались, что все очень дорого, а оставить труп в морге тоже нельзя – соседи осудят, и родня не поймет, так что придется потратиться на приличный гроб… Я сначала подумала, что умерла свекровкина мать в Костроме, но она жила со своей второй дочерью, и хоронить ее, если что, будут там – да и с чего бы ее тело забирать из полиции?
А потом муж сказал:
– Ее брат приедет, вопросы будет задавать.
– Ну и скажем, что кто-то ее убил, пусть в полицию обращается. Он никто, какой-то компьютерщик! Поспрашивает, на том и сядет. Не бойся, сына. Смотри, как все удачно: мы и время знаем – после обеда, ближе к вечеру, подготовим алиби на всякий случай. А потом человек привезет фотографии трупа, и остальное тоже, я отдам ему остаток денег, и ты свободен. Изобразишь безутешного вдовца, а через пару месяцев забудешь все как страшный сон. Нельзя допустить развода, эта квартира не подлежит разделу, я узнавала. Ты останешься ни с чем.
– Мам… Это все-таки очень опасно.
– А что ты предлагаешь? Она разведется с тобой, и ты останешься на улице! Я, конечно, приму тебя, но зачем такие жертвы? Еще и деньги ей за машину заплатишь! А так – детей у вас нет, кому она нужна, чтобы копаться в ее смерти? Каждый день людей убивают, тоже мне – проблема. Нет, сына, не для того ты пять лет терпел ее, чтобы в итоге…
И я поняла, что это они о моих похоронах договариваются. А страшный сон – это я. Нет, ну нормально? Страшный сон, значит. В принципе, я и сама давно была не рада нашему сосуществованию, но чтобы такое? И ведь очень креативное решение, если вдуматься. Пожалуй, для моего мужа это отличный выход. Но мне отчего-то он не нравится. Мне отвратительно думать, что свекровь и муж будут трястись над каждой копейкой, и в итоге на моей могиле сиротливо забелеет фанерная табличка с надписью: Ангелина Яблонская, 28 лет, главная лузерша страны. В общем, я это услышала, и, конечно, не обрадовалась.
Я минуту стояла в прихожей, замерев от удивления и ужаса. Потом попятилась к двери и выскочила на лестничную площадку, тихо заперев замок. Это я покупала замок – хороший, израильский, практически бесшумный, дверь тоже добротная – тяжелая, бронированная, обитая дубом, она открывается и закрывается с мягким, едва слышным щелчком. Я обустраивала свое жилье, не жалея денег, – ну, как же, мое собственное гнездо! Квартиру эту оставила мне бабушка – мать папы. У нас с братом разные отцы и, соответственно, разные бабушки, хотя они обе не делали между мной и Петькой разницы, принимая нас у себя. Но квартиру бабушка Маша все-таки оставила мне – родная внучка, единственная, опять же. И еще пополам с Петькой нам досталась старенькая дача постройки сороковых годов прошлого века, и брат получил старинные золотые дедовские запонки с бриллиантами, продав которые, он купил себе квартиру в Питере, потому что там у него была работа. А родня шепталась, что вот ведь Петька внук не родной, а Маша святая – его не обделила.
Мне эти разговоры были ненавистны, как и все, что родственники развели вокруг бабушкиных похорон, она, я знаю, ненавидела мещанские условности и всегда их высмеивала. Но что можно доказать этим людям, непонятным образом оказавшимся моими родственниками? Они понимают скорбь как нечто показное, как демонстративные слезы и черные траурные одежды – может быть, оттого, что на самом деле никакой скорби не испытывают, а вздыхают с постными лицами потому, что так «положено». Зачем они явились на бабушкины похороны, тоже было неясно, я забыла о них сразу же, как только они закрыли за собой дверь. Мне ни к чему эти незнакомые люди, которым плевать на бабушку, но очень хочется поучаствовать в тусовке.
Мы с Петькой горевали о бабушке Маше одинаково, потому что она и все, что связано с ней, – это было наше счастливое детство. Она сумела нам его организовать, Петька никогда не чувствовал себя «неродным внуком», хотя, конечно, фактически бабушка Маша была только моя. После ее похорон я моментально выбросила из дома всю родню, желающую порыться в бабушкиных комодах, и мы с Петькой стали осторожно разбирать ее платья, кофточки, шляпки и ридикюли. И плакали, понимая, что вместе с бабушкой Машей ушло от нас что-то важное и настоящее. Счастье. И теперь мы уже не любимые внуки, а взрослые граждане, и в этой взрослой жизни у Петьки есть гангрена-жена, неведомо как им приобретенная, а я и вовсе пока бултыхаюсь, как есть. И больше никогда мы не увидим нашу бабушку Машу – веселую, заводную, в вечной шляпке, набекрень сидевшей на тщательно завитых кудрях. Это был худший день в моей жизни, все бабушкины вещи мы просто вывезли на дачу. Выбросить рука не поднялась. На даче бываем только мы с Петькой, да еще он дочку свою берет. По негласному нашему с ним договору ни мой супруг, ни Петькина жена Светка там не бывают. Тут не столько даже мы договорились, сколько так вышло, что наши «половины» оказались эмоционально ущербными, и наш домик не выдержит их присутствия. Он такой милый, построенный на берегу реки – в этом месте раздавали дачи ученым, а родители бабушки Маши как раз и были научными работниками в каком-то техническом институте. Дача находится в уютном дачном поселке всего в пяти километрах от города, мне туда ездить очень удобно, а Петьке из Питера немного далековато, но он ездит. Там мы разжигаем мангал, жарим шашлыки, я вожусь с цветами, а Петька занимается немудреным ремонтом или уборкой на участке. Участок большой, полгектара, мы оставили там все, как было, – заросли сирени, клены, тропинку к берегу реки, огромную старую грушу. А на акации около дома гнездятся дикие голуби и гудят, гудят. И бабочки-адмиралы летают над цветами. Ну, разве можно туда привозить чужих?
Да и не понимают они ничего – мой Виктор был там однажды и, конечно же, взял с собой мать, которая обошла весь участок с инспекцией, раскритиковала бездарное, по ее мнению, использование земли, и они вместе стали планировать грядки с помидорами на месте кустов и клумб, пока мы с Петькой не прекратили это безобразие, причем в довольно резких выражениях. А Светка хоть и не была там, но я знаю, она сразу захочет превратить наш старый домик в нечто «модное», но мы этого позволить не можем – в домике все еще живет наше детство. Там до сих пор такой же запах, как был при бабушке Маше. И потому Виктор думает, что дача Петькина, а Светка – что моя. Поскольку Светка терпеть меня не может, а Виктор в первый свой приезд на дачу едва не получил от Петьки по морде, то в этот дом они не стремятся, и это есть великое благо. Я иногда думаю, что Виктор и Светка отлично подходят друг другу и надо бы их познакомить.
Но дача есть дача, она чисто для души, а для обычной жизни у меня есть квартира, которую я превратила в нечто новое и красивое. Просто потому, что жить среди вещей, напоминающих о бабушке, я не могла. Хотя круглый стол и бабушкино трюмо я оставила.
И теперь ради этой квартиры мой муж решил меня убить. Потому что я подала на развод, а по закону он не может отобрать у меня половину.
Я тогда поднялась на крышу соседнего дома – точно так же, как сегодня. Был такой же день – но тогда сердце у меня колотилось, как бешеное. И я не знала, куда бежать, и собралась позвонить Петьке. А потом вдруг подумала – зачем? На этот раз, возможно, я смогу избежать смерти. И ради чего я стану жить? Работы у меня отныне нет, и, судя по тому, в чем меня обвинили, мне придется думать о том, чтобы менять специальность, город и планету. Муж… ну, даже если я сейчас пойду в полицию и они что-то предпримут, и я останусь в живых, где гарантия, что следующий супруг не окажется точно таким же? А там… Серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и откроется серебристое окно. Гендальфу врать незачем.
И я пошла к нотариусу составлять завещание, внутренне ликуя, – просто представила вытянувшиеся рожи супруга и его маменьки, когда они узнают, что им ничего не досталось. Петьку убить у них кишка тонка, да и денег нет на нового киллера. Они и эти-то деньги небось одолжили в надежде заполучить мою квартиру. Им нет смысла Петьку убивать, потому что после него квартиру унаследует моя племяшка Тонька. Вот так-то, граждане.
Нотариус, молодой симпатичный мужик, очень удивился, зачем мне понадобилось завещание. Конечно, рассказывать ему о планах мужа и свекрови, как и о своих собственных, я не стала – зачем? Он выслушал мои пожелания, очень простые и ясные, составил завещание, я пришла к нему на следующий день, подписала, и все. Пришлось потратить на это время, но дело того стоило. Я не стала спрашивать, как он узнает, что меня уже нет, и как найдет Петьку, – но думаю, что есть какая-то система, не одна же я пишу завещание.
Я отчего-то совершенно не думала, что будет, когда придет время и убийца примется за дело. Как он это осуществит? Застрелит меня или собьет машиной? Лучше, если просто сбросит с крыши. Я полечу вниз, в последний раз ища взглядом реку, и расплескаюсь на асфальте, и прорасту травой – потом. Я навсегда останусь в городе около дома, где прошло мое детство. Прямо напротив этой новой четырнадцатиэтажки – старый бабушкин дом: три этажа, высокие потолки, огромные комнаты, камин в спальне, лепнина на потолке, и соседей немного. Ходили слухи, что дом снесут, но потом дело заглохло, и я этому радовалась. Так он и остался, мой дом – как зеленый островок среди бетонно-стеклянных высоток.
Если я сейчас нахожусь здесь, значит, меня просто сбросят вниз. Я сама сюда пришла – пусть хоть это станет моим выбором, раз нет другого. Наверное, будет больно – какой-то миг, но для этого есть таблетки, я напилась их достаточно, чтобы не переживать о боли. Я думала, что не боюсь, но все-таки немножко боюсь. И только мысль о том, какую свинью я приготовила своему мужу и его мамаше, греет мне душу. Ведь они понятия не имеют, что есть завещание! Боже, все бы отдала, чтобы посмотреть на их лица, когда… А может, и посмотрю. Оттуда.
А сейчас позвоню-ка я Петьке, чтобы услышать его еще раз. У меня, кроме него, никого больше нет.
– Привет.
– Привет, Лина. – Петькин голос на фоне компьютерного писка такой знакомый. – Как дела, сестренка?
– Ничего, дышу.
И это правда. Все, что я могу сейчас о себе сказать правдивого, вот эта фраза. Лгать я не люблю.
– А ты как, Петь?
– Да как обычно.
Как обычно – это работа, а дома – Светка, которая ни готовить, ни прибраться, ни за ребенком последить не способна, зато пасть у нее никогда не закрывается, и то, что из этой пасти несется, отнюдь не великосветские разговоры, чтоб вы понимали.
– Снова поцапались?
– А у нас по-другому не бывает.
– Так брось ее к чертям, Петь!
– А Тонька? Она мне назло ее не отдаст.
Это наш обычный разговор. Все дело в Тоньке, которую Петька любит больше жизни, и которую Светка ему, конечно, не отдаст – не потому, что ей нужна «проклятая спиногрызка», как она ее называет. Нет, она ее не отдаст, чтобы досадить Петьке. Мы оба это знаем, но мне хочется все-таки изменить статус-кво, и ничего другого, кроме как толкнуть Светку под трамвай, мне в голову не приходит.
– Ладно, сестренка, что-то придумаем. Тут подвижки наметились, потом расскажу, сейчас рано. Ты к бабуле давно ездила?
Бабуля – это мать Петькиного отца, бабушка Валя. Летом она всегда подхватывала эстафету нашего с Петькой воспитания из ослабевших рук бабушки Маши, и мы охотно ехали в Домоткань – там у бабушки Вали старенький домик, она держала тогда вполне ухоженное хозяйство. Сейчас мы ездим к бабуле как можно чаще: хозяйства уже нет, и сил у нее все меньше, но переезжать ни к кому из нас она не хочет – ей не по душе ни Виктор, ни Светка.
– Две недели назад ездила. Ничего, она у нас молодцом, Петь. Козу держит, кошка имеется, и щенка ей кто-то подарил, чтоб не скучно было. Правда, щенок совсем крохотный, но он вырастет. А позавчера я денег ей послала – мало ли, что-нибудь понадобится, какая там пенсия.
– Молодчина. Я тоже вчера послал, а в субботу мы с Тонькой к ней поедем. Я ей платок пуховый купил, и сапоги на зиму повезем.
– Привет передай.
Не знаю, как бабуля переживет мою смерть. И Петька тоже. Зато он сможет бросить Светку и жить в моей квартире, а это плюс. Всегда есть плюс, главное его найти.
На крышу рядом со мной легла тень – ну, вот и все. Я подняла голову – высокий мужик, очень крепкий на вид, с лицом, словно специально слепленным так, чтобы его невозможно было запомнить. Надо же.
– Ладно, Петь, мне пора. Люблю тебя.
– И я тебя люблю, сестренка. Увидимся.
Конечно, увидимся. Я верю, что люди, любящие друг друга, увидятся на той стороне – совсем скоро я увижу бабушку Машу. И это очевидный плюс, один из… Только убийца мне попался какой-то очень неприметный. На меня напал смех – ну, до чего же смешно! Я думала, что убийца будет какой-то такой… ну, как Бандерас в триллерах или хотя бы как Сталлоне – лет двадцать назад. А этот… ну, никакой. Хотя фигура неплохая.
– Что смешного?
Как-то неудобно ему сказать, что я ждала более красочного персонажа. Я сейчас умру, и мне будет все равно, а его это, наверно, ранит. Он будет об этом думать, и у него разовьется комплекс… боже, как смешно!
– Извините. Нет, ничего. Вы меня с крыши сбросите?
– Такой был план.
– Ладно, бросайте.
Он смотрит на меня как на сумасшедшую.
– Ну, чего вы? Или мне надо встать, что ли… ну, правильно, как же вы меня сбросите, если я сижу, так и надорваться можно. Мне подойти к краю?
– Было бы хорошо.
– Насчет хорошо – я сомневаюсь, но удобнее – безусловно.
Я пытаюсь встать, но я съела целую пачку таблеток, и вставать мне не слишком уютно. Он подает мне руку, она у него неожиданно теплая и сухая. Вот что я ненавижу больше, чем подлых тварей вроде моей свекрови, так это мокрые руки у граждан, хоть мужчин, хоть женщин, неважно. Мокрые руки, похожие на кусок сырого мяса, вытащенного из холодильника – фи-и.
– Нализалась, что ли?
– Нет, это таблетки, чтоб не страшно было, вдруг будет больно, то чтоб не сильно, понимаете?
– Чего ж не понять.
Мы стоим у края крыши, вдали синеет река. Там летом кувшинки и песок горячий, полный стручков акации и фантиков. А на отмели мальков видимо-невидимо. И стрекозы – синие, зеленые, желтые. И птицы поют в лесополосе. Сейчас, конечно, никаких стрекоз, но рыбки видны. Они снуют на мелководье, люди бросают им крошки хлеба, и у рыбок откормленные спинки. Я люблю реку. Интересно, стану я русалкой, когда умру? Наверное, нет – ведь я не утону, а убьюсь, упав с высоты.
– Послушайте, если вам все равно, как меня убивать, может, поедем на реку, и вы меня утопите? Вам все равно, а мне так интересней будет.
– Это почему еще?
– Есть теория, согласно которой утопленницы становятся русалками. А так – ну, вот кем я стану, привидением с перекрестка? Скучно, пыльно… Русалкой всяко лучше.
– Вот дура. – Он развернул меня к себе лицом. – Я подозревал, что ты знаешь.
– Я… да, конечно, знаю. Вы сейчас меня сбросите вниз? Прямо сейчас?
– Идем.
– Значит, все-таки на реку. Отлично.
Он что-то злобно пробормотал и подтолкнул меня от края крыши в сторону лестницы. Я сделала несколько шагов, но в голове шумело, и мир кружился, кружился, и я, чтоб не упасть, держалась за убийцу – более странной ситуации придумать невозможно. Он несет меня, и я слышу, как бьется его сердце. Надо же. Со стороны мы, наверное, выглядим парочкой влюбленных. Но мир вязкий и горький, и мне как-то враз стало скучно умирать.
Меня усаживают в машину и куда-то везут, а меня вдруг начинает тошнить, да как!
– Остановите…
– Вот черт!
Я понимаю, что это неприятно – только что же я могу поделать, если проклятые таблетки никак не хотят оставаться в моем организме.
– На, выпей воды.
Он подает мне пластиковую бутылку с водой, и я пью, вода такая, как я люблю, – не слишком холодная.
– Легче?
– Ага, спасибо.
Он помогает мне сесть в салон и трогается с места, я закрываю глаза. Меня все еще немного тошнит, но скоро все закончится, насколько я могу судить. Утонуть в холодной реке, наверное, удовольствие так себе. Какая все-таки морока – умирать!
– Да, морока.
А, так я это вслух произнесла? Вот дьявол…
– Вы понимаете, до чего странно все совпало. – Надо же мне объяснить ему ситуацию, а то сочтет меня чокнутой, если уже не счел. – Я случайно узнала. Меня в тот день с работы уволили, понимаете? Моя лучшая подруга меня подставила… вернее, подставили меня раньше, я не знаю кто, а она просто донесла, и шеф меня уволил, да как! С треском! С ужасным скандалом! Я пришла домой раньше обычного, а они там обсуждают, как меня хоронить будут, и что на гроб придется потратиться, не то люди не поймут. Ну, муж и свекровь, понимаете? Они же не ждали, что я приду рано, и сидели, спокойно все планировали, и вот. Я… не очень была рада, правда.
– Это понятно. И что ты сделала?
– Я решила, что будет ужасно смешно, если в итоге они ничего от моей смерти не выгадают. Они же из-за жилья все это… ну, бабушка мне семь лет назад квартиру оставила в наследство. А потом я замуж вышла. Вот они и решили, что квартира им нужна, а я – нет.
– И что же ты все-таки сделала?
– Я завещание написала в пользу своего брата. – Я засмеялась. – Ой, как жаль, что я их лиц не увижу! Они потратятся на ваши услуги, потом на мои похороны, а в итоге Петьке все достанется и его дочке Тоньке. Это племяшка моя, такая забавная девочка! Ну, вот.
– Креативно. – Убийца фыркнул. – Все, приехали, вылезай.
Это конец пути. Ну, что же, значит, вот так. Не то чтобы я этому рада, но это всяко лучше, чем кончать с собой самостоятельно. А ведь после того, что произошло на работе, другого выхода у меня нет.
– Знаете, я вас очень прошу – с лицом поаккуратнее. Брат на похороны приедет, племянница… я хочу прилично выглядеть. Ну, если можно.
– Хватит пороть чушь. – Убийца вынимает меня из салона и куда-то несет. – Идиотская ситуация. Откуда ты взялась на мою голову, дура такая.
Он протащил меня через калитку и посадил на крыльцо какого-то дома. Все правильно: убивать лучше там, где никто не увидит.
– Если вы будете топить меня в ванне, имейте в виду: в легких окажется хлорированная вода, и полиция поймет, что меня утопили не в реке.
– Ты заткнешься сегодня или нет?!
– Да я-то что… просто может статься, вы этого не знаете, и будет неприятно. Моя свекровь бывает очень мерзкой – начнет вам звонить, деньги обратно требовать… Когда-то она пальто купила в магазине, дома оказалось, что оно ей мало, и она продавцам так мозг вынесла, что они были готовы ей бесплатно дать другое пальто, лишь бы она от них отстала.
– Поднимайся!
Он больно дергает меня за руку – мог бы и повежливее, я все-таки с ним была более чем любезна.
– Извините, но меня снова тошнит…
– Блюй на улице. – Он открывает дверь на веранду. – Еще воды? Умыться в бочке можешь.
Бочка стоит около дома, и вода в ней, конечно, дождевая. Вот если дождевую воду найдут у меня в легких, то-то эксперты удивятся!
– Иди сюда. Осторожно на ступеньках, не свались.
Я вхожу на веранду – там пахнет яблоками и еще чем-то, чем может пахнуть только в простом доме. Около двери стоит плетеное кресло, старый столик, немного колченогий, выкрашен в желтый цвет и покрыт пылью. Ящик с яблоками обнаружился в углу.
– Хочешь яблок? Бери, ешь.
Я очень хочу кисленькую зеленую симиренку и знаю, что эти яблоки особенно вкусны, когда большие. Выбрав огромное яблоко, я вгрызлась в него и блаженно замычала. Если в раю и впрямь была яблоня, то вот такая. На месте Евы я бы ни за что не удержалась, стащила бы яблоко и без всякого дополнительного наущения со стороны змея. В рай меня однозначно нельзя впускать, иначе хана всем яблоням, а это не дело – рай все-таки солидная организация, а не что попало.
У меня в голове прояснилось достаточно, чтобы понять, что убивать меня прямо сейчас никто не собирается. А если не сейчас, то когда? Все-таки мне хотелось определенности в этом вопросе, потому что выглядит все странно.
– Иди сюда, чего ты там мерзнешь.
– Я же тут яблоко ем…
– Возьми себе еще и иди сюда, дверь на веранду открыта, дом остывает.
Я заглянула в ящик и достала еще пару гладких зеленых яблок. Наверное, перед смертью все имеет особый вкус, потому что такой вкуснятины мне еще не приходилось есть.
Я помню, что история человечества как раз и началась со съеденного яблока.
Есть такая теория. Правда, я в нее не верю.