000
ОтложитьЧитал
О ВОЙНЕ
АПРЕЛЬ 45-ГО
Из моего деда каждое слово нужно тянуть клещами. Я и тяну изо всех сил. Слава Богу, настырства мне не занимать. На кухне мы одни: все умчались в деревню сажать картошку.
– Дед. Ну ты хоть немцев убивал?
– Стрелял, падали.
Вот так – стрелял, падали.
За стеной наследники Великой Победы шумно празднуют очередной юбилей. Какиеуж тут "слёзы на глазах", того и гляди в пляс пойдут. Лезу в бабушкины закрома идостаю бутылку водки. Василий Яковлевич хоть и не любит этого дела, в такойдень грех не выпить. Не знаю – водка ли помогла, или дед не нашёл другого способаот меня отвязаться, но потихоньку разговорился.
– Три года с лишним я геройствовал в пехоте, а весной сорок пятого, после госпиталя, направили шофёром в автобат. Машину получил новую,"Студебеккер". Наш "захар"на неё похож один в один. Сначала за руль боялся садиться, отвык за войну, но потомосвоился. Да и торопили: Берлин хотели к празднику взять.
Утром получаю приказ:
– Загрузить на станции лафет и отвезти в артполк.
– В какой полк? Куда?
– Там объяснят. Сопровождающего обещали.
Делать нечего, еду. На станции беготня, суматоха, но загрузили быстро и проводник дали. Лейтенант молодой, на груди один гвардейский значок. Тоже торопится,боится на войну опоздать. Выехали за город.
Весна в Германиираньше нашей, в начале апреля уже вишня вовсю цветёт. Солдатики сбросили ватники, скатали шинельки и пылят по обочине. Дорога забита машинами,но все идут в одном направлении – на Берлин.
На площади в каком-то городке остановились, лейтенант отправился уточнять маршрут, а я решил покемарить. Только пристроился, а он уже назад бежит, командует:
– Газуй, сержант. Дома выспишься.
В руке листок с каракулями, он в него заглядывает и распоряжается:
– За этим домом вправо, а теперь влево и прямо.
Забрались в самые дебри: улочки узкие, того и гляди бортом зацепишься. У меняшея заболела головой вертеть. Вдруг лейтенант кричит:
– Немцы!!!
Глянул вперёд – и правда, человек десять на перекрёстке кучкуются. Странныекакие-то. Из-под касок едва лица виднеются, форма кулём и рукава закатаны. Не для форса, а чтобы до колен не свисали. Подростки! И среди них, как чёрныймедведь, огромный эсэсовец с автоматом. У него тоже рукава закатаны. Так они в сорок первом на нас пёрли: нагло, высокомерно. Лейтенант выскочил, пальнулраза два и нырнул в какой-то подвал у дома. Я кинулся было за ним, да винтовказастряла за сиденьем и не вытащить. Тут и немцы опомнились, жахнули из всего, что было. Словно град по кабине ударил. Я винтовку бросил и ужом под машину.
Лежу под мостами, а в голове дурацкие мысли крутятся: лишь бы в радиатор непопали, паять устанешь. Стрелять перестали и около машины завертелисьнедозрелые воины. Мне снизу только ноги видно было. Обувь не детская, а вотштанины выше в гармошку собрались. Похлопали дверцами, попрыгали у заднегоборта, а под колёса не заглянули. Эсэсовец гаркнул на них, и мальчишки гуськомпотянулись назад к перекрёстку. Старший потопал следом. Рядом с машиной ухнулаграната, но они даже не оглянулись.
Я выполз из своего укрытия и спустилсяв подвал. Лицо обдало жаром, поднятая взрывом пыль не давала дышать.
Лейтенант лежал у самой двери и был похож на тряпичную куклу. Из ушей, из носа, изо рта ещё сочилась кровь, но смерть уже прибрала его. Поднял с пола пистолет, достал из кармана документы. Двадцать пятого года рождения. Двадцати не стукнуло, и теперь не стукнет. Я вышел на улицу и огляделся.
Немцы с перекрёстка исчезли, зато появились наши бойцы с автоматами. Завидев меня, закричали:
– Убирай свою шаланду, весь обзор закрыл.
Я в ответ махнул рукой и уселся на подножку. Ноги меня не держали. Подошёлстаршина, поцокал языком, спросил:
– Кто тебя так прищучил? Пуля сквозь руль прошла, а ты живой.
– Лейтенанта гранатой подорвали. Бегает тут эсэсовец с малолетками.
– Отбегался. Пристрелили суку.
– А пацаны?
Старшина в ответ оскалился зло:
– А что пацаны? Тех, кто успел оружие бросить, в комендатуру отвезли.
Дед берёт из моей пачки две сигареты, ломает их и скручивает цигарку.
Пальцы его чуть подрагивают. Я чиркаю спичку.
– Страшно на войне?
– Страшно.
ПАПА ВЕРНУЛСЯ
Холод пробирал до костей, и Лидка неслась по кривым улочкам
Запанского вприпрыжку. Большие, "на вырост", рабочие ботинки
с хрустом давили грязный лёд на многочисленных лужах. Озябшими
руками она прижимала к груди узелок с праздничной пайкой, полученной за ударный труд на заводе. Двести грамм сахара, килограмм
ячневой крупы и пачку махорки. Махорку не хотели давать, зачем она
сопливой девчонке? Заступилась женщина из правления, курево
можно обменять на что-то нужное.
Лидка пересекла пустырь, срезалаугол через забытый огород и оказалась у своего дома. Домом назватьхибарку из досок и паровозного шлака было трудно, но какой есть.
Раньше они жили в бараке у самой Волги, но прошлой зимой он
сгорел, и их поселили сюда. Куда делись прежние хозяева, никто не
знал. Замка на дверях не было, значит, мама уже вернулась с работы.
Лидка потопала в сенцах ногами, оббивая комья земли с ботинок, и
вошла в комнату. Свет едва проникал через маленькое оконце, и она
чуть прищурилась, чтобы глаза привыкли к полумраку. В дальнем углу
топилась маленькая печь. Её сложил летом одноногий Федя-моряк.
На малиновой от жара чугунной плите фыркал чайник, закопчённый
казанок ждал своей очереди на загнетке.
А рядом с печкой на скамейке, широко расставив босые ноги, в нательной рубашке сидел отец и чистилкартошку. Тонкая кружевная кожура мягко падала на расстеленную газету.
– Папка! – Лидка сунула в ворох одежды узелок и завизжала. – Папка!
Она бросилась к нему, повисла на шее, стала целовать в щетину на щеках,
в коротко стриженную, абсолютно седую голову.
– Лида, Лидуся. Вот скаженная. Ты меня свалишь с ног.
Отец стоял, широко раскинув руки. В одной руке у него был нож, в другой
он держал картофелину.
Наконец Лидка успокоилась, отцепилась от отцаи отошла к двери. Сняла жиденькое пальтишко, сбросила ненавистныеботинки и сунула ноги в мягкие чувяки.
–Ты как нас нашёл? Я первое время на работу боялась ходить. Уйду утром, а вечером часа два по закоулкам блукаю, дом ищу.
– Язык до Киева доведёт. Пацаны проводили.
– Что готовить собрался?
– Картошки с американской тушёнкой намну. Да супчик сварю. Я на Троицкомбаранины купил.
Лидка засмеялась.
– Этот баран вчера из подворотни гавкал. Да ладно, съедим и такого. Я, пап,руки отогрею и помогу.
Она прошлась по комнате. На широкой маминой постели лежала гимнастёрка. Лидка расправила её, разгладила ладонью складки. На правой стороне блеснулгвардейский значок, царапнули ладонь нашивки – красная и жёлтая.
– Пап, а на фотографии у тебя орден был. Где он?
– Да там, в сидоре всё. И орден и медали.
– А почему не надел?
– Чтобы не потерять.
Лидка села напротив отца, укрепила на двух перевёрнутых вёдрах широкую доску и стала чистить лук.
– У меня тоже медаль есть. "За трудовые заслуги".
– Почему не носишь?
– Мужики смеются. Спрашивают, на каком фронте воевала?
– Плюнь на дураков.
От печки веяло теплом, мягкий свет из окна не резал глаза, и Лидке сделалосьтак хорошо, что она и не могла припомнить, когда она чувствовала такое полноесчастье.
– Да ты, донюшка, никак засыпаешь?
Лидка встрепенулась.
– Нет, нет, папа. От тепла сморило чуток.
– Мама скоро придёт?
– Скоро. Она, наверное, в школу зашла. Полы моет, подрабатывает.
– А Генка где?
– Она его с собой таскает. Оставить не с кем.
– Большой уже? Разговаривает?
Лидка расхохоталась.
– Разговаривает? Матерится. Выздоравливающие в госпитале в нём души не чают. Только он на порог, они уже летят:-"Огонёк, к нам. Огонёк, к нам". И лошадку емувырезали деревянную, и мельницу водяную, и вертушку. Мама после работы егонайти не может. У Рыжего от конфет губы не разлепляются. Пап, в кого он такойрыжий? Аж светится весь.
– Мама твоя в девчонках рыжая была. Её и дразнили Солнышко.
– Рыжая? Она каштановая.
Отец пожал плечами. Взял деревянную ложку, помешал в казанке, подумал идобавил соли.
– Смотрю, у вас и картошка, и лук. Из деревни прислали?
– Дядя Тима с оказией привёз. Погреба нет, таскаем мешки туда-сюда, боимся, пропадёт.
– Сами давно там были?
– Я в сентябре была. Дед Яков дом за лето с дядей Тимой поправил. Нас ждёт. Говорит, хватит вам по чужим углам скитаться, возвращайтесь..
Отец потёр ладонью шею, спросил задумчиво.
– Кто из мужиков вернулся?
Лидка наморщила лоб.
– Звонарёв с Липовки, без руки. Дядя Серёжа Гусаков. Ему глаз выбило и левую сторону лица разворотило. Мама ему из щеки осколок плоскозубцами вытаскивала. Стекольщик, не помню кто, без ноги вернулся.
– Знаю, Ведринцев. Это ещё когда я на излечении был, в сорок втором.
Скрипнула дверь в сенцах и на пороге появилась мама. Генка разбежался было, но увидев незнакомого, подался назад. Мама опустилась на обувную полку и выдохнула.
– Василь.
Отец, стоявший на коленях перед печкой,так и пополз к ним, протягивая руки.
– Гена, сыночек.
Генка, готовый задать ревака, вцепился в мамин рукав.
Лидка попыталась оторвать брата от мамы.
– Рыжик. Это же наш папка с войны пришёл!
Рыжий вовсе зарылся в мамин живот и заревел.
Минут десять они сидели у порога, плакали, смеялись, уговаривали Генку, и опять смеялись и плакали.
Сели за стол. Мама всё порывалась позвать соседей, но папа останавливал её.
– Успеется. Ещё нагуляемся.
Отец разлил водку по рюмкам. Налили и Лидке.
– Не водка нас делает пьяницами,– отец поднял свою стопку. – Спасибо, дочка. Носи свою медаль гордо. Без неё и наших бы не было.
Генка так и не слез с маминых колен. Лизал петушка на палочке и утыкался в мамино плечо, когда папа обращался к нему. Лидка быстро опьянела, ей отчего-то стало грустно, и она, подперев голову рукой, запела низким грудным голосом.
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих..
Она вдруг поняла, что песню начала с середины, но остановиться не могла.
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых, ой да пара гнедых.
Мама пересадила Генку поудобней и подхватила песню красиво, но тоже вразнобой с текстом.
Грек из Одессы, еврей из Полтавы,
Юный корнет и седой генерал,
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у неё засыпал..
Спели про чайку, калину красную и ещё что-то. Потом Лидка лежала на своём топчанеза занавеской и думала. Наконец-то война кончилась. Не надо каждое утро слушать сводки по радио, ждать и бояться почтальона, выскакивать навстречу каждому военному на улице. Завтра наступит новый день, день, в котором не будет войны. Папа и мама всё ещё сидели за столом и тихо разговаривали.
– Павла я видел в Берлине. Капитан, орденов вешать некуда.
– Он же с двадцать пятого. Девчонки из класса придут к нему задачки решать, а Лидка, чита, бегает вокруг: -" Дядя Паня, дядя Паня!" А дядя Паня на четыре года старше её. Невесты фыркают, а он злится.
– В Чехии сейчас служит, живёт как на курорте. Про Сергея ничего не слыхать?
– В Печоре, на лесоповале. Отец узнавал, может, по случаю победы отпустят. Ничего не сказали.
– Значит, в немецких лагерях не досидел.
Лидка не заметила, как уснула. Спала она глубоко и спокойно, и ничего ей не приснилось.
ЮДЕ
Сашка очнулся от близкого выстрела: так ломается сухая ветка под ногой неосторожного охотника. Он с трудом открыл глаза и огляделся. По склону высотки группами и по одному бродили немцы. На плечах у некоторых висели наши трёхлинейки без затворов, сами они были вооружены карабинами.
– Трофейщики, крысы тыловые, – догадался Сашка.– В кого они стреляли?
Справа от него, на дороге, стояла серо-зелёная грузовая машина под тентом. К ней, словно щенки к развалившейся матери, слепо приткнулись лёгкая танкетка и мотоциклы с колясками. На обочине, под присмотром скучающей охраны, понуро сидели семь-восемь наших бойцов. Даже отсюда было видно, что сил сопротивляться у них не осталось вовсе.
– Так в кого стреляли фрицы?
Он чуть приподнялся на локтях, чтобы редкая выжженная трава не мешала, и стал наблюдать за немцами. Двое остановились на краю овражка, промытого весенними ручьями и стали смотреть вниз, указывая на что-то невидимое Сашке. Подошёл ещё один, вскинул карабин и выстрелил. Все одобрительно стали хлопать друг друга по плечам. Постояв немного, двинулись дальше.
– Раненых добивают, суки!
Он опять упал в траву и от бессильной злобы заскрежетал зубами.
Роту, оставленную на высоте задержать немцев, пока измотанная отступлением и потерями дивизия не займёт более выгодную позицию, сформировали накануне прямо на марше. В неё включили вышедших из окружения, отставших от других частей, приблудившихся неизвестно откуда бойцов. Командование таким разношерстным воинством поручили молоденькому лейтенанту этого года выпуска. Лейтенант очень гордился полученным заданием и отчаянно трусил, что не оправдает доверие. Было ясно, укрепиться как следует не успеют, и поэтому каждый рыл себе персональный окопчик. Рядом с Сашкой расположился пожилой усатый сержант с ручным пулемётом.
– Ему веселей воевать, – позавидовал Сашка, – А у меня две обоймы и даже гранаты не досталось.
Фашисты появились, когда солнце поднялось уже высоко. Шли колонной: впереди мотоциклисты, затем несколько броневиков и за ними грузовики с пехотой.
– Без команды не стрелять! – понеслось по цепи, но было поздно: с фланга беспорядочно захлопали выстрелы. Передний мотоцикл съехал в кювет и перевернулся, остальные развернулись и помчались обратно. Сашка посмотрел на пулемётчика. Тот досадливо сплюнул и припал к прицелу. Короткой очередью он вспорол брезент на ближайшей машине. Оттуда посыпалась пехота. Ещё пара очередей, и немцы залегли. Но уже у дальних машин забегали офицеры, стали выстраивать солдат в цепи, с броневиков ударили пулемёты, просвистела и взорвалась далеко за спиной первая мина. Завертелось. Что было дальше Сашка плохо помнит. Первую атаку они отбили, потом сами ходили в контратаку. В рукопашной он потерял винтовку и дрался лопатой, брошенной ему пулемётчиком. А потом их накрыла артиллерия. Видно его оглушило взрывом.
Из короткого забытья его вывели приближающиеся голоса. Он чуть повернулся и увидел немцев, направлявшихся прямо к нему. Сердце отчаянно заколотилось: что делать? Бежать по полю, только фрицев веселить. Притвориться мёртвым? Прострелят башку для проверки. Жаль, ему не досталось гранаты. А потом у него были свои планы на жизнь, и в его планы не входила смерть. Плен? Хрен они его удержат. Сашка вспомнил своё беспризорное детство: побеги из детдомов, приёмников, даже из колонии несовершеннолетних. Он сел и размял затекшие члены. Руки ноги вроде целы, только голова гудит, но это пройдёт. Снял с пояса фляжку, и, пополоскав рот, сделал несколько глотков. Немцы остановились и наставили на него карабины.
– Нет у меня ничего, – усмехнулся Сашка, поднимаясь на ноги. Его обыскали, отняли флягу и погнали к дороге.
Под вечер их привели в большое село на берегу длинного узкого озера.
На той стороне манил своей близостью лес. Огромная площадь была забита военнопленными. В центре угадывался остов деревянной церкви, которую сожгли или раскатали. Отдельно, под охраной, на куче скарба расположились гражданские. Видно было, как дети жмутся к матерям, а у ручных тележек торчат столбиками старики в широкополых шляпах.
– Этих-то зачем под конвоем держат? – удивился Сашка.
Вновь прибывших выстроили в одну шеренгу. В сопровождении помощников подошёл высокий щеголеватый офицер, в перчатках и с тросточкой.
– Пенсне не хватает, – вспомнил Сашка карикатуру в журнале. Офицер пошёл вдоль строя. Иногда он останавливался и произносил несколько отрывистых картавых фраз.
– Что за язык собачий, ни одного слова не разберёшь.
– Коммунистов и командиров ищут, – словно прочитав его мысли, подсказал сосед.
– У них на лбу написано?
– У некоторых написано.
Скоро офицер подошёл к ним. Цепким взглядом он осмотрел Сашку, словно оценивая, и резко выбросил вперёд палку
– Юде.
Постоял немного, убрал палку и, сложив пальцы пистолетиком, снова ткнул в его сторону
– Юде.
Как из-под земли появились автоматчики и выдернули Сашку из строя. До него с трудом дошло произошедшее.
– Какого черта! Русский я, русский!
Но офицер уже шагал дальше. Сашку почти волоком протащили через площадь и втолкнули к гражданским, наградив напоследок увесистым пинком под зад. Он по инерции пробежал шага три и упал на четвереньки, но тут же вскочил и, сжав кулаки, бросился к обидчикам. На плечах у него повис высокий худой старик, он отбросил его как куль с мякиной и упёрся грудью в ствол винтовки. Здоровенный рыжий немец в мышиной форме с закатанными рукавами, насмешливо смотрел на него сверху вниз. Сашка постоял немного и, развернувшись, пошёл назад. Вслед раздался издевательский хохот.
– Смейтесь, гады! Доберусь я до вас.
Старик, задержавший его, поднялся и отряхивал от пыли штаны и пиджак. Сашка чуть тронул его за плечо.
– Прости, отец.
Он никогда не относился к евреям враждебно, но сейчас бесился от несправедливости и унижения.
Чуть успокоившись, Сашка осмотрелся. Такого оборота он не ожидал. Пока есть силы надо бежать, иначе покалечат или вовсе пристрелят. Он вспомнил бесцветные глаза рыжего. Такому человека убить, раз плюнуть.
Среди гражданских он заметил несколько человек в форме и ободрился. "Одна голова хорошо, а две – банда"– вспомнил он поговорку своего приятеля. На большом фибровом чемодане, вытянув ногу, сидел командир в зелёной фуражке пограничника и с одной "шпалой" в петлице.
– Товарищ капитан!
Сашка привычно вскинул руку к виску. Пограничник поднял серое от пыли и усталости лицо.
– Не козыряй, к пустой голове руку не прикладывают. Что тебе боец?
Говорил он с трудом. Штанина выше колена была разорвана и запачкана засохшей кровью. Через дыру виднелась чёрная рана. Подошел вездесущий старик и отодвинул Сашку в сторону. Он поковырял рану пальцем и что-то крикнул на незнакомом языке. Подбежала молодая женщина с пузатым жёлтым саквояжем. Старик стал извлекать из него крючки, пинцеты, пузырьки и баночки. Сашка, не любивший медицинских процедур, отвернулся.
Жара спала, но солнце ещё высоко висело над лесом. Часа два до заката. Сколько за это время произойдёт? Хотелось пить. Он подобрал с земли камушек, обдул и положил в рот. Старый способ заглушить жажду. Площадь между тем ожила. Затарахтели мотоциклы, немцы засуетились, забегали, раздавая удары прикладами налево и направо, стали строить колонны. К ним тоже подтянулись человек десять фашистов с собаками. Заплакали дети. Капитан, чуть покачиваясь, стоял на одной ноге. Сашка, не задумываясь, подставил ему плечо.
– Куда нас, товарищ капитан? Вечер скоро.
– Далеко не погонят. Рядом успокоят.
На Сашку словно кипятком плеснули.
– А дети? Детей куда?
– Дети тоже евреи.
– Какие дети евреи? Дети, они и есть дети.
Он отказывался верить услышанному.
Их отделили от военнопленных и повели по пыльной сельской улице. Собаки без умолку лаяли и рвались с поводков, дёргая и мотая хозяев из стороны в сторону. У своих домов стояли женщины, скрестив, словно в ознобе, руки на груди. Мальчишки перебегали от ограды к ограде, но подойти ближе не решались. Капитан тяжело опирался на Сашкино плечо и стонал. С ногой у него было совсем плохо, и они начали отставать. Немец, замыкавший колонну, ругался и толкал их в спину дулом винтовки. Кое-как выбрались за околицу и остановились у большого, крытого тёсом, амбара. Свежая белая щепа валялась на траве, пахло смолой и лесом. Амбар срубили недавно, видно перед самой войной. Узкие, в одно бревно, окна-бойницы расположились под самой крышей.
– Взрослый не пролезет, – отметил Сашка.
Ещё одно окно находилось на фронтоне, над воротами.
На углу, под навесом, четыре солдата играли в карты. Пятый, встав на колени, варил что-то в котелке на костерке. Завидев прибывших, неохотно поднялись, сняли огромный запор и распахнули ворота. Один из них вырвал у подростка чемодан, отбросил его в сторону, а мальчика затолкал внутрь. Его примеру последовали остальные немцы. Поднялся страшный гвалт: кричали женщины, плакали дети, орали охранники. Девочка лет шести никак не могла расстаться с тряпичной куклой, но её отняли и бросили овчарке. Собака на лету поймала игрушку, прижала к земле лапами и стала рвать зубами. Девочка с ужасом смотрела, как от тряпичного тельца отрывают целые куски. По щекам её катились слёзы. Мама прикрыла ей глаза ладонью и увела в амбар. За ней последовали и Сашка с капитаном. Он усадил раненого на земляной пол рядом со знакомым стариком, и отошёл перевести дух подальше, к торцевой стене. Его душила злоба.
– Дайте только выбраться!
В том, что он выберется, Сашка не сомневался ни минуты. Слишком много у него накопилось претензий к гитлеровцам за один день. Ненависть захлёстывала его до потемнения в глазах, до спазмов в животе.
– Нелюди!
Он вспомнил глаза девочки, с каким ужасом она наблюдала растерзание любимой куклы. Руки его дрожали. Он несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул. Пока остатки света ещё сочатся в амбразуры окон, нужно хорошенько осмотреться. Потолка не было. Забраться на балку и попробовать разобрать тёс на крыше. Плотники вряд ли вбивали гвоздь в каждую доску, а, хорошо подогнав, пришили поперечиной к стропилам. Можно выдавить доску из заднего фронтона, но там стоять негде, хотя, если связать из обмоток подобие люльки и зацепиться за прожилины…
Размышляя, он не заметил подползшего капитана.
– Думаешь, как сбежать из этой сараюшки?
– А о чём ещё думать?
– Есть планы?
– Попробую через крышу.
– Доски скрипеть будут. Лучше подкоп. Нижние венцы промазаны варом и опираются на вкопанные столбы. Сплошного фундамента нет.
– Так и лопаты нет, ногтями не выкопаешь.
Сашка вспомнил лопату, которой отбивался на высотке. Её бы сейчас. Капитан взял Сашкину руку и вложил в неё нож. Настоящий, тяжёлый, с широким лезвием и костяной ручкой.
– Откуда он у Вас? Вас не обыскивали?
– Ножны я потерял и сунул нож в сапог. При обыске немец не захотел в крови испачкаться и в сапогах смотреть не стал.
Сашка несколько раз ударил в землю рядом, отгрёб разрыхлённый грунт.
– От угла с метр отступи, наверняка не ошибёшься.
Капитан привалился к стене и замолчал. Совсем стемнело. Слышно стало, как за стеной разговаривают немцы, гремят котелками, переругиваются. Иногда они делали обход. Выдавала их губная гармошка Хорошо, что собак увели.
Сашка принялся за дело. Мешали многочисленные корни. Словно живые верёвки они пронизывали землю. Он резал их ножом, рвал руками, но их не становилось меньше. И всё-таки лаз расширялся.
– До рассвета успею.
Сашка присел отдохнуть. Подполз капитан.
– Что у тебя?
– Нормально. С улицы ветерком тянет.
– Землю не разбрасывай, Я потом замаскирую лаз.
– Как замаскируете? Вместе уйдём.
– Отходился я.
– Товарищ капитан! До озера сто метров, я Вас дотащу. Переплывём и в лес.
– Гангрена у меня. Лес не спасёт.
Сашка чуть не заплакал от боли.
– Копай не теряй время.
– Там ещё два красноармейца и парнишка. Позвать надо.
– Они не пойдут. Я с ними говорил.
– Почему?
– Ты не еврей, не поймёшь.
Сашка выбрался из амбара перед рассветом. Над озером висел густой туман. Он снял ботинки и связал их шнурками, обмотки продел через темляк ножа и повязал их как кушак на пояс. Вода была прохладная, но окунувшись, Сашка уже не чувствовал этого. Плавать ему, выросшему на Волге, было так же привычно, как ходить. Берег оказался ближе, чем он думал. Пробравшись сквозь густые заросли лозняка, Сашка вновь оказался…на берегу. Что за ерунда? Прошёлся влево, вправо – вода. «Остров», – догадался он. Он уже собрался плыть, но, вдруг, послышались голоса. Разговаривали по-немецки. Сашка попятился и спрятался в кустах. Ждать пришлось долго. Встало солнце, и туман рассеялся. На берегу, в ста метрах от него, под деревьями стояли танки. Немцы спереди, немцы сзади. Сашка осторожно обследовал свои владения. Крошечный островок сплошь зарос кустарником. Вряд ли кто сюда сунется, если искать не будут. Хорошо был виден амбар, который он покинул ночью. Не далеко ушёл. Сашка снял нож с кушака и лёг в кусты.
Проснулся он от рёва моторов. Танки, выплёвывая клубы дыма и швыряясь грязью, уползали от озера в лес. Там, наверное, была дорога. На противоположной стороне стояли две крестьянские повозки с лошадями. Мужики и бабы что-то делали, часто наклоняясь: то ли собирали, то ли копали. Лошадей не выпрягали, значит, ненадолго. Ворот отсюда не было видно. Может, угнали всех? Но гоняют с собаками, Сашка бы услышал.
Он опять стал наблюдать за лесом. Сто метров, не терпелось оказаться подальше от проклятого места. Он задремал.
Разбудил его детский плач. Не плач обиженного или капризного ребёнка, а многоголосый плач смертельно напуганных детей. У амбара немецкие солдаты строили в линию евреев. Местные крестьяне, погрузившись на подводы, пытались уехать, но автоматчики перехватили лошадей под уздцы.