Последний день лета

Художественное оформление – Елизавета Корсакова

Издательство благодарит литературное агентство «Banke, Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав.

© Подшибякин А. М.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Ростов, тебе.

Санек, Леха, Антон – пацаны, вам.

Степь
854 год до н. э

Лошадь захрипела, всхлипнула и сбилась с шага. Его Алонта – каурая, невысокая, быстрая, с человечьими глазами. Единственное существо, которое он когда-либо любил. Она и Степь были едины. Алонта редко спешила, она шла ровно, плавно. Продолжение его тела, его воли.

Алонта знала погони, была привычна к роли догоняющей – она чувствовала его предвкушение, мчала к крови.

За Алонтой редко гнались. Почти никто из тех, кто за ней гнался, не жил достаточно долго, чтобы рассказать об этом.

Алонта споткнулась, закричала и покатилась по степи, поднимая облако пыли. Еще не встретившись с землей, он понял: ноги лошади сломаны. Алонта еще дышит, но ее больше нет. Лошадь рыдала, пока он перереза́л ей горло, сам захлебываясь слезами.

Потом он побежал, не оглядываясь. Позади клубилась пыль. Беспощадное солнце смеялось в зените.

Он бежал.

И бежал.

И бежал.

На горизонте показался столб дыма. Задыхаясь, он раздраженно рыкнул. Массагеты – увешанные золотом варвары, решившие, что Степь принадлежит им. Враги, недостойные жить. Он знал, что силы скоро его покинут. В гаснущем сознании мелькнула мысль – привести то, что наступает ему на пятки, в стойбище массагетов. Слышать крики варваров, переходящие в истерический смех. Утонуть вместе с ними в черноте хохота.

Он не сбавил шага. Даже массагеты не заслуживали того, что дышало ему в затылок.

Он так и не уловил момента, когда начал сходить с ума. Белое солнце в желтом небе. Желтая луна, зовущая его по имени. Он спал на бегу, не останавливаясь ни на минуту, с каждым шагом удаляясь от живых, падая в объятия всепрощающей Степи. Скорпионы и пауки прятались глубже под камни от звука его шагов. Разум дрожал и расслаивался. Из-за спины доносился успокаивающий шепот.

Остановись.

Ты устал.

Закрой глаза.

Отдохни.

Он сделал последний шаг и упал, подавившись криком. Онемевшие ноги. Горящие легкие. Превратившиеся в кровавые обрывки сапоги из телячьей кожи. Он во второй раз в жизни заплакал.

Потом улыбнулся – неспешно, беспечно. Слёзы незаметно высохли. Черты лица разгладились.

Он легко поднялся. С хрустом потянулся, легко подпрыгнул на месте. Закрыл глаза и глубоко, с наслаждением вдохнул. Его тело чувствовало себя отдохнувшим, помолодевшим на двадцать лет.

Его разум молча кричал, пожираемый заживо.

Он хихикнул.

Потом зашелся оглушительным хохотом.

Он поднес руки к лицу и с улыбкой уставился на них, не понимая, что́ видит перед собой. Подавился взрывом смеха.

Сломал собственную шею одним коротким движением.

Он умер, смеясь.

1

– Э, сало, сюда подошел!

– Я че-то не понял, еб твою, ты глухой?

– Да не ссы, нам чисто спросить.

Некоторое время назад Пух принял решение: Сиси с Бурым в его мире не существует. Точнее, они, конечно, существовали, и регулярно получали от Пуха всё, что хотели, – карманные деньги, вкладыши, шоколадку или просто несколько минут унижения. Поэтому Пух постановил так: он делает вид, что не слышит свист, возгласы «Э!» и бесчисленные вариации слов «жиробас», «мясокомбинат» и «свинина», но под угрозой физической расправы вынужденно расстается со своей собственностью. Когда отец Пуха, профессор Худородов, спрашивал, как прошел день, Аркаша никогда не упоминал районных гопников – во-первых, это было недостойно джентльмена, а во-вторых, он немного боялся за папу. Что тот мог поделать со здоровыми дылдами?.. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.

– Блять, мне че, гоняться за тобой?!

Бурый и Сися стояли в тени арки, ведущей во двор Немецкого дома – считалось, что вскоре после войны его построили пленные фашисты. Неясно было, правда это или нет, но Немецкий дом никак иначе на районе не называли. Сися был повыше, Бурый пожирнее – крупные для шестнадцатилетних, неуловимо напоминающие питбулей, одетые в положняковые спортивные костюмы «Adidas» (любую другую марку спортивной одежды носили либо додики, либо, ха-ха, спортсмены). Сися грыз семечки, зачерпывая их из кармана олимпийки.

Пух, изо всех сил старавшийся не смотреть в сторону своих мучителей, по ленивому тону понял, что те задирают его просто так, от скуки. Может, если вести себя осторожно, они отстанут? История знала такие случаи.

– Э, сюда подошел, – повторил Сися. «Сюда» он произносил как «суда» – это был особый районный шик. – Семян хочешь?

– Че?! Да пошел он нахуй, – взвился Бурый. – Самим мало.

– Тихо, братух, он нормальный пацан. Щас подогреем его.

Бурый захлопал было глазами, но быстро сообразил, что Сися затевает какую-то шутку. Он ненатурально заулыбался и сделал в сторону Пуха поощрительный жест. Аркаша замедлил шаг. Происходило что-то непонятное: никаких семечек ему раньше никто не предлагал, и ничем хорошим это закончиться не могло. Он прикинул шансы сбежать: школа была совсем рядом, ее желтоватое здание уже виднелось за чахлыми тополями, обрамляющими Буденновский проспект, и, теоретически, он мог… Пух вздохнул. Он реалистично оценивал свою комплекцию и понимал, что далеко не убежит. Поэтому оставалась единственная опция: подойти и взять проклятые семечки, которые он терпеть не мог. Как говорил его отец, ситуация выбора изначально была иллюзорной.

– О, нормально, – преувеличенно обрадовался Сися. – Давай пэтэху, сыпану.

Аркаша понимал районный пацанский язык через два слова на третье, но интонация и мимика не оставляли сомнений: старшие пацаны действительно собирались отсыпать ему семечек. Точнее, конечно, не собирались, а задумывали какую-то гнусность – вон как на периферии зрения корчился Бурый в пароксизмах едва сдерживаемого смеха. Пух вздохнул и протянул ладонь.

– Ровно держи, епта.

Сися запустил руку в карман куртки, после чего издал хриплый булькающий звук и харкнул Аркаше в протянутую ладонь сгустком зеленоватой слизи. Его приятель взвыл.

– Заебись семки? Еще будешь?

– Братан, видел его ёбач?! Я не могу…

Пух затрясся от обиды и отвращения и дернулся было вытереть руку о штанину, но в последний момент нагнулся и схватил из клумбы пучок желтых кленовых листьев. Они прилипали к пальцам; харчок размазывался и отказывался оттираться. Старшаки хватались друг за друга, сотрясаемые хохотом.

– Слышь, свинота, че надо сказать, когда пацаны тебе вкуснячку подгоняют? – вдруг гулко сказал Сися. Он больше не смеялся.

Пух стиснул зубы и с ненавистью уставился на своего мучителя.

– Я не по-о-онял, – с наигранным удивлением протянул отсмеявшийся Бурый. – Ты че, оглох, мудила?

– Не буду, – Пух впервые за последние несколько минут заговорил. Тихо, испуганно, сквозь зубы – но недвусмысленно.

– Нет, будешь, – спокойно сказал Сися, но на виске у него задергалась вена. – А то я тебя покалечу.

Бурый осторожно покосился на товарища.

– Слышь, Сисян, да хуй с ним, че с лохом рамсы катать…

– Завали.

Бурый испуганно заткнулся – он знал, что́ бывает, когда братана начинает вот так потряхивать.

– Ты, лошара, должен знать, – продолжал Сися, глядя в глаза парализованной ужасом жертве, – как с дядей надо разговаривать. Говори спасибо, а то я тебе лицо оторву.

Пух, ненавидя себя, своих мучителей, свою жизнь в целом и это конкретное ее утро в частности, выдавил:

– Спасибо…

Из Сиси как будто разом выкачали воздух. Он прикрыл глаза и вяло махнул рукой:

– Пиздуй отсюда.

Они с Бурым моментально потеряли интерес к жертве и возобновили прерванную беседу о новом боевике с Ван Даммом «Универсальный солдат» – теперь уже Аркаша не существовал в их мире, а не наоборот. Пух наконец отмер, отшвырнул в сторону листья и побежал – мимо серого Немецкого дома, мимо красной военной части, мимо белого памятника молодому Ленину по направлению к желтой школе № 43 имени В. И. Невского, что на углу Буденновского проспекта и проулка с нелепым вычурным названием «улица Греческого города Волос».

2

Ольга Васильевна, пожилая учительница истории, фланировала между партами, наряженная в свой обычный вязаный свитер неопределенно-зеленого цвета, несмотря на южную сентябрьскую жару. Восьмой «А» историчку не особо любил, но и ненавидеть ее было не за что – тем более что весь объем концентрированной детской ненависти был направлен на жирную завучиху по воспитательной работе Наталью Олеговну и натуральную садистку, химичку Ольгу Валерьевну. Из всего спектра возможных эмоций историчке доставалось снисходительное равнодушие.

– …Танаис был одним из крупнейших и важнейших торговых и культурных центров Приазовья. Город был основан греками ориентировочно за триста лет до нашей эры на правом берегу реки, известной нам сегодня, ребята, как?..

Пух, которого всё еще душила ненависть, хмуро слушал равномерный гул Васильевны. Историю он любил – в основном из-за того, что все войны, завоевания и прочие волнения остались в прошлом, где им самое место. На сегодняшний момент у истории был счастливый конец: человеческая цивилизация умудрилась не погибнуть в мировых войнах, родители родителей его родителей благополучно родились и прожили достаточно долго для того, чтобы генеалогическое древо семьи Худородовых принесло плод в виде него, Аркаши, более известного как Пух. «Точнее, как Жиртрест», – поправил писклявый внутренний голос, по кругу переживавший недавнее унижение и мешающий сосредоточиться на истории родного края.

Пух нервно зевнул. Позднее утро сменилось ранним сентябрьским днем – нехарактерно жарким даже для почти субтропического Ростова-на-Дону. Класс будто закутали в невидимое душное одеяло; даже самые отъявленные возмутители спокойствия молча потели за своими партами. Аркаша вспомнил, как в позатом году родители возили его на выходные в Санкт-Петербург – посетить, как выражался профессор Худородов, «колыбель революции». Колыбель запомнилась Аркаше пронизывающим ледяным холодом, висящим прямо над головой черным небом и световым днем, длившимся минут пятнадцать. Пух рефлекторно поежился. Лучше уж потеть!

Историчка прошла мимо его парты, сделала еще несколько шагов и остановилась напротив Крюгера – лучшего (и единственного) друга Пуха, фамилия которого была вовсе не Крюгер. Ольга Васильевна, как это было у нее заведено, цепко взяла Крюгера за плечо – увидев это, Пух сжался в предчувствии неизбежного.

– Сегодняшнее название реки, на которой был возведен Танаис, скажет нам… – она выдержала паузу и уставилась на Крюгера, словно впервые его увидев. – Может быть, ты, Витя?

– А че сразу Витя?! – Крюгер вскочил на ноги, выдравшись из учительской хватки.

В классе захихикали; кто-то преувеличенно громко охнул. Ну, поехали, подумал Пух. Историчка, впрочем, улыбнулась:

– А потому, Витя, что ты должен знать историю родного края. Ну же! Не тушуйся!

Крюгер хотел сказать какую-то гадость, но вдруг замер, что-то вспомнил и нехотя шевельнул губами.

– Погромче, Витя! Ребятам не слышно!

– Донец! – рявкнул Крюгер.

Ольга Васильевна поправила:

– Не просто Донец, а Мертвый Донец.

Как по сигналу, в воздух взметнулась рука Юльки Селиверстовой – будущей медалистки, как называли ее учителя, и дуры носатой, как называли ее одноклассники. Историчка благосклонно кивнула, разрешая говорить. Селиверстова вскочила:

– Ольга Васильевна, а почему он Мертвый?

– По всей вероятности, речка в какой-то момент пересохла… Или нет! Какая разница! Это не имеет отношения к теме сегодняшнего урока! Сели оба!

Пух вяло удивился злобному тону исторички, уже возобновившей свой бубнеж про культурный центр Приазовья, но быстро отвлекся на галерку, где происходили какие-то телодвижения. Аркаша аккуратно покосился в сторону предпоследней парты, за которой сидел новенький по прозвищу Новенький – прямая спина, ничего не выражающее бледное лицо с прыщом на подбородке. Как его там?.. Вроде Степан. Точно: Степан Петренко! Или Романенко – Пух сложно запоминал нейтральные фамилии. В общем, Новенький. Он был странный: ни с кем не общался, постоянно молчал, был одет в какие-то обноски неопределенного цвета. Шпанистые одноклассники и пацаны постарше поначалу пытались его драконить, но это им быстро надоело – на унижения и даже побои Новый не реагировал вообще никак. А в чем, спрашивается, удовольствие от мучения жертвы, если она даже не пытается огрызаться?..

Иного мнения на этот счет придерживался только обитатель последней парты Сережа Питон – длинный соплеобразный мальчик, постоянно шмыгавший носом. Питон был парией другого рода – его не трогали больше из омерзения. Зато он трогал всех.

– Слышь, притырок, – прошипел он в спину Новенького, предварительно убедившись, что Ольга Васильевна находится на другом конце класса.

«Только не ведись, только не ведись», – в голове у Пуха крутилось заклинание-оберег.

Степан продолжал сидеть, глядя прямо перед собой.

Питон ткнул его в спину острием шариковой ручки.

«Просто притворись, что его нет, – мысленно кричал Пух. – Нет, и всё! Он тебе просто мерещится!»

– Что тебе надо? – полушепотом сказал себе за спину Новый, очевидно не обладавший даром телепатии.

Глаза Питона торжествующе вспыхнули.

– Чтоб ты сдох, как тот Донец!

Шутка была так себе, но вокруг захихикали. Историчка подкинулась:

– Чупров! Как ты ведешь себя на уроке?!

Питон, ожидавший именно такой реакции, как по сигналу заскулил плаксивым голосом:

– А я ничего, Ольга Васильевна!.. Это всё Степа, он меня обижает матными словами! Скажите ему!..

– Оба замолчали! Тишина в классе!.. На чем я остановилась? Ах да: античные географы считали Танаис границей между Европой и Азией. В 237 году до нашей эры город был полностью уничтожен, но…

Прозвенел звонок. Восьмой «А» вскочил и засуетился, не обращая внимания на традиционные причитания Ольги Васильевны о том, что звонок звенит для учителя; все прекрасно знали, что для какого-нибудь другого учителя он, может быть, и звенит, но для этого конкретного – точно нет. В дверях Пух запнулся и покосился на Новенького – тот по-прежнему неподвижно сидел за партой, глядя в пустоту. Аркаше вдруг захотелось кивнуть или помахать странному мальчику рукой; привлечь его внимание, чтобы… Чтобы что, Пух не знал.

– Пух, не тупи! – проорал из коридора Крюгер. – Сюда иди.

Что Аркаша и сделал.

3

На пути из школы Крюгера по обыкновению раздирала хаотичная энергия – он носился кругами вокруг Пуха, гримасничал, распинывал кучи опавших листьев и размахивал своим коричневым «дипломатом». Южное солнце отбрасывало зайчики от его очков.

– Короче, Пухан, понял, этот пацан, ты его не знаешь, с Батайска, так вот, короче, у него, ну, как у него – у его родаков, есть видак. Не параша там какая-нибудь, как «Электроника ВМ-12», а, понял, реальная тема, японский видак, «Funai». И, короче, понял, он меня позвал в гости, и…

– Как, ты говоришь, его зовут? – спросил Аркаша.

– Кого?!

– Друга твоего.

– А. Э-э-э… Алёша! Алёша его зовут, но это без разницы, понял, ты по ходу его не знаешь всё равно. Короче, прихожу я к нему домой, а он такой – выбирай любую кассету, сейчас видик смотреть будем. А у него там, короче, огромный, не знаю как сказать, шкаф, не шкаф, такой стеллаж, и там одни кассеты! И мультики, и боевики, и комедии, и где ебутся, – и все на нулячих кассетах. Там, короче, все кассеты у него есть, вообще все, понял.

– Витя, по-моему, ты преувеличиваешь, – аккуратно заметил Пух. – Не может у человека быть вообще всех видеокассет.

Крюгер, разумеется, моментально взвился.

– Да ты погнал?! Когда я тебе гнал?!

– Ну, ты не врешь на самом деле, просто иногда, ну, фантазируешь.

– Ой, да пошел ты в сраку, – бешено заблестел очками Крюгер. – Ничего тебе не расскажу больше, понял.

Он громко плюнул Пуху под ноги, развернулся и быстро зашагал вперед, не оглядываясь. Привычный к таким вещам Аркаша вздохнул и неспешно пошел следом. Через несколько секунд Крюгер оглянулся и заорал:

– У него даже «Звездные войны» есть, понял! Все серии! С первой по пятнадцатую! Я их все видел, понял! Охеренные!

Пух молча улыбнулся. Его друг проорал что-то еще, рванул вперед, скрылся за углом, что у винно-водочного магазина, потом как ни в чем не бывало вырулил из-за этого же угла и неспешно поравнялся с Аркашей. Он вел себя так, словно не кричал на всю улицу несколько секунд назад.

– Короче, этот новенький, по ходу, задрот.

– Витя, он давно уже не новенький, его к нам перевели, по-моему, больше года назад.

– Да похрен, новенький всегда новенький.

Пух, не согласный с такой логикой, поморщился и инстиктивно покосился в сторону арки Немецкого дома – они проходили мимо ареала обитания Сиси. В арке и вокруг нее, впрочем, никого не было.

– И никакой он, кстати, не задрот, – продолжил Аркаша. – Он просто, ну, другой.

– То есть задрот, – заключил Крюгер уже снова спокойным голосом. – Ой, ладно, проехали. Слушай, Пуханыч, я у тебя отвисну на пару часов?

Аркаша сразу всё понял.

– Что, опять?..

Крюгер, явно не настроенный вдаваться в подробности, мрачно кивнул и добавил:

– Только телевизор у тебя, понял, говно, а «Денди» вообще нет, как вы так живете вообще?

– У меня зато книг много!

– Книги твои тоже скучное говно! Но мы можем в точки поиграть, или, если будешь хорошо себя вести, расскажу тебе про «Звездные войны», там, короче, в последних сериях такое!..

Пух помотал головой. Они остановились на перекрестке Буденновского и улицы со смешным названием Черепахина.

– Витя, я бы с удовольствием, но у меня там, ну, семейные дела, так что… Может, через час-полтора… Ты заходи, я всегда рад…

– Задрот, – констатировал Крюгер. – Ладно, короче, завтра в школе увидимся.

Разом растерявший всю свою энергию Витя побрел по улице Черепахина, на которой он жил.

– Точно всё нормально? – крикнул вслед Пух.

Крюгер молча отмахнулся, подождал, пока Аркаша скроется из виду, после чего развернулся и пошел обратно в сторону школы.

4

Пуху с Крюгером достаточно было пройти пару сотен метров по Буденновскому проспекту, чтобы попасть из школы домой; маршрут Новенького был гораздо более сложным – чтобы не сказать опасным.

Он жил в Новом поселении; эту часть города в Ростове называли «Нахаловка», «Шанхай» или просто «ебеня». Всего в нескольких кварталах от центра располагался лабиринт кривых улочек, покосившихся заборов и самовольной застройки; здесь пахло собачьим (и человечьим) говном, жареным мясом и горелой листвой; здесь даже среди бела дня легко можно было лишиться здоровья, чести или жизни – или всего сразу. На Нахаловке бок о бок жили нищие и кооператоры-миллионеры – ни первым, ни вторым не нужны были лишние вопросы от милиции и конкурентов. Здесь варили джинсы, чтобы они стали мягче и покрылись модными разводами, и разливали палёнку; сюда легко было войти и намного сложнее выйти; здесь даже милиция опасалась появляться после захода солнца. Фавелы посреди города, где никто не знал слова «фавелы».

Степа свернул с Буденновского за обувной фабрикой, прошел два квартала по улице Текучева и нырнул в неприметный проулок под сень желтых тополей. Он давно уже научился навигации в дебрях Шанхая: за этим забором нужно было свернуть налево, потом пересечь пыльный безлюдный переулок, потом срезать через чей-то двор, постаравшись при этом не разбудить ротвейлера со взглядом убийцы, потом…

Двое жилистых мужчин в спортивных штанах, майках-алкоголичках и тюремных татуировках проводили его взглядами ротвейлеров.

– Это че за хуй? – спросил один, затягиваясь сигаретой «Петр I». По укоренившейся привычке он держал курево внутри сложенной лодочкой ладони: чтобы конвой не заметил огонек.

– Слышь, не киксуй, это с района, – лениво ответил второй.

– Откуда с района? – не унимался первый.

– Погорельцы, – непонятно сказал второй.

Оба замолчали. Погруженный в свои мысли Степа прошел мимо, не обращая на обитателей Нахаловки внимания. Его никогда не трогали даже самые отмороженные и самые лютые аборигены – и дело было вовсе не в территориальном трайбализме (все знали на районе всех); нет, просто над Новеньким словно висело невидимое черное облако горя – и оно было заразным, готовым окутать любого, кто приблизится, а дети, собаки и профессиональные преступники лучше всех чувствуют такие вещи.

Степа на автопилоте свернул на свою улицу – ну, как улицу: кривой переулок, названия которого никто в округе вспомнить не мог. Если бы кому-то понадобилось отправить Новенькому или его соседям письмо, им нужно было бы написать на конверте «5-я линия». Никто, правда, давно не писал сюда писем.

Показался уродливый, но зато двухэтажный дом Толи Быка – днем кооператора, а вечером цеховика, сделавшего небольшое состояние на оптовых продажах разбавленного технического спирта и «ма́винов». Так называли вареные джинсы – на их задних карманах разноцветными нитками было вышито непонятное, но красивое слово «Mavin». Со временем нахаловские подпольные цеха разнообразили модельный ряд и поменяли «Mavin» сначала на «Malvin», потом на «Marvin», а потом – на что еще хватило фантазии. Паленые «левайсы» на ростовских вещевых рынках при этом покупали гораздо хуже, чем откровенно адские «мавины», даже за те же деньги. Объяснения этому феномену не было, но Бык над такими вещами и не парился.

В это время года и суток цеховик обычно пасся у ворот своего монструозного жилища, пил пиво из стеклянной кружки и тер со своими мутноватыми приятелями, но сегодня 5-я линия была безлюдна. Зато над ней разливался ор Людки, жены Быка, – то есть было очевидно, чем занимаются соседи. Бычиха (так, естественно, все называли Людку) была женщиной крупной, шумной и державшей мужа в черном теле; когда она орала, он понуро молчал до наступления точки кипения – а после начинал молча бить посуду и колотить в стены кулаками.

Степан давно уже подсознательно фильтровал все эти страсти – так люди, живущие у железнодорожных путей, через какое-то время перестают слышать звук проносящихся поездов. Но дело было не только в привычности фона: черное облако не давало Новенькому сосредоточиться на чем-то, кроме самого облака. После того, что случилось с его родителями, разум Степана сжался до крохотной, почти неразличимой точки – в нее помещались только он сам и слепая Баба Галя. Ах да – и Машка. Кошка его мамы.

Вокруг их дома не было забора; сам дом, почерневший и покосившийся, выглядел так, словно недавно пережил страшный пожар – дом и правда его перенес, только довольно давно. Ремонтировать его было некому и не на что.

Степа открыл скрипящую дверь, сощурился на темноту внутри, зашел в дом и не глядя бросил пакет с тетрадями и учебниками на пол – рюкзака, а тем более моднейшего «дипломата», у него не было. Машка приветственно мяукнула, подошла и выгнула спинку, потеревшись о его колени. Степа погладил ее впалый белый бок.

– Степа, это ты? – донесся из тьмы голос Бабы Гали.

Окна были заколочены еще с пожара, пригодной для жилья была единственная комната – в ней они ели, спали и готовили на крохотной электрической плите нехитрую еду.

– Я, бабуль.

– Почему ты так поздно?

Было совсем не поздно, и Степа из школы пришел прямиком домой, – но время любило подшутить над Бабой Галей. Оно то скакало галопом, то останавливалось на несколько недель, а то и поворачивало вспять. Степа всё это знал. Знал он и то, что Бабе Гале нужно что-то ответить – иначе она расстроится и надолго замолчит, блестя слезами в невидящих глазах.

– Да мы, ба, с ребятами в футбол играли, – сказал он, зажигая настольную лампу. – Я от них прямиком домой!

– Так ты же голодный теперь, Степочка!

Новенькому совершенно не хотелось есть – при этом он не помнил, что и когда ел в последний раз. Он подошел к плите, заглянул в кастрюлю со вчерашней гречкой и вздохнул – ее осталось несколько ложек. Преувеличенно бодрым тоном Степа отрапортовал:

– Да нет, бабуль, я в школе пообедал! И еще меня друзья бутербродами с сыром угостили! Давай я тебе гречку погрею? Ты голодная?

– Нет, я… Я не помню, Степочка, – тихо сказала бабушка.

– Значит, голодная! – заключил Новенький. – Пять минут – и всё готово!

– Покорми Машку. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Степа тихо вздохнул. Он прекрасно понимал, что́ на самом деле означают слова Бабы Гали, – она ослабела настолько, что не могла встать с кровати. В последнее время это случалось с ней всё чаще, и что делать, он не знал – когда речь заходила о докторе, бабушка только вяло отмахивалась.

– Степочка, можно тебя кое о чем попросить?

Он возился с непослушной конфоркой, пытаясь настроить температуру так, чтобы не спалить последнюю кашу. Нужно было найти еще какие-нибудь домашние дела, чтобы не думать о…

– Степа?

– Ой, да, ба, конечно! Проси о чем хочешь!

– Когда я умру, присмотришь за Машкой? Она тоже старенькая уже. Не задержится после меня надолго.

Бабушка несколько раз быстро моргнула, стараясь не заплакать. Степа сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, – хотелось выть, кричать, кататься по полу. Его голос тем не менее прозвучал ровно:

– Бабуль, не говори глупости! Вот, смотри, уже и каша голова! Давай-ка садись, сейчас я тебе тарелку дам.

– Степочка, а где Танюша? Она тоже припозднилась? Надо ей каши оставить!

Невидимая рука сомкнулась у Новенького на горле.

– Она… Да, она… Припозднилась.

Он больше не мог этого выносить. Только не сегодня. Только не сейчас. Он всё понимал, он старался быть сильным, но больше не мог.

– Ты ее впустишь? Вечно ключи забывает, дуреха!

– Впущу, ба.

Он готов был в голос заорать, перекрывая вопли Бычихи, раздающиеся над 5-й линией. Вместо этого Степа передал бабушке треснутую тарелку с последней оставшейся у них чуть теплой гречневой кашей.

– Держи.

– А масло у нас осталось? Таня любит, чтобы масла побольше.

Масла у них не было настолько давно, что Степан успел забыть, какое оно на вкус.

– Масла нет, ба, но ты не переживай, я до магазина сгоняю и принесу. Не волнуйся!

У них не было денег на масло. У них не было холодильника, чтобы хранить там масло. У них не было денег ни на что, кроме гречки, картошки и хлеба.

Баба Галя всхлипнула.

– Ты такой хороший мальчик, Степочка. Таня не зря тобой гордится!

Таней звали его мертвую маму.