Главная›Современная русская литература›Елена Фили›БезГраничные истории

Название книги:

БезГраничные истории

Автор:

Елена Фили

000

ОтложитьЧитал

Аннотация
Читать онлайн
Обложки

Скачать на ЛитРес

Шрифт:

-100%+

Авторы: Палома Анна, Лесная Маргарита, Грицаенко Дарья, Сауле Линда, Турова Татьяна, Курнеева Милена, Красикова Светлана, Гугель Алла, Сидоренко Оксана, Фили Елена, Соколова Ирина, Перикатиполе Коля, Гуд Хелла, Чудинова Анна, Palacios Юлия, Анатоль Мари, Морозова Ольга, Лисицкая Ангелина, Павловская-Кравчук Виктория, Сотникова Оксана, Ходыкин Андрей, Мартынова Любовь, Лев Мира, Каледина Анастасия, Подгородецкая Инесса, Жааф Ксения

Редактор Юлия Гусева

Иллюстратор Елена Фертъ

Дизайн книги Студия Клейн

ISBN 978-5-0051-6908-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Анна Палома

Instagram: @paloma_blanka

Буэнос-Айрес, mi amor

Буэнос-Айрес. Воздух тут волнуется с раннего утра, а ближе к ночи просто вибрирует, как старый радиоприемник, и передает эти вибрации каждому, кто проникает в его владения. Этот город, словно огромный энергетический кокон, выбраться из которого возможно только одним способом: сев в самолет и оторвавшись от земли. Здесь от зари до зари сплошное сумасшествие: все взвинчено, переполнено чувством. Только успевай вертеть головой и ежеминутно проверять сумку на плече – лихие местные сорванцы мастерски срывают их с расслабленных туристов прямо на ходу. Черный спортивный костюм и мотоциклетный шлем – негласная униформа для подобного промысла.

Буэнос-Айрес! Город, не знавший войны и сохранивший все архитектурные шедевры и промахи многих эпох. Здесь есть абсолютно все: старинные кварталы, соседствующие с трущобами, дешевые новостройки, прижимающиеся бетонными боками к холодным стеклянным небоскребам, торчащим на фоне дворцовых ансамблей, древнее кладбище в самом центре – как произведение искусства, поражающее в самое сердце, крошечные питейные и, конечно, тротуары! Тротуары всех мастей, им стоит посвятить отдельное время жизни. По закону города часть тротуара принадлежит владельцу прилегающего здания, подъезда или даже магазинчика с единственной дверью, и каждый хозяин отделывает свой квадратный метр улицы на собственный лад. Иногда хочется просто брести по центру и рассматривать, как узоры восточной плитки сменяются битым асфальтом, затем превращаются в намытые плиты дорогого гранита, тут же становятся щербатым бетоном, шатким деревянным настилом, квадратным метром утоптанного песка и вновь переходят в орнаменты и узоры плитки… Это особенный вид удовольствия, медитации, если хотите.

Буэнос-Айрес! Здесь я всегда начеку, мой сон пуглив и не крепок, я редко бываю трезв и всегда попадаю в плохие истории. Здесь я могу спрятаться от всего мира в толпе футбольных болельщиков, облепивших старенький автобус, как муравьи хворостину, и чувствовать себя в безопасности, пробираясь по темным улицам с особо плохой репутацией. Здесь мне бывает весело среди готических статуй кладбища Реколета, здесь, по дороге в порт, меня окутывают самые мучительные воспоминания о моей жизни, такие же соленые и местами грязные, как вода в Рио-де-ла-Плата.

Байрес, любовь моя! Лоскутное одеяло красок, бешено пульсирующее сердце, крик о помощи в темном переулке, заглушенный взрывом хохота, сбившееся дыхание портового танго, паруса простыней и ковров, бьющихся в агонии на веревках в старых кварталах, шум и гам разноцветной, пестрой La Boka, где на каждом шагу можно остаться без кошелька и без сердца… Опасность, веселье страстного города, всегда поющего, всегда танцующего, год за годом крутящего суету сует по вечному кругу.

Здесь я свободен и одинок настолько, насколько можно быть одиноким в этом дивном сосредоточении жизни в 27 лет. Я бежал сюда от своих чопорных родителей, закованных в распорядок дня, как в доспехи средневековья. Мое художественное образование стоило родителям немалых денег и дало мне неплохой багаж: в искусстве я разбирался вполне сносно. Но я всегда любил бунтаря Гойю, и мой дух плохо уживался в высокомерной Британии. Я бежал от надменной молодежи, от лживой богемы творческих тусовок, не имеющих отношения к творчеству, от красивых женщин, в которых не было страсти. И когда моя новая подружка, с которой мы проводили всего третью ночь, предложила мне рвануть в Латинскую Америку, через час я уже паковал единственный дорожный рюкзак, на ходу прихлебывая ром для храбрости.

Денег хватило на несколько первых месяцев безбедной жизни в Аргентине, пока оскорбленные родители не перекрыли мне доступ к счету. За это время я расстался с моей лондонской знакомой и повстречал еще несколько десятков удивительных, ни на кого не похожих латинских женщин. Я пялился на их белоснежные зубы, захлебывался в их волосах и готов был вгрызаться в их чужеродную, смуглую кожу, пахнущую такой смесью запахов, которая приводила меня в животное состояние. Слава Иисусу, все не вечно, иначе, вероятно, я сошел бы с ума от такой жизни. Безумие первых месяцев закончилось вместе с деньгами на счету, и пришло время подумать о работе. Вспомнив о том, что я художник, я довольно быстро сообразил, сидя за стаканом с ромом, чем могу заработать на эту великолепную жизнь. Со своим дипломом и европейской харизмой я быстро устроился мастером татуировки в небольшой салон недалеко от Ла Бока.

Мой стиль стал узнаваем, и я мысленно поблагодарил отца и маму за потраченные тысячи на мое обучение. Мое имя быстро стало на слуху. Ежедневно ко мне приходили люди и, сидя часами под моей иглой, рассказывали свои жизни. Каждый день я словно читал небольшой роман, сотканный из нелепых, грустных, жестких или до ужаса банальных историй бытия. Я чувствовал себя ситом, пропускающим через себя воду реки жизни. В конце дня я сердечно благодарил Бога за то, сколько мне принес этот день. Город принимал меня.

Виктор пришел утром в четверг. Без записи, очень рано, еще до того, как я успел толком открыться. До обеда я работал один.

– Можно сделать татуировку?

– Буэнос диас… в 8 утра?

– Ну да.

– Что ж, – я отставил кружку с кофе, который едва успел отхлебнуть. – Есть эскиз?

– Нет. Мне только одно слово.

Знаете, у меня есть особое чувство, сильно развившееся за годы жизни в Байресе. Я чувствую, когда нужно сказать жизни «да». Внутри что-то просыпается, какой-то внутренний наблюдатель, и говорит: «Сейчас смотри в оба». Думаю, у вас тоже бывает такое. Так вот, мое умение состоит в том, что я научился не отказывать.

– Ну давайте посмотрим.

Я пригласил его сесть, застелил одноразовой салфеткой кушетку и предложил кофе.

Парень был настоящий красавчик. Неместный. Лет тридцати с небольшим, высокий, с четким геометричным торсом. Гладко выбритый, но с запавшими усталыми глазами, необычно светлыми, с глубокими тенями под веками. Голос спокойный, мягкий, располагающий к себе.

– Где хотите набить? – спросил я, протягивая ему кофе.

Он закатал рукав рубашки и протянул мне руку. На внутренней стороне предплечья, от запястья до локтя, друг под другом были набиты женские имена и даты.

– Вот здесь, внизу, набейте одно имя. Лея.

Я внутренне выругался. Все с тобой ясно. Ну и кретин. Вести список своих бывших, да еще и таким тупым способом.

– Вот это список, амиго! – вслух произнес я. – Ничего, что на «ты»?

– Ничего, – сухо отозвался он.

– Я Томас, – стараясь разрядить атмосферу, продолжил я.

– Виктор.

– Неместный? Сразу видно европейскую стать.

– Британия.

– Твою ж мать! Are you kidding? – расхохотался я и хлопнул себя по колену. Неприязнь к красавчику тут же прошла. Да, список подружек на теле – это очень в стиле моих соотечественников.

Разговор завязался на родном, мой сегодняшний гость потеплел, глотнул кофе и улыбнулся. Доброй, открытой улыбкой – женщины такие обожают. Красавчик, что с него взять. Только глаза оставались очень утомленными. Видать, он из сорта этих сентиментальных парней, которые не спят по ночам из-за разбитого сердца. Сам-то я любил только однажды, и когда мы расстались – чуть не сдох, уж поверьте, но зато после стал непробиваем для этих дел. Сходить с ума по смуглой коже и корчиться в агонии на ее теле – да, но как только женщина покидала мою постель, я тут же забывал ее.

– Да ты настоящий ловелас, Виктор, – сказал я, вбивая в загорелую кожу краску, – это все твои возлюбленные?

– Они все мне очень дороги.

Он прикрыл глаза и откинулся на кушетку, давая понять, что тема закрыта.

Несмотря на то, что рисунок состоял из одного слова, краску требовалось наносить в два приема. Виктор пришел еще раз и теперь был свеж, весел и разговорчив. Он совершенно очаровал нашу Ками с ресепшена, буквально разок взглянув на нее. Я и сам был рад ему, ведь как бы прекрасно ты ни чувствовал себя в другой стране, ты остаешься мигрантом, чужаком и, встречая своих, неосознанно тянешься к ним и стараешься продлить знакомство.

После того, как вбил второй слой краски в «Лею», я неожиданно для себя предложил Виктору выпить и прогуляться по Ла Боке. Мне необъяснимо хотелось узнать о нем что-то большее, чем то, что он коллекционирует женские имена на своем предплечье. Вечер был субботний, летний. (Я до сих пор не мог привыкнуть к тому, что лето здесь наступает в декабре, а зима – в июне.) К моему удивлению, Виктор согласился, и мы вместе вышли из салона и направились в сторону моего любимого квартала.

Ла Бока, колыбель уличного танго и блошиных рынков, кишащая туристами, разноцветная, как тропический попугай. Ла Бока, в переводе обозначающая «рот», на самом деле напоминала растянутые в хохоте губы, за которыми было видно и алый язык, и дрожащую хриплую глотку, в которую не терпелось залить кальвадоса. На каждом шагу рвало душу танго, уличные танцоры собирали десятки зрителей, выбивая из них свой вечерний заработок.

Мы сели в самую гущу толпы, за один из крошечных столиков на углу разноцветного домишки в три этажа. Перед нами, как на ладони, лежала запруженная маленькая площадь. Виктор засмотрелся на балконы, на которых были развешаны юбки для фламенко, детские платья, простыни и чулки.

– В наших краях такого не увидишь, правда? – засмеялся я.

– Я давно не был в наших краях, – отозвался мой спутник, делая глоток рома. – Уехал 15 лет назад, колесил по миру, жил в десятке стран.

– Ух ты. Нигде не прижился?

– Мог бы. Но есть вещи поважнее насиженного места.

– И что же? – полюбопытствовал я.

– Например, дело, которому ты предан. Или служба.

– Ты состоишь на службе? – почему-то не поверил я. Этот парень совсем не вязался с военным кителем.

– В каком-то смысле. Я волонтер. Работаю в очагах эпидемий, катастроф, несчастных случаев.

– Ты спасаешь людей?

– Пытаюсь. Не всегда получается, – и по лицу Виктора пробежала легкая судорога. Он опрокинул в себя весь оставшийся ром.

Я молчал, тактично давая ему время. Неожиданно он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, словно спрашивая, можно ли мне доверить что-то важное. Я выдержал взгляд.

Тогда он закатал рукав с какой-то болью на лице и тихо произнес:

– Это те, кого не получилось.

Я сглотнул подступивший ком.

– Женщины?

– Дети.

Я выпил залпом. Мы заказали еще. Надпись «Лея», выбитая мной вчера, приобрела для меня совсем иной смысл.

Наше оцепенение нарушила женская рука, опустившаяся мне на плечо. Я обернулся.

– Бьянка! – слишком радостно вскрикнул я, и тут же устыдился этого. – Как ты? Дай я тебя познакомлю…

Бьянка была танцовщицей танго и моей давнишней знакомой, редкий случай, чтобы я не встретил ее в Ла Боке. Вот уже 20 лет, каждый вечер она надевала один из своих соблазнительных нарядов, густо красила ресницы и губы, туго затягивала пучок из буйных волос и выходила на улицы Буэнос-Айреса. Я много раз видел выступления Бьянки и ее мужа Хуана, и каждый раз мое холодное британское сердце разрывалось в клочья и истекало кровью. Эти двое вкладывали в свой танец все: страсть, отчаянье, звериную чувственность, ревность и боль от измен, короткую радость и всесильную надежду на счастье.

– Тито, – приветствовала меня Бьянка, привычно произнося мое имя на местный лад. Я почувствовал, что ее рука на моем плече была невероятно тяжелой, она словно опиралась на меня всем телом. Выглядела она плохо, словно постарела на десять лет.

Виктор придвинул ей стул, на который она грузно опустилась.

– Грасиас.

– Виктор.

– Бьянка.

– Что с тобой? – всерьез напуганный ее видом, сказал я.

– Налейте мне выпить, – попросила женщина.

Я попытался крикнуть официанта, но вечерний галдеж проглотил мой голос. Тогда я вскочил и метнулся в жаркую гущу тел, теснящих друг друга у бара.

Когда я вернулся через пару минут, я обнаружил Бьянку в объятьях Виктора. Она рыдала.

– Мили, моя маленькая девочка, – в слезах бормотала женщина, – он убил ее, забрал ее у меня. Maldito seas, будь ты проклят, сын дьявола!

Виктор гладил ее по волосам, и выражение его лица меня поразило. Оно было полно чувства, сострадания, любви, боли, и в глазах его стояли слезы. Я увидел человека, посвятившего свою жизнь служению другим, имеющего дар утешать, брать часть чужой боли на себя. Никогда я этого не умел, в такие минуты оставаясь тупым чурбаном. Восхищение и даже зависть овладели мной. Это была минута, но я никогда ее не забуду.

– Бьянка, твой биттер…

Она оторвала опухшее лицо с размазанной тушью от могучей груди Виктора и залпом опрокинула шот с биттером. Рука ее вцепилась в ладонь мужчины, словно это была последняя точка опоры. Затем Бьянка уставилась в стол и, по-бабьи хлюпая носом, прошептала:

– Эта мразь убила мою Милагрес. Затащил под мост и перерезал ей горло.

Я задохнулся. Милагрес, самая красивая девочка на свете, одиннадцатилетняя дочь Бьянки и Хуана, угостившая меня однажды лимонадом. Это воспоминание было для меня одним из самых светлых моментов в этом городе. Глядя на нее, невольно хотелось стать отцом и всю жизнь посвятить тому, чтобы носить свою дочь на руках. Из сбивчивого рассказа женщины, перемешанного с самыми грубыми проклятьями, я понял, что две недели назад Мили была найдена под мостом в районе Пуэрто Мадеро с перерезанным горлом и следами изнасилования. Какой-то сумасшедший серийный убийца давно орудовал по стране.

– Как Хуан? – все, что мог спросить я.

– Запил, – ответила Бьянка, продолжая держать Виктора за руку.

Я не мог вымолвить ни слова. Сидел оглушенный и ничем не мог облегчить боль старой знакомой, кроме как налить очередную порцию биттера ей в стакан.

– Нет, хватит, – сказала женщина. – Наш перерыв кончается, а мне надо привести лицо в порядок.

– Ты работаешь сегодня? – удивленно спросил я.

– Конечно. Надо отдавать долги за похороны.

Уходя, она обернулась и посмотрела на Виктора.

– Спасибо тебе. У тебя необыкновенное сердце. Никто еще не смог меня так понять за эти дни, как ты. Прощайте, – и она ушла, волоча за собой танцевальную юбку.

Мы досидели в молчании и разошлись, изрядно опьянев, но у меня осталось чувство, что я приобрел верного друга в лице этого парня.

Через месяц в местной газете я прочел, что серийный убийца, наводящий страх на родителей дочерей по всей стране, был арестован в Чили. Его взяли в художественном салоне, в тот момент, когда он делал татуировку на руке с именем «Milagros».

Маргарита Лесная

Instagram: @stelladimare5

Яндекс.Дзен: Земля в иллюминаторе

Рай никого не спасает

– Мы купаться, мам! – кричат мальчишки и сигают в прибой.

– Ага, – развожу руками. – Я здесь пока… посижу, – говорю уже самой себе, поскольку никто меня особо не слушает.

Многовато народу на пляже. Кручу головой влево-вправо. Люди ходят вдоль кромки воды, обнимаются, фоткаются. Я больше люблю море рано утром, когда пляж пустой. Когда весь этот рай – с пушистыми высоченными пальмами и синим небом над ними – будто создан только для меня. Невероятная синева моря, вечное лето. Как вечная жизнь.

Мой рай выглядит именно так, как я мечтала с детства. С тех пор, как прочитала «Рассказы южных морей» Джека Лондона. Как на всех открытках, которые отправила папе за восемь лет жизни здесь. Он такой же, как в тот день, когда мы впервые сошли с парома на белоснежный песок тропического острова, еще только на пару недель отпуска. Не зная, что судьба уже решилась, и дверь в карму захлопнулась. Не ведая, что этот райский открыточный пейзаж станет для нас домом. И местами адом.

Тайцы сидят кучками тут и там. Едят, болтают, смеются. Они очень много едят и очень много смеются. Как дети. Мне тоже среди них тепло, закатно, хорошо.

И тут слева от себя, метрах в десяти, вижу его, цепенею.

Как кролик от вида удава.

Круглое лицо. В глазах – слезы, улыбка. Неровный шаг. Разношенная майка и длинные темные штаны-трико. Он меня еще не видит. Холодею от ужаса.

Эти штаны узнаю из тысячи. До самого песка, мокрые, с вытянутыми пузырями на коленях. Ноги путаются в них, и он оседает почти у линии прибоя. Опускает руки в песчинки, поднимает горсть вверх и выпускает из сжатых кулаков струйку. Наблюдает за ее бегом. Наши взгляды сходятся, екает.

«Екает»? Кому я вру?! У меня откалывается половина легкого, которое я так долго учила дышать заново. Метеоритом летит вниз. Если у мироздания есть центр, то должно быть и дно. Легкое об него шмякается, как кусок мяса о миску людоеда. И кровавые брызги на лице.

– Все в порядке. Дыши, – говорю сама себе, провожу рукой по лицу, вытираю от брызг. – Это не он, просто похож. Ну бывает, что какая-то деталь в прохожем замыкает цепь воспоминаний, и происходит реакция. Человек не виноват… Человек – всего лишь машина. Так работает мозг, эмоциональная память. Все дело в ассоциациях и нейронных связях. Успокойся…

Мой разум знает много умных слов. Он умеет подбирать их точно и убедительно. Но сейчас все мимо. Эмоциональной памяти на них наплевать. Она съежилась, как проколотый шарик, и вжалась в стенки живота. Потому что…

Точно такие штаны в моей памяти пахнут скисшим от спирта позавчерашним потом. И детскими слезами. Пока еще не решила, чьи слезы пахнут больнее. Младшего, который плачет в открытую? Или старшего, что плачет втихаря, в подушку.

В два метра ткани вшито несколько лет моего бесполезного бегства через полмира. Как в «Хоббите»: туда и обратно. В этих штанах – придвинутый комод к двери детской комнаты – изнутри. Где мы с мальчишками спим на одном матрасе, и под моей подушкой – нож. По ту сторону комода и двери – утренние шаркающие шаги и бесконечные «прости».

В твои штаны, как клещ, въелась моя память о полицейских двух стран, разводящих руками: ну еще же не убил никого, что поделать?

И много, много денег, которые оказались вовсе не деньгами. А кровью. Моих детей, которых ты, бухой, вез тогда на байке. И не увидел сбивший вас пикап. Так смешно, когда ты злишься на эту фразу: «МОИХ детей».

Моих детей! К которым я неслась на мопеде босиком, не помня себя после твоего звонка.

Да, и там же рядом, спустя пару лет – кровь моего кота на заборе, которого загрыз пес. Ты тоже плакал, вроде, помнишь? Интересно, сможешь ли рассказать об этом детям, которые все еще верят, что Кошак просто сбежал? От питбуля, за которым тебя попросили присмотреть. Заплатили – тебе! А гуляла, кормила и отмывала забор от крови – я? Ты сможешь рассказать им?

– К черту иди, – шепчу в песок.

По пикселям, медленно перевожу глаза с тайца вправо. Там, в море, цепляюсь за солнечные макушки детей. Еще пока не понимаю, надо ли позвать их или наоборот. Мальчишки, почуяв, машут мне. Белые зубы на загорелых лицах, белые брызги пены на синем. Что-то вопят.

Хочу поднять руку и помахать в ответ. Но рука прилипла к купальнику. Как и моя улыбка к стенкам живота. Я маленький застывший кролик в новом красном купальнике на желтом песке. Райский тропический остров, пальмы, теплый океан и моя ледяная фигура на фоне всего этого.

Он все еще смотрит на меня, улыбается. И ползет зачем-то, все ближе, ближе. Именно ползет. На попе, волоча ноги в мокрых штанах…

– Черт!

Вообще-то вырвалось совсем другое слово.

Я поворачиваюсь к тайкам на соседнем полотенце, в двух метрах от меня:

– Это просто пьяный чувак. Понимаете? – говорю им по-русски и подмигиваю.

Тайки радостно кивают мне, макают куриные ножки в соус и откусывают вкусно. Как же хорошо. Да?

Тайки смеются, снова кивают, жуют.

– Я взрослая женщина. Красивая, молодая. В безопасности. Все позади. Я больше не кролик!

Дышу. Отпускает. Дрожащей рукой делаю улыбающееся селфи. Еще одно, и еще. Как подтверждение миру, что я есть. Я жива. Еще немного, совсем чуть-чуть давит в груди, но теперь уже за него. За этого круглолицего, мокрого, чуть перебравшего тайца. Ведь он здесь ни при чем. И кто-то его ждет дома… Господи, пусть он дойдет домой, и все будет в порядке, чего я накинулась на человека?

Отлепляю от купальника руку. Машу ею детям.

– Эй, вы! Соленые селедки! Хотите спрайту?

Что кричат – не слышно. Читаю ответ по всплескам: да, гребем!

Невинный таец в страшных штанах теряет к моей персоне интерес. Его внимание поглощает прибой. Он сидит лицом к нему, по пояс в воде. Погружает ладони в пену, поднимает их и шлепает со всей дури. Капли плюхаются на его лицо. А он мычит и воет, как будто впервые видит их…

Мальчишки подбегают, вкручиваются вдвоем в одно полотенце и становятся двухголовым махровым существом.

– Там, короче, это, мам…

– Мы видели.

– Я-я! Эм-м…

– …Полосатую длинную рыбину!

– Да бли-ин!!! Я-я-я… хотел сказать первый…

– Так ты того, чего… экаешь-бекаешь?

И что-то там еще… спорное. Важное.

Махровое любимое мое чудище упивается спрайтом и вопит в два горла о внеземной морской жизни. Шевелит губами, ушами и ногами. И само похоже на веселого марсианского спрута. Я любуюсь им, не вникая в слова.

– Допивайте, высыхайте, поехали.

Пока они моют ведерки и формочки от песка, складываю наши причиндалы в сумку. На мокрый купальник натягиваю платье, на песочные ноги – шлепки. Оборачиваюсь напоследок: «Вот тебе!». Показываю мысленно средний палец. Но это я не ему. Это я своей памяти.

Вижу, как он барахтается по пояс в море. Рядом с ним уже откуда-то взялся второй таец, помоложе. Вот он помогает тому встать и выводит из моря. Прибой цепляется за трико-штанину и приподнимает ее на левой ноге. Там, под ней, что-то тонкое, будто подламывает хромого, и он чуть не падает в воду. Качаю осуждающе головой: «Как же вы задолбали пить…»

Молодой таец улыбается мне и хватает его за пояс, тащит через топи песка на себе. Море облизывает уже обе ноги в растянутых штанах.

И очерчивает тонкие струнки в мокрых полосках ткани…

Ноги – протезы. Человека, который впервые

после долгих больниц и коек

сам дошел до моря.

И блаженно рад ему…

А мне так сейчас стыдно перед ним, перед собой. Слезы текут по щекам и рукам. Плачу. Оттого что я – человек, оттого, что мне бывает больно. Оттого, что тоже делаю больно, часто. Что я – машина рефлексов, жертва своей памяти, генетики, биохимии, опыта и привычек ума. И это навсегда, до самой смерти чувствовать, стыдиться, причинять и изнывать от боли…

Прости меня, человек в штанах. За то, что тоже была твоим кошмаром.

Давай, ты больше не вернешься, а? Пусть тебе там будет хорошо.

А нам больше не придется бежать из рая.