000
ОтложитьЧитал
Посвящается моему брату
Дом преподавателей
Дом, в котором я родился, в 50–60-е годы был известен всей Москве. Громадный, с четырнадцатью подъездами, лоджиями, эркерами и башнями, в которых были двухэтажные квартиры.
Переезжать мои родители начали весной – 6 марта 54-го года, в воскресенье. Закончили 15 марта, хотя дом был еще достроен не полностью. А в конце мая мама родила меня в роддоме на Большой Калужской улице – тихо и спокойно, без крика, слез и стонов. В первые дни июня я был уже дома. Лето установилось жаркое, температура поднималась выше 30°.
По тем временам наш дом был шикарен. Дядя Петя Ухов – друг отца, поселившийся в соседнем подъезде, – бегал по новой квартире и в изумлении восклицал: «Смотрите-смотрите, как живут буржуи!»
Дом имел 1-й, а потом 14-й номер, сначала по Боровскому шоссе, а позднее – по Ломоносовскому проспекту. В просторечии он назывался «Домом преподавателей», поскольку большинство жильцов работали в Московском университете. Открытие огромного комплекса новых зданий МГУ на Ленинских горах состоялось 1 сентября 1953 года, так что наш дом чуть запоздал – самые первые жильцы стали въезжать в него в конце года.
Не только наш дом не был достроен, когда мы в него заселились, но и кругом была сплошная стройка – возводились дома на Ломоносовском и Ленинском проспектах. Поэтому жизнь в нашем районе поначалу была плохо организована. Моего старшего брата до конца 55-го года приходилось возить в детский сад через пол-Москвы – на Моховую. А открытия каждого нового магазина ждали с нетерпением, как праздника.
В 57-м году Кировско-Фрунзенскую линию метро продлили до «Спортивной», а в самом начале 59-го года был пущена станция «Университет». Открытие метро как по волшебству изменило всю жизнь нашего района. И прежде всего это коснулось тех, кто преподавал или работал на гуманитарных факультетах МГУ. Моего папы – в том числе. Вместо часа с лишним на автобусе по Ленинскому проспекту теперь до центра мы добирались за 15–20 минут. Отныне и навсегда мы перестали быть жителями глухой московской окраины.
Пространство нашей дворовой детской жизни было ограничено двумя домами по Ленинскому проспекту – 66-м и 68-м (где находился всем известный «Зоомагазин»), улицей Молодежной и следующим домом по Ломоносовскому – 18-м (с книжным магазином). Мимо 18-го дома пролегал путь на общую для всех близлежащих домов территорию – пустырь. Рядом с проспектом на пустыре находились отвалы от строительства Главного здания МГУ, куда мы ходили в походы (с бутербродами, приготовленными нашими мамами) и где занимались раскопками. Добывали мы там карбид, от которого шипели и бурлили все близлежащие лужи, и свинец, из которого можно было сделать много всяких полезных вещей. Ближе к Университетскому проспекту располагались карьеры, которые зимой превращались в настоящие горы, привлекавшие толпы лыжников. На месте добычи свинца теперь – Цирк на проспекте Вернадского, а на месте гор – Театр Наталии Сац.
Рядом с домом стояли две школы1. Здания школ были красного кирпича. Наша была 14-я, а в другой некоторое время находился таинственный институт, в котором работала мама моего друга. На полках в этом институте стояли большие банки, а в них в растворе плавали зародыши. Я увидел эти банки, когда мы с другом зашли к его маме, и с тех пор предпочитал обходить это здание стороной.
Зелени вокруг было немного. Остатки старых деревьев и новые посадки. Весь двор по периметру был засажен кустарником, который осенью покрывался белыми ягодами с большой косточкой. Эти косточки стали нашим подручным оружием и летали в многочисленных битвах по всему двору, поскольку были скользкие и довольно крупные. Весеннее цветение собирало огромные стаи майских жуков. Они носились друг за дружкой у кромок деревьев, освещенных уличными фонарями.
В округе попадалась и кое-какая живность. На территории Дворца пионеров на проспекте Вернадского были большие пруды, где любители аквариумных рыбок добывали циклопов, и там же водилось немало ужей. Один мелкий уж, пойманный в тех краях, жил довольно долго у меня между оконными рамами к вящему «восторгу» моей бабушки и мамы.
Сам дом имел довольно сложную форму – две арки с подъемами, внутренний двор с уступом под склад – и был идеальным местом для игр, прежде всего, – в казаков-разбойников. Весь асфальт вокруг дома в те годы был исписан меловыми стрелками-указателями. Велосипедов тогда было мало, но были самокаты, деревянные, самодельные, на подшипниках.
Девчонки в наших мужских играх участия не принимали, они в основном играли в классики или прыгали через скакалки. Гранитное основание дома прекрасно подходило для испытания маленьких бомб. Делалась конструкция из гаек, туда засыпалась сера из спичек, все это туго закручивалось, и бомба запускалась в гранитную стену. Играли в чижика, штандер, хоккей.
Но все-таки над всем царствовал футбол.
Футбол
Футбол приходил в наш двор вместе с весной. Для меня весна – это не расцветающие деревья, не листья и уж тем более – не березовый сок. В детстве весна приходила, когда еще лежали горы снега, который никто не вывозил, а дворники лишь сгребали его с проезжей части. Начинало ярко светить солнце, и по всем дворам текли ручьи, превращавшиеся затем в целые реки.
Все оставляли тающие горки, санки, лыжи и бросались делать кораблики. От арки нашего дома шел уклон к Ломоносовскому проспекту, и здесь устраивались главные соревнования. Чей кораблик проплывал дальше – тот и победитель. Кто не пускал кораблики – выжигал через увеличительное стекло. И во дворе стоял резкий запах паленого дерева. Именно так пахла весна.
Потом наступало время, когда на земле и асфальте появлялись большие сухие проплешины, а снег лежал только у стен дома, в глубокой тени. И тогда все игры становились неинтересны, все занятия – скучны. Приходило время футбола. И нам было уже все равно – май это, июнь или октябрь. Главное, что это была пора, когда можно было погонять мяч.
Что же такого было особенного в футболе нашего детства, что исчезло и не вернется уже никогда?
В футболе были звезды, известные всей стране. Собственно, они и были только в кино и футболе. Но если кино было миром сколь волшебным, столь и недоступным, то футбол был доступен всем. Площадка и хоть какой-нибудь мяч – больше ничего не надо.
Но это только на первый взгляд. Выйдя во двор и ударив по мячу, я становился участником спектакля, и между мной и всеми другими ребятами и звездами футбола протягивались невидимые нити. Можно было играть под Боброва, Стрельцова или Воронина. Я старался обводить, забивать, прыгать, вести мяч, как они, и точно так же вели себя остальные ребята. Мир нашего двора раздвигался, а обычный дворовый матч становился в ряд с взрослым футболом. Ведь никто не сумеет спеть песню или арию, как великий артист, для этого нужны годы обучения, а в дворовом футболе мы все были Пеле и Гарринчи. И действительно, талантливых ребят во дворах было множество.
Я давно забыл и голы, которые забивал, и сами матчи. Но ощущение восторга, полета и, главное, чувство победителя забыть невозможно.
Для меня главными кумирами были бразильцы. История семнадцатилетнего мальчишки, который почти случайно попал на чемпионат мира 58-го года и стал самым великим, захватывала воображение.
Я стал собирать вырезки из газет и журналов с фотографиями и описаниями матчей бразильцев. В 65-м году я обменял всю свою коллекцию марок на чилийский журнал «Estadio» с массой фотографий и большим отчетом об очередной победе «Сантоса» – команды, где играл Пеле. Помню, как первый раз раскрыл этот журнал, и у меня загорелись глаза – черный как смоль Пеле в белой форме бьет через себя – и эта фотография на весь разворот! Даже запах у этого журнала был особенный – наши газеты так не пахли.
А имена бразильцев, с их особенной музыкой – Вава, Диди, Джалма и Нилтон Сантосы, Загало! Двор был полон рассказов о «сухом листе» Диди, о силе удара Гарринчи, об убитой им обезьяне, которая стояла в воротах, о его знаменитых финтах.
В 66-м году проходил чемпионат мира по футболу в Англии. Это был первый чемпионат, который показывали по советскому телевидению. Я в то время гостил у своего двоюродного деда в Калининграде. Никогда не забуду позор и унижение своих любимых бразильцев. Матч Португалия–Бразилия – самый трагичный матч, который я видел в детстве. Пеле подхватывал мяч, португальский защитник бежал за ним и бил по ногам, догонял и бил снова, а свисток рефери молчал. Матч закончился победой португальцев со счетом 3:1. Бразильцы играли слабее, но я этого не видел, а только ужасался унижению величайшего игрока на планете. Рыданиям моим не было конца, и дед с бабушкой сбились с ног, пытаясь меня успокоить. Я прыгал по дивану и орал во весь голос.
И тут само собой родилась идея написать Пеле письмо. Я пришел в восторг. Точное содержание письма стерлось у меня из памяти (хотя писал я его сам, без помощи взрослых), но общий смысл был таков: не огорчайся из-за Португалии, выздоравливай, все советские дети болеют за тебя. В конце попросил прислать майку с десятым номером для всех советских детей. На конверте я вывел такой адрес: Эдсону Арантису ду Насименту (Пеле), Бразилия, Сан-Пауло. С замиранием сердца ждал я ответа. Недели через три мое письмо вернулось с международного почтамта в большом конверте. В нем была бумажка с напечатанным текстом: «Уважаемый товарищ… Просим указать точный адрес Эдсона Арантиса ду Насименту в Сан-Пауло». Моему разочарованию и обиде не было предела!
Но футбол не только любого мальца поднимал до уровня взрослого мира, он потрясающе показывал характер. Если парень был «гнилым», но пытался это спрятать, то в футболе спрятаться было невозможно. Пижон был пижоном, дурак – дураком, широкая душа – широкой душой. Я был «водилой», индивидуалистом, и заслуженно получил кличку «балерина». Хотя сейчас мне кажется, что это была не только моя черта как футболиста. В той или иной степени этим страдали все знакомые мне мальчишки. Дворовый футбол на маленьких площадках не был футболом команд. А скорее – соревнованием отдельных ребят – кто из нас лучше владеет мячом, кто сильнее, кто быстрее бегает и т. д. И в конечном итоге все мы думали, что талант футболиста измеряется количеством забитых голов и обведенных на пути к чужим воротам противников. И главная красота футбола в этом и состоит – в финтах, обводке, силе удара и забитых мячах. Очень поздно, в конце 70-х – начале 80-х годов, наблюдая за игрой спартаковского полузащитника Юрия Гаврилова, я впервые увидел иную красоту футбола. Оказалось, что главное в футболе – это как раз коллективная игра, умение видеть поле и отдать точный пас – вовремя и тому, кому нужно.
Но все же футбол, и дворовый в том числе, не может совсем обойтись без чувства локтя и справедливости. И эти свойства футбола вступали иногда в противоречие с новыми чертами, появляющимися у взрослеющих ребят. Одним из самых лучших игроков нашего двора (а футбол у нас был общий для двух домов – 14-го и 68-го) был Коля Муравьев по кличке Муссолини.
Но Коля связался с блатной компанией и стремительно стал превращаться в злобную шпану. И все же, когда он подходил к мячу, весь мутный налет слетал с него мгновенно. Однажды мы играли на поле между домами и заметили, что за нами внимательно следит незнакомый мужчина. После матча он подозвал нас к себе и протянул Коле бумажку с адресом: «Приходи сюда, большим человеком станешь». Когда он ушел, Муссолини швырнул бумажку на землю и смачно сплюнул. Он свой выбор уже сделал.
Некоторых из моих дворовых друзей я до сих пор изредка встречаю, о ком-то что-то знаю, кого-то вижу по телевизору, и каждый раз соотношу их с тем, как они играли, как вели себя на поле, как переносили поражение или победу, как относились к сопернику. И поражаюсь! Прошло сорок с лишним лет, а как будто ничего не изменилось. Они остались точь-в-точь такими, какими были на футбольном поле.
Характер «вылезал» и в футбольных предпочтениях. За какую команду ты болел, какие игроки тебе нравились. В принципе, по определенным нюансам поведения можно было, пообщавшись немного с малознакомым мальчишкой, определить, за какую команду он болеет. У нас во дворе царствовал «Спартак», хотя кое-кто болел за «Динамо» и «Торпедо». А вот армейских болельщиков я почти не помню.
Но не все играли в футбол. Были ребята, которые за всю жизнь ни разу не ударили по мячу. Но не потому, что они были больные, кривые и не могли в принципе по мячу попасть. Ведь особого приглашения не требовалось. Ты выходил в жаркий день, во дворе никого нет, а тебе охота постучать по мячу. И если ты боишься настоящей игры – подходи просто так, постучи вместе со мной, я буду только рад показать тебе приемчики и удары.
Мы все, играющие, знали, что неиграющие чем-то от нас отличаются. Никто, конечно, объяснить этого бы не смог, но чувствовали все. Может быть, мотивы у неиграющих были самые разные, но сейчас мне представляется, что дело было как раз в страхе или нежелании показать самих себя, обнажить свой характер. А ведь отношение ребят во дворе в значительной зависело от того, как ты вел себя на поле.
Правда, рядом с нами жили и другие мальчики, у которых место в жизни целиком определялось родителями. Которые точно знали, что, когда и как должен делать их ребенок. Конечно, такие ребята тоже находили всякие лазейки, но самостоятельно добиться места под дворовым солнцем они не могли или делали это уродливо, выбиваясь из общей канвы нашей жизни. И мне до сих пор жаль этих ребят, потому что они остались вне мира, в котором пинали мяч, болели, плакали от поражений, радовались победам и восхищались красотой голов. Причем этот мир был общим для детей и взрослых. И от наших дворовых площадок лежал прямой путь к большим стадионам.
Жители
Хоть дом наш и назывался Домом преподавателей, но социальный состав его был весьма неоднороден. В доме во всех подвалах были квартиры, и там жили дворники, полотеры и слесари, в основном работавшие при нашем домоуправлении. Общение с «подвалом» – первое мое жизненное переживание, связанное с социальным неравенством. Начиналось оно сразу при входе в подъезд. Я входил со своим приятелем, и пути наши разделялись – я шел наверх, к лифтам, а он – вниз, по крутой и довольно темной лестнице. И сам приятель сразу становился маленьким, жалковатым, хотя на самом деле был довольно упитанным мальчиком. Его отец был полотером, и я никогда в жизни больше не видел таких красивых полов, как в этой подвальной квартире. Они блестели, как настоящее зеркало.
Но и на этажах жили отнюдь не только преподаватели и сотрудники. Многие работники, обслуживающие огромное здание Университета на Ленинских горах, получили квартиры в нашем доме. Когда мы жили в первой, коммунальной, квартире, соседкой по этажу была тетенька из домоуправления, а такими же соседями в другой, отдельной, квартире была семья пожарного.
В доме было много известных семей (или тех, кто стал известен позднее) – Несмеяновы, Николаевы, Зенкевичи–Флинты, Засурские, Городецкие, Золотовы, Дынники.
Хотя большей частью дом заселялся молодыми семьями. Старых, заслуженных людей – академиков и профессоров – было не так уж много. В основном это было поколение моих родителей – рождения 20-х годов. Соответственно рангу и количеству членов семьи получались и квартиры. Поэтому ученые и преподаватели тоже жили в основном в коммунальных квартирах.
Назвать Дом преподавателей домом молодых ученых совершенно невозможно. В самом крайнем случае – домом будущих академиков. Классический стиль, высокие строгие двери, башни. Эта торжественность не предполагала молодости, она ее скрывала и запирала в себе. Торжественность создавала эпоха – первая половина 50-х годов и сталинский классицизм. Но к началу 60-х торжественность стала анахронизмом и превратилась в исторический тупик. Естественно, возникало сравнение с Главным зданием МГУ на Ленинских горах. Но МГУ при всех стилевых совпадениях слишком привязан к местности. Университет словно является ее продолжением, как маяк собирает и совмещает в себе берег и море. И в таком случае форма, архитектура становится вторичной. А у Дома преподавателей нет местности, он ничего не знает о своем окружении.
Между тем подвалы в доме постепенно расселяли, устраивая там технические помещения, и, странным образом, я с тех пор как будто забыл, что на свете есть такая вещь, как социальное неравенство. Вернее сказать, я не обращал внимания на то, что многие друзья из нашего дома или из соседних жили не так, как мы. Когда я приходил к ним, мне всегда было хорошо и уютно, даже в коммунальной квартире, где в одной маленькой комнате ютилась вся семья моего одноклассника. Его мама замечательно варила щи, я их очень любил, особо вкуснейшее жирное мясо на косточке. И собственным умом я так и не дошел до того, что условия, в которых жил я, могли казаться моим дворовым приятелям просто царскими. Я узнал об этом, вернее, услышал впервые от собственной мамы.
Отслужив армию, я зашел к бывшему соседу по этажу и был ошеломлен от неизвестно откуда взявшейся и внезапно выплеснувшейся на меня ненависти. Ничего не понимая, я пришел к маме за советом. «Он всю жизнь завидовал тебе и ненавидел», – сказала она. Ее ответ меня ужасно поразил. Зависть можно скрыть, но ненависть? А наши игры, хохот, смех, путешествия на лифте, который мы раскачивали, стоя друг у друга на голове и умирая от страха и восторга? Двенадцатый этаж, все-таки!
Но было и иное отношение. Однажды мы собрались небольшой компанией на могиле друга, погибшего в середине 70-х годов. Выпили, постояли. И вдруг один из нас, как раз тот, у которого мама готовила вкусные щи, сказал: «Ребята из 14-го дома! Спасибо за то, что вы есть, за то, что мы дружили, и наши дома стояли рядом! Вы перевернули мою жизнь! Не знаю, какой бы она стала, если бы вас не было, но вы открыли для меня другой мир. Вы говорили иначе, вы давали опыт и знания, которые я бы никогда не нашел в другом месте. Вы изменили мою жизнь, и сейчас, уже почти прожив ее, я хочу поблагодарить вас за это».
Мудрость взрослых
В доме 18 по Ломоносовскому проспекту, 68 и 70 по Ленинскому были основные магазины, в которые ходили все жители нашего дома. Восемнадцатый дом открывался магазином «Молоко», потом шел «Кондитерский», а последним, ближайшим к нам, были «Консервы» (позднее – «Овощи и фрукты»). В 68-м, рядом с аркой, был винный магазин, затем продмаг с мясным отделом, около следующей арки – «Булочная», а прямо за выступом дома – «Зоомагазин». Но самой лучшей булочной, без продавца, считалась та, что была через дорогу, в доме 70 по Ленинскому, рядом с кафе «Луна» и магазином «Сыр» (сначала просто – «Молоко»). В этом же доме был знаменитый на всю Москву магазин «Изотопы», а на крыше громоздилась видная издалека надпись – «Atome puor la paix. Атом для мира. Atoms for peace». Эта реклама атома внушала тревогу. А иностранные надписи только ее увеличивали. Слухи об этом месте ходили самые зловещие – про высокий уровень радиации (который кто-то случайно измерил) и в магазине, и вокруг него.
В нашем доме, за кругом, напротив кинотеатра «Прогресс», до семидесятых годов был продмаг с винным отделом. Именно в нем я совершал свои первые в жизни покупки, – еще до школы родители стали просить меня принести домой хлеб и молоко, а это был самый удобный магазин, поскольку не надо было переходить дорогу, а только завернуть за угол дома.
Мама объясняла мне, что я должен купить, что сказать кассиру и сколько получить сдачи. Пока я доходил до дверей магазина, цифры путались, и что-нибудь я обязательно забывал. Как-то, отправившись в магазин перед обеденным перерывом, я сделал одно открытие. У кассы столпилась довольно большая очередь мужчин, которые молча протягивали кассиру трехрублевую купюру, та, также не спрашивая ничего, выбивала чек, и в таком же молчании продавец отпускал мужчине товар. Я не присматривался к тому, что покупали эти мужчины, но сам способ произвел на меня неизгладимое впечатление. Я ведь не умел умножать и вычитать, а тут не только не надо было считать, но и говорить не надо было вообще ничего! Странно, но мне не пришло в голову, что дело может быть в товаре, который берут эти одинокие мужчины.
Я решил, что это такой особенный способ покупки, про который мне пока ничего не объяснили, и к этому просто надо внимательно приглядеться. Поэтому я не стал ничего спрашивать у родителей, а решился провести эксперимент. Я пришел специально перед обеденным перерывом, дождался, когда у кассы было не так много народу, и молча протянул деньги кассирше. Она с большим удивлением уставилась на меня, некоторое время подождала, а потом рявкнула: «Ну?! Ты что, немой?» Я стоял молча, сжав губы. По совести, я и не мог ничего произнести, потому что готовился к диалогу без слов, и все покупки вылетели у меня из головы. А сзади уже подпирали ввалившиеся в магазин новые покупатели.
Забрав деньги, я понуро побрел домой, а вечером рассказал родителям всю историю и поделился своими наблюдениями. Отец с матерью сначала недоуменно уставились друг на друга, а затем схватились за бока и стали хохотать.
Оказывается, мужики перед обеденным перерывом заходили в магазин и протягивали трешку, а кассирша, не задавая ни одного лишнего вопроса, пробивала бутылку «Московской» водки за 2 рубля 87 копеек, и в прибавку – плавленый сырок за 13 копеек.