В окопах Сталинграда

Почему эту книгу называют правдой о войне, об окопной войне в городе-герое Сталинграде? Потому что писатель, имея бронь, отправился добровольцем на фронт и сам защищал Сталинград, служа полковым инженером и заместителем командира саперного батальона. Некрасов воевал на самом сложном участке – Мамаевом Кургане. Был награжден орденом «За отвагу».Итак, вернемся к книге. По отзывам многих именитых писателей, таких как Василь Быков, Константин Симонов, Даниил Гранин, Андрей Платонов, Борис Слуцкий и другие, книгу «В окопах Сталинграда» можно считать как «настоящей правдой о войне».Повесть написана от лица лейтенанта-сапёра Юрия Керженцева, в биографии которого автор описывает некоторые события из своей реальной жизни. Так что взгляды на войну и на другие события можно считать прямыми взглядами самого автора. Война сводит героя повести с различными персонажами.Больше всех мне запомнился такой персонаж как интеллигент-математик Фарбер со своими философскими мыслями (роль которого потрясающе исполнил Иннокентий Смоктуновский в фильме «Солдаты»), а также в противовес ему лихой и неунывающий командир разведчиков морской пехоты старшина Чумак. Запал в душу эпизод где Фарбер рассказывает что никогда в жизни не бил людей по лицу, и вряд ли смог бы это сделать… Тем не менее он воюет, защищает свою Родину…Первоначально кстати книга не прошла рецензию и подверглась жесткой критике… однако, за одну ночь она была пересмотрена и удостоилась высшей награды, – Сталинской премии! Только один человек мог повлиять в то время на такое развитие событий… Видимо ему книга тоже очень сильно понравилась…Советую всем прочитать в обязательном порядке эту сильную книгу о войне!

Никто уже не кричит «ура».Скажу откровенно, что военную прозу я не люблю. Собственно, я её и не читала толком. Но именно потому, что – не понимаю. И даже не хочу делать вид, будто слова «передовая» или там «вторые рубежи» для меня что-то значат. Первая вещь, которая дала мне хоть какое-то представление о войне, – малышовый рассказ Гайдара «Четвёртый блиндаж» – вот это как раз мой уровень.Но подбираясь уже где-то к середине книги Некрасова, я вдруг оказалась в окопе. Впереди – серая обглоданная земля, ожесточённо частит пулемёт, плечо немеет от толчков отдачи, тонкие противные струйки пота щекочут шею и подмышками, нас четверо, мы в кольце, свистят снаряды, от гильз некуда ступить, патроны кончаются, надо держаться.Это было так неожиданно и непривычно, что я даже испугалась и оторвалась от книжки. И моментально поняла, что значит словосочетание «окопная правда». Это когда вспорото тело родной земли, а ты сидишь в самой ране, прижимаешься грудью к стылой земляной груди, и после каждого разрыва тебе за шиворот сыплются влажные комки земляной плоти.В этот момент ты едва ли думаешь о родине или Сталине или скрытой теплоте патриотизма; мысль успевает охватить разве только этих троих, что с тобой плечом к плечу, такие разные и сложные, настоящие души, охваченные сейчас борьбой за одну на всех жизнь. А жизнь ускользает каждую минуту, как песок сквозь пальцы: несколько часов назад ты собирался хлопнуть рюмочку по случаю дня рождения, или поговорить по душам вон с тем хорошим застенчивым хлопцем, или просто снять сапоги уже наконец, но не прекращается кровавая пахота, и всё, всё снова и снова откладывается на потом. Даст бог, будем живы.И после того, как эта самая окопная правда забивалась тебе в сапоги и хрустела на зубах, ты уже не можешь спокойно смотреть в пустые глаза тупого и самоуверенного капитана, который заседает в двухэтажном дворце-блиндаже с ампирным зеркалом на обшитой панелями стенке, и единственный солдат, которого он знает, – это сферический солдат в вакууме, пушечного мяса кусок, который обязан любой приказ брать под козырёк и не думая бросаться с голой грудью на вражеские пулемёты с криком «ура». А если он хотя бы не кричит «ура» – значит, трус и предатель.Война не терпит полутонов, она жёстко делит людей на своих и чужих, но национальность не имеет к этому никакого отношения. Страшен разъярённый командир, потрясающий пистолетом, марш в атаку или я тебя сам пристрелю, и совсем не страшен худосочный пленный фашист, который вежливо подносит прикурить, битте камрад.Мы говорим, что на войне так страшно. Мы ничего не знаем о войне.

Достаточно необычная повесть, сразу погружающая читателя в гущу событий, отчего поначалу не можешь сориентироваться, путаешься в персонажах, словно сам оказываешься в суматохе отступления. Тут нет многоплановости, ширины обзора, автор показывает происходящее от первого лица и через главного героя мы воспринимаем всех окружающих, все события, словно оказываясь в его «шкуре», переживая его эмоции, как свои.Я слушала аудиокнигу и это дополнительно усиливало «эффект присутствия»: моментами словно сводило зубы от боли, а руки непроизвольно сжимались в кулаки от драматизма происходящего, от трагичности напрасной гибели людей, от возмущения действиями начальника штаба полка, упрямо посылавшего подчиненных под пули.цитата – Разрешите объяснить, – все так же спокойно, сдержанно, только ноздри дрожат, говорит Ширяев. Абросимов багровеет:– Я те объясню… – Хватается за кобуру. – Шагом марш в атаку!Я чувствую, как во мне что-то закипает. Ширяев тяжело дышит, наклонив голову. Кулаки сжаты.– Шагом марш в атаку! Слыхал? Больше повторять не буду!В руках у него пистолет. Пальцы совершенно белы. Ни кровинки.– Ни в какую атаку не пойду, пока вы меня не выслушаете, – стиснув зубы и страшно медленно выговаривая каждое слово, произносит Ширяев.Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. Сейчас они сцепятся. Никогда я еще не видел Абросимова таким.– Майор мне приказал завладеть теми вон траншеями. Я договорился с ним…– В армии не договариваются, а выполняют приказания, – перебивает Абросимов. – Что я вам утром приказал?– Керженцев только что подтвердил мне…– Что я вам утром приказал?– Атаковать.– Где ваша атака?– Захлебнулась, потому что…– Я не спрашиваю почему… – И, вдруг опять рассвирепев, машет в воздухе пистолетом. – Шагом марш в атаку! Пристрелю, как трусов! Приказание не выполнять!..Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.– Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу я вам, как свою шкуру спасать… Траншеи какие-то придумали себе. Три часа как приказание отдано…свернутьНо тут будет и некое торжество справедливости – суд, который отправит нерадивого командира в штрафбат, правда, это не воскресит погибших, так что чувство горечи и печали сопровождает читателя на протяжении всей книги.цитатаНе бывает войны без жертв. На то и война. Но то, что произошло во втором батальоне вчера, – это уже не война. Это истребление. Абросимов превысил свою власть. Он отменил мой приказ. И отменил дважды. Утром – по телефону, и потом сам, погнав людей в атаку.– Приказано было атаковать баки… – сухим, деревянным голосом прерывает Абросимов, не отрывая глаз от стенки. – А люди в атаку не шли…– Врешь! – Майор ударяет кулаком по столу так, что ложка в стакане дребезжит. Но тут же сдерживается. Отхлебывает чай из стакана. – Шли люди в атаку. Но не так, как тебе этого хотелось. Люди шли с головой, обдумавши. А ты что сделал?Говорят еще несколько человек. Потом я. За мной – Абросимов. Он краток. Он считает, что баки можно было взять только массированной атакой. Вот и все. И он потребовал, чтобы эту атаку осуществили. Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили.Как у вас только язык поворачивается. Храбрость не в том, чтоб с голой грудью на пулемет лезть. Абросимов… капитан Абросимов говорил, что приказано было атаковать баки. Не атаковать, а овладеть. Траншеи, придуманные Ширяевым, не трусость. Это прием. Правильный прием. Он сберег бы людей. Сберег, чтоб они могли воевать. Сейчас их нет. И я считаю… – Голос у него срывается, он ищет стакан, не находит, машет рукой. – Я считаю, нельзя таким людям, нельзя им командовать…свернутьВместе с главным героем – лейтенантом Керженцевым, мы будем отступать от Оскола, без боя сдавая укрепленный район, узнаем о прорыве немцев к Воронежу, потеряем товарищей в перестрелке.цитатыОбороны на Осколе более не существует. Все, что вчера еще было живым, стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось маленькими красными дужками, зигзагами и перекрещивающимися секторами, на что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками, – все это уже никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в заплывшее илом жилище лягушек, заполнится черной, вонючей водой, обвалится, весной покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут бродить по тем местам, где стояли когда-то фланкирующего и кинжального действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без боя, без единого выстрела…Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает. Спят. А завтра проснутся и увидят немцев.И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь, прямо на восток по азимуту сорок пять.Бойцы выходят на дорогу. На ходу заматывают обмотки. В руках котелки с молоком. У ворот стояли женщины – молчаливые, с вытянутыми вдоль тела тяжелыми, грубыми руками. У каждого дома стоят, смотрят, как мы проходим мимо. И дети смотрят. Никто не бежит за нами. Все стоят и смотрят.свернутьВыпадет и несколько спокойных дней в летнем Сталинграде с купанием в Волге, полной бензина, хотя ощущение надвигающейся беды все время не покидает не только читателя, но и главного героя, ведь даже в тылу он не может переключиться и не думать о боях.цитаты – О чем вы думаете? – спрашивает Люся.– О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета.– Юра… Как вы можете?– А другой вон там вот поставить. Он прекрасно будет простреливать ту сторону оврага.– Неужели вам не надоело все это?– Что «это»?– Война, пулеметы…– Смертельно надоело.– Зачем же вы об этом говорите? Если есть возможность об этом не говорить, зачем же…– Просто привычка. Я теперь и на луну смотрю с точки зрения ее выгодности и полезности.свернутьЗаодно с персонажами повести переживем бомбардировки, а также будем готовить тракторный завод к подрыву, строить многочисленные КП и жить в окопах.Несмотря на небольшой объём, произведение вместило в себя очень многое и хотя события в Сталинграде нельзя назвать активными, ведь армии противников практически не сдвигались с места, все же на страницах нашло отражение много волнительных ситуаций: захват немецких окопов, битва за танк, за баки.Описывает Виктор Некрасов и атмосферу госпиталя, а также ощущение приближающейся победы. Отдельно стоит отметить яркие характеры персонажей, очень колоритными у него вышли некоторые личности, которых главному герою удалось получше узнать или же просто отдельные диалоги, обрисовывающие ту военную ситуацию, некие характерные эпизоды и мнения, которые можно встретить и сейчас в обсуждениях ВОВ.цитатыВообще в нем мирно уживаются пессимизм и брюзжание с невероятной энергией и активностью.– Куда нам с немцами воевать, – говорит он, нервно подергивая галстук и собирая лоб в морщины. – Немцы от самого Берлина до Сталинграда на автомашинах доехали, а мы вот в пиджаках и спецовках в окопах лежим с трехлинейкой образца девяносто первого года.Игорь вспыхивает. Он вечно сцепляется с Георгием Акимовичем.– Что вы хотите этим сказать?– Что воевать не умеем.– А что такое уметь, Георгий Акимович?– Уметь? От Берлина до Волги дойти – вот что значит уметь.– Отойти от границы до Волги тоже надо уметь. – Георгий Акимович смеется мелким, сухим смешком. Игорь начинает злиться.– Чего вы смеетесь? Смешного ничего нет. Франция фактически за две недели распалась. Нажали – и развалилась, рассыпалась, как песок. А мы второй год воюем одни как перст.– Что вы с Францией сравниваете.– Что вы с Францией сравниваете. Сорок миллионов и двести миллионов. Шестьсот километров и десять тысяч километров. И кто там у власти стоял? Петены, давали, спокойненько работающие теперь с немцами.Нет. Воевать мы не умеем. Это факт.– Вот-вот-вот… – горячится Игорь. – Петены и давали. Именно петены и давали. А у нас их нет. Это главное. Вы понимаете, что это главное? Что люди у нас немножечко другого сорта. И поэтому-то мы и воюем. До сих пор воюем. Даже здесь, на Волге, потеряв Украину и Белоруссию, воюем. А какая страна, скажите мне, какая страна, какой народ выдержал бы это?Георгий Акимович улыбается уголком рта:– Никакой.– Ага! Никакой? Вы сами признаете, что никакой.– Признаю. Но разве от этого легче? Разве от сознания того, что другие страны менее, чем мы, способны к сопротивлению, – разве от этого легче? Это называется убаюкивать себя. А нам это не нужно. Надо на все трезво смотреть.– Наши танки не хуже немецких. Они лучше немецких. Один танкист мне говорил…– Не спорю, не спорю. Возможно, что и лучше, я в этом не разбираюсь. Но одним хорошим танком не уничтожить десять посредственных. Как по-вашему?– Подождите… будет и у нас много танков.– Когда? Когда мы с вами на Урале уже будем?Игорь вскакивает как ужаленный.– Кто будет на Урале? Я, вы, он? Да? Черта с два! И вы это сами прекрасно знаете. Вы это все так, из какого-то упрямства, какого-то дурацкого желания спорить, обязательно спорить.А вообще на вещи он смотрит так. Дело, по-видимому, приближается к концу. Весь фронт отступает, – он это точно знает. Он говорил с одним майором, который слышал это от одного полковника. К сентябрю немцы хотят все кончить. Это очень грустно, но это почти факт. Если под Москвой нам удалось сдержать немцев, то сейчас они подготовились «дай бог как»… У них авиация, а авиация сейчас это все… Надо трезво смотреть в глаза событиям. … ....Между прочим, – но это под большим секретом, – он выменял вчера в селе три гражданских костюма, рубахи, брюки и какие-то ботинки. Два из них он может уступить нам – мне и Игорю. Чем черт не шутит. Все может случиться. А себя надо сохранить – мы еще можем пригодиться родине. Кроме того, у него есть еще один план…Но ему так и не удается рассказать нам свой план. Сидящий рядом со мной и молча ковыряющий ножом подошву своего сапога Игорь подымает вдруг голову. Похудевшее, небритое лицо его стало каким-то бурым под слоем загара и пыли. Пилотка сползла на затылок.– Знаешь, чего сейчас мне больше всего хочется, Калужский?– Вареников со сметаной, что ли? – смеется Калужский.– Нет, не вареников… А в морду тебе дать. Вот так вот размахнуться и дать по твоей самодовольной роже… Понял теперь?Калужский несколько секунд не знает, как реагировать – рассердиться или в шутку все превратить, но сразу же берет себя в руки и с обычным своим хохотком хлопает Игоря по колену.– Нервы все, нервы… Бомбежки боком вылезают…– Иди ты знаешь куда со своими бомбежками и нервами! – Игорь с треском закрывает складной нож и кладет его в карман. – Командир тоже называется… Я вот места себе найти не могу от всего этого. А ты – «мы еще можем пригодиться родине». Да на кой ляд такое дерьмо, как ты, нужно родине! Ездового хоть постыдился бы – такие вещи говорить!свернутьНаверное, единственным моментом, который лично я отношу к минусу книги, это некое «барство» героя, отношение к людям свысока, особенно это чувствуется при описании Валеги. Не первая моя книга про лейтенантов, но именно тут явно видна та дистанция, что разделяет рядового, простого деревенского парня и полкового инженера. Возможно, остальные авторы не считали нужным описывать так явно службу ординарцев или все же не у всех было восприятие их как личных слуг (а может, не каждому лейтенанту положен свой «оруженосец»), тут же Некрасов изобразил словно некого «Савелича», которого хлебом не корми, дай побаловать своего офицера. Будь это современный роман, Валегу можно было бы заподозрить в нетрадиционной ориентации, так как у автора этот солдат слишком похож на заботливую женушку или мать, которая хлопочет о своем дитятке, забывая о себе.цитатыВалега штопает брюки. Седых с сержантом на станции.Валега ревнует меня к нему. Это видно по всему.– У старшего лейтенанта Свидерского нет ординарца – иди к нему, – угрюмо говорит Валега и забирает у него из рук кружку, из которой он мне поливает.Седых приносит откуда-то охапку соломы. Валега щупает, морщится: «Лейтенант не будут на такой дряни спать», – и приносит другую, ничем не отличающуюся от предыдущей охапку.Но, в общем, живут дружно, варят вместе обед. Валега немного покрикивает, критикует недоваренную кашу.Желтеет солома в углу. Валега, конечно, позаботился. Завалюсь сейчас. Два часа, целых два часа буду спать. Как убитый.– В два разбудишь, Валега. В четверть третьего.Валега приволакивает с Волги два ведра воды, разогревает их на примусе, потом скребет мне спину рогожей. Вода с меня черная, как чернила. А сам я красный, и все тело чешется. Валега смеется.– Я вам сейчас немецкое белье дам. Шелковое. Ни за что вошь не заведется. Скользит – не держится.Я натягиваю тонкие лазоревые кальсоны и рубаху, бреюсь и иду к КарнауховуУтром Валега кормит меня макаронным супом, жирным и густым – ложку не провернешь, потом чаем из собственного самовара. Он уютно шумит в углу. Подложив подушку под спину, я решаю кроссворды из старых «Красноармейцев» и наслаждаюсь чтением московских газет.Валега с вечера заставляет меня пойти в баню, покосившуюся, без крыши хибарку на берегу Волги, выдает чистое, даже глаженое белье, потом целый день где-то пропадает и появляется только на минуту – озабоченный, с таинственными свертками под мышкой, кого-то ищет.Это вовсе не сентиментальность, упаси бог. И Валегу давай. Давай, давай… Пей, оруженосец!..Игорь смеется.– Смешной он, твой Валега. Вчера они с Седых поссорились. Как картошку готовить. Седых хотел просто так, в мундирах варить, а Валега ни в какую. Лейтенант, мол, – это ты – не любят шелуху чистить, любят чистую. Минут десять препирались.– Ну, что ж, настоящий, значит, ординарец, – говорю яСедых переходит к нам. И сразу все хозяйство переходит в его руки. Ругается с сестрой-хозяйкой из-за чистого белья, разносит хлеб, ремонтирует репродуктор – где-то и этому научился, растапливает печку, достает где-то роскошную 12-линейную лампу. Ни минуты спокойно не сидит.– Я вам там белье чистое достал. Под подушку положил. С пуговицами.Или:– В тумбочку я сметаны баночку поставил. Густая, хорошая..На следующий день я заметил на воротнике его шинели два матерчатых кубика, пришитых вкривь и вкось белыми нитками.– Плохой у вас связной, Фарбер. С кубиками определенно не справился.– У меня нет связного. Я сам пришивал.– А почему нет связного?– В роте восемнадцать человек, а не сто пятьдесят.– Ну вот, один пускай и будет по совместительству вашим связным.– Излишняя роскошь, пожалуй.– Не излишняя и не роскошь. Вы – командир роты.Он ничего не возразил, он вообще никогда не возражает и не возмущается, но связного, по-моему, у него до сих пор нет.Странный человек.свернутьИ ладно был бы он один такой, другой деревенский парнишка – Седых, тоже претендует на роль заботливого помощника, Валега даже ревнует своего лейтенанта к нему. Автор пишет, что Валега стал ему настоящим другом, но, на мой взгляд, дружба эта заключается в том, что он милостиво сносит заботу и уверен, что Валега вытащит его с поля боя, вот только он забывает упомянуть, вытащил бы он Валегу и что он сам делает для своего «друга».цитатыМаленький, круглоголовый мой Валега! Сколько исходили мы с тобой за эти месяцы, сколько каши съели из одного котелка, сколько ночей провели, завернувшись в одну плащ-палатку… А как ты не хотел идти в ординарцы ко мне. Три дня пришлось уламывать. Стоял потупясь и мычал что-то невнятное не умею, мол, не привык. Тебе стыдно было от своих ребят уходить. Вместе с ними по передовой лазил, вместе горе хлебал, а тут вдруг к начальнику в связные. На теплое местечко. Воевать я, что ли, не умею, хуже других?Привык я к тебе, лопоухому, чертовски привык… Нет, не привык. Это не привычка, это что-то другое, гораздо большее. Я никогда не думал об этом. Просто не было времени.Ведь у меня и раньше были друзья. Много друзей было. Вместе учились, работали, водку пили, спорили об искусстве и прочих высоких материях… Но достаточно ли всего этого? Выпивок, споров, так называемых общих интересов, общей культуры?Вадим Кастрицкий – умный, талантливый, тонкий парень. Мне всегда с ним интересно, многому я у него научился. А вот вытащил бы он меня, раненого, с поля боя? Меня раньше это и не интересовало. А сейчас интересует. А Валега вытащит. Это я знаю… Или Сергей Веледницкий. Пошел бы я с ним в разведку? Не знаю. А с Валегой – хоть на край света.У Валеги характер диктатора, и спорить с ним немыслимо. А вообще это замечательный паренек. Он никогда ничего не спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли – через пять минут уже готова палатка, уютная, удобная, обязательно выстланная свежей травой. Котелок его сверкает всегда, как новый. Он никогда не расстается с двумя фляжками – с молоком и водкой. Где он это достает, мне неизвестно, но они всегда полны. Он умеет стричь, брить, чинить сапоги, разводить костер под проливным дождем. Каждую неделю я меняю белье, а носки он штопает почти как женщина. Если мы стоим у реки – ежедневно рыба, если в лесу – земляника, черника, грибы. И все это молча, быстро, безо всякого напоминания с моей стороны. За все девять месяцев нашей совместной жизни мне ни разу не пришлось на него рассердиться.Я знаю будет привал, и он расстелет плащ-палатку на сухом месте, и в руках у меня окажется кусок хлеба с маслом и в чистой эмалированной кружке – молоко. А он будет лежать рядом, маленький, круглоголовый, молча смотреть на звезды и попыхивать крохотной уродливой трубочкой, делающей его похожим на старика, хотя ему всего восемнадцать лет.В воскресенье я просыпаюсь раньше обычного. Откуда-то появились блохи, и я никак не могу больше заснуть. Игорь и те двое еще спят.Встаю и иду на кухню. Седых готовит на примусе оладьи. Валега ковыряется в репродукторе, он давно мечтает о радио....На заводы сегодня не пойду, – схемы сделаны, количество взрывчатки подсчитано, инструктаж со дня на день откладывается, до сих пор не составлены еще группы подрывников.Сдергиваю с Игоря шинель.– Вставай! Идем на Волгу купаться.Мы сидим до тех пор, пока библиотекарша не намекает нам, что в шесть часов библиотека закрывается. У них теперь только одна смена, и они от двенадцати до шести работают.Мы прощаемся и уходим. Валега, вероятно, уже ворчит – все остыло.Валега встречает нас насупленным взглядом исподлобья.– Вы же знаете, что у нас духовки нет. Два раза уже разогревал. Картошка вся обмякла, и борщ совсем… – Он безнадежно машет рукой, разматывает борщ, завернутый в шинель.свернутьПодводя итог, это хорошее произведение, которое дает возможность узнать новые подробности о ВОВ, ужаснуться, какая постоянная нехватка людей –«активных штыков» была на передовой, как из-за нерадивого командира гибли его вынужденные подчиненные и восхититься теми многочисленными героями, благодаря самоотверженности которых страна смогла выстоять, победить и отстроиться заново после кровопролитной Второй мировой войны.цитатаЧумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.– А почему, инженер? Почему? Объясни мне вот.– Что «почему»?– Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это мне больше всего нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня – почему? Или тот старичок пулеметчик, который три дня пролежал у своего пулемета, отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны? А потом с пулеметом на берег приполз. И даже пустые коробки из-под патронов приволок. «Зачем добро бросать – пригодится». Я не помню даже его фамилии. Помню только лицо его – бородатое, с глазами-щелочками и пилоткой поперек головы. Может, он тоже спросит меня – почему? Или тот пацан-сибирячок, который все время смолку жевал. Если б жив остался, тоже, вероятно, спросил бы – почему?свернуть