Река Потудань

Закончилась империалистическая война, отгремела гражданская. В родной город близ реки Потудань возвращается Никита; вся его сознательная жизнь – страшные бойни, страх, кровь и смерть. И вот, вот – все закончилось. Он сомневается, узнает ли знакомые места, встретит ли людей своего прошлого. Что вспоминать? И стоит ли?.. Вспоминает Никита, как знал раньше девочку Любу. Ходил он вместе с отцом в красивый дом местной учительницы, а у той – милая дочка, та самая Люба, все за книгами. Он и не говорил с ней тогда. Помнит, что занавески у них были на окнах, пианино у стены, много книг, шкаф весь забит. Никите то нравилось – у него-то в доме ни книг, ни пианино отродясь не было. А красота и знание привлекают его. И Люба, нежная Люба… Каково это – встретить ее спустя столько лет, этих долгих военных лет? Люба выросла, на врача учится. А жить не на что. Жалко ее – вечно голодную, обобранную, одинокую, с неизвестностью вместо будущего. Никита сам себе изумляется – что в ней такого, что он все к ней ходит, кормит ее, а сам нежности ответной от нее не видит? Не красивая. Сама не привечает. Влюбиться она хочет, а без любви – нет. А Никите и не нужно, достаточно просто на нее смотреть, заботиться, любить ее одним сердцем. Он-то – человек страстный лишь в этом сердце, а что попроще – не хочется, просто не хочется, что и не заставишь. …А вот Люба полюбила. И замуж хочет, и отвечать нежностью и ласкою. Никита счастлив. Оба счастливы – хоть что-то хорошее в жизни. Но полюбившей Любе, расцветшей женщине, недостаточно любви сердечной. Быть вечной девушкой при любимом муже – участь страшная. Как ненароком Люба покупает детскую кроватку, ставит ее у окна, а ночью плачет от горя. Никита ничего сказать не может – ему жить не хочется, так стыдно. Боится каждой ночи, все слушает, как жена рыдает в подушку, и ее не успокоишь. А куда деваться? Уйти, убежать, избавить ее от этого. Чтобы она все позабыла, все, все… Нежнейший рассказ о сложностях любви, поэтичный в своей искренности, трогательный и тонкий. Любовь у Платонова – необыкновенная сила, иррациональная, все в ней правильно и неправильно. Читаешь – и кажется, что за эту любовь не было бы жалко отдать всю жизнь, без остатка. Прекрасно. «– Вы теперь не забудете меня? – попрощалась с ним Люба.– Нет, – сказал Никита. – Мне больше некого помнить».

Продолжаю традицию писать рецензии в день памяти Андрея Платонова, которые всегда чуточку больше, чем просто рецензии.Река Потудань… по ту Даль.Один из самых странных и совершенных в своём лирическом трагизме, рассказов о любви и её иррациональности.В нём, как в капле в чашечке цветка в стихе Уильяма Блейка, отражён и голубой судорогой боли замер, целый мир.Читая Платонова… словно припоминаешь сердцем, вечность: ад и рай любви.Да, всё вместе, ад и рай – мучительно слиты у Платонова, как душа и тело – в любви.Я испытал почти мистический, лирический ужас от чтения Платонова на этот раз: рука задумалась на странице, медля её перевернуть, словно лунатик на карнизе перед тем как шагнуть – в лазурь.Вспомнил о своей любимой женщине, с удивительными глазами цвета крыла ласточки и о той боли, которую мы порой причиняем друг другу.Перевернул страницу и… ахнул: на страничке проступила кровь, сверху, сбоку.В лёгком шоке, перевернул ещё одну, как бы заглядывая в будущее, и снова – кровь на страничке рядом со строчками Платонова:Однажды Никита заплакал, накрывая Любу на ночь одеялом перед уходом домой, а Люба только погладила его по голове и сказала: ну, будет вам, нельзя так мучиться, когда я ещё жива..Мурашки жарко шелестнули по сердцу.Я не сразу понял, что, наверно, задумавшись на кухне о любимой, порезал палец, когда готовил нам ужин: это была моя кровь на листах…Но вышло символично и.. дивно как-то.Ещё и эта строчка Платонова, и сам Платонов, снившийся незадолго перед этим, любимой моей.Почему мы в любви порой так мучаемся, словно умираем и не можем умереть?Какая-то голубая судорога бессмертия, словно боль так сильна, безумна даже, что если бы её капля сбылась в теле, то оно мигом бы истлело, а так, словно душа почти разлучилась с телом и мотыльнула (полыхнула!) в сумерки смерти, но её, милую, кто-то незримый держит за крылышко и не даёт улететь целиком: трепыхается яркой болью в израненной пустоте, и гаснет…Закрыл томик Платонова, словно бы тоже, раненый (моя кровь), откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Вспоминаю…Ночь. Луна догорает в окне, как сожжённое письмо.На тихо освещённой постели, лежит моя любимая в лиловой пижамке, и я.Почти обнажённые, полупрозрачные в своей истомлённой нежности и безмолвии, едва касаясь друг друга руками.Любимая освещена чуточку больше, я – в тени.Наши позы так грустно симметричны, и… могли бы что-то напомнить, если бы можно было оказаться на потолке и светлым взглядом посмотреть на нас.В школе, я часто на последней странице тетради, рисовал красной ручкой, цветок розы для девочки, в которую был влюблён и не смел ей в этом признаться.Однажды она заглянула мне через плечо, словно моё удивлённое, лазурное крыло (чудесная лазурная кофточка), и я закрыл в испуге тетрадку и сердце своё.Чуть позже, когда открыл вновь, на двух страничках уже были две розы: одна – яркая, счастливая, а другая – прозрачно алая, бесконечно-ранимая… как сердце моё.Мои тетради в школе, истекали алой кровью цветов…В ту ночь, лёжа рядом с любимой, я хотел ей признаться в страшном: нам нужно расстаться.Слова уже подступали к губам… и гасли, становились призраками и я беззвучно ловил их тени губами: движения губ в сумерках, стали бесприютными тенями моих слов…Я считал до 10, 20… и снова слова замирали холодком на губах, словно я хотел покончить с собой, приставлял пистолет к груди, виску, рту… считал, зажмурившись, и снова не мог решиться: сказать эти страшные слова – не люблю, всё равно что убить человека, а может и не одного.А может я нечаянно уже сказал эти слова и мы теперь лежим в постели, мёртвые, освещённые луной, смотря в потолок, а наши души грустно смотрят с него, на нас, тихо простёртых в постели…Помню, мне тогда приснился жуткий сон: от стыда и боли нелюбви, пока любимая спала, я тихо надрезал себе вену на запястье, лёжа в постели.И с улыбкой какой-то детской справедливости, симметричности боли, тихо разбудил любимую и показал ей запястье, словно дивный цветок из весеннего Эдема, и сказал, что не люблю её, попросил прощения и поцеловал.Проснулся я от странного ощущения в руке: она была влажноватая.Включив телефон, я посмотрел на руку и тихо вскрикнул: на ней была кровь.Дело в том, что от переживаний и напряжённой атмосферы в отношениях последних дней, у любимой раньше времени случились месячные и она чуточку протекла на постель.Но это была словно бы наша общая кровь.А разве в любви бывает иначе?Я лежал в темноте рядом с любимой и… ласково гладил пятнышко крови на простыне и думал о ней… думал с такой нежностью, с какой ещё никогда не думал: прижался к ней нежно, обнял и всю ночь так пролежал, думая о нашей странной любви, чуточку не от мира сего.Мне иногда кажется. что я веду странную жизнь персонажа из какого-нибудь так и ненаписанного рассказа Платонова.Платонова давно уже нет, а книги его словно сами по себе живут, пишутся…Мистика? Нет… жизнь.Вы знали, что рассказ Платонова «Река Потудань» – это рассказ из будущего?В конце 40-х годов, Платонов лежал в туберкулёзной больнице на «Высоких горах».Он понимал, что ему остаётся не много времени.Проведать его пришёл писатель Виктор Некрасов.Они сидели в осеннем парке на лавочке, с жёлтой листвой на земле, похожей на летейскую рябь…Платонов подарил Некрасову томик своих рассказов – Река Потудань, вышедший в 1937 г.(первая публикация после долгих лет «литературных гонений», почти тютчевского «Silentium». Весна, раз в несколько лет, словно на далёкой и грустной планете… И почти сразу же, новое гонение, уже на этот невинный сборник, гонение на любовь и душу).Некрасов с улыбкой глянул на обложку книги: на ней была опечатка. Внизу стояла дата издания: 1987 г.Платонов грустно улыбнулся и сказал: хочется верить, что к этому времени меня ещё будут издавать и не забудут…Вас не забыли, Андрей Платонович. Напротив, к этому времени стали впервые издавать ваши запрещённые книги.Именно в 87 г. впервые был опубликован «Котлован», и в том же году, молодой режиссёр Александр Сокуров, на последнем курсе университета, снял свой фильм по вашему рассказу «Река Потудань» – Одинокий голос человека.Я специально отыскал для себя ваш сборничек рассказов, изданный в 1987 г.Рассказ начинается с привычного платоновского постапокалипсиса, – потрясение всех жизненных основ, от небес, до души, и бескрайняя как море, тишина над миром…Солдат возвращается с войны в мирную жизнь, в свою деревеньку… на заре.Всё вроде бы просто, если бы это не был Платонов.На заре… Назарет.Кажется, что мир недавно закончился, умер в тоске по чему-то прекрасному, вечному, и ужасы войны и зла, ему приснились.Мир умер, словно отец солдата, старик, чем-то похожий на бога, у которого умерла жена и двое его сыновей погибли на войне, и он с мучительной надеждой ждёт третьего, и каждый вечер, лишь заколосятся звёзды на небе, он ложится спать, чтобы не думать о безумии жизни и не терзать своё сердце пустотой, тишиной о сыне (У Платонова есть пронзительный рассказ – Третий сын, с евангельскими мотивами, в некоторой мере перекликающийся с рассказом Река Потудань).Чем-то похоже на ожидание расстрела: смотреть каждый день в окно, а там, лишь птица в небе пролетит, странник пройдёт… а сына нет.Трава весной снова зачем-то прорастёт и воскреснет природа и цветы на яблоне задрожат вечером своим звёздчатым светом, а сына всё нет…В возвращении сына весной с войны (Никита – победитель), есть что-то новозаветное, пасхальное.Есть в начале рассказа и что-то лермонтовское: выхожу один я на дорогу…Но вместо «кремнистого пути» и небесной пустыни, где «звезда с звездою говорит», проросла трава, как она растёт на могилке заброшенной, где-то в поле, вдали от людей.Огни деревеньки уже не горят на заре… Назарет.Дотлевают звёзды и покосившиеся домики с крышами, похожи на сложенные в молитве ладони, среди звёзд.Звёздам больше не с кем говорить в этом мире, а может и на небесах.Тихо светят куда-то, зачем-то… словно одинокий человек лежит в вечерней высокой траве и говорит сам с собой.К слову, в 1945 г. Платонов напишет почти евангельский по светлости и символизму, рассказ о мальчике Никите, ожидающем с войны своего отца, в декорациях спиритуалистических сумерек детства. Ракурс меняется. В отличии от «Реки Потудань», Никита – ребёнок, и ожидает в саду своего детства, Отца, словно Воскресения Христа.Всё это время на войне, в долине смерти, Никита, как о чуде и рае. вспоминал, как он с отцом, юношей ещё, ходил в чудесный домик с зелёной крышей и яблоневым садом рядом.Там играл рояль, там было тепло сердцу и загадочная, прекрасная девочка, подобрав ноги под себя на диване, читала книжку…Это воспоминание рая, словно путеводная звезда любви, светила Никите во тьме и в смерти, и вот он вернулся…Так птицы прилетают весной из далёких и немыслимых стран…А он вернулся из ада. Словно тень и обнажённая, израненная душа.Только представьте: птицы возвращаются в родные края… и не узнают их.Словно самые законы природы кто-то замучил, перебив им голени и они как бы висят на кресте.Всё как-то содрогается и звёзды облетают алой листвой…Платонов фактически описывает экзистенциальный кошмар первого сна Адама.Никита ложится в сумерки прохладной травы где-то в поле, подремать.Дом уже близко… через него переступает некий странник и пропадает в пустоте сумерек.Кто это? Ангел? Душа его?Да, душа… он позже, в конце рассказа, последует за ней, познав боль и ад любви: это будет его Вергилий.Никита засыпает и ему снится, как что-то мохнатое, маленькое, жаркое, словно адский зверёк, быть может живущий в той же баньке с пауками из сна Свидригайлова из Пин Достоевского (пауки на том свете.. ничего нет, только банька и пауки), крадётся по его телу и… забирается ему в рот, стремится проникнуть дальше, в душу, нутро.Никита задыхается во сне и просыпается с криком.Что с этим миром произошло, пока он воевал? Кто в нём живёт теперь?Или же есть какой-то древний, безумный закон, по которому, убивая кого-то, или даже плохо думая, переставая видеть в человеке душу, человека переставая видеть в человеке, ангела в нём томящегося, в мир проникает нечто тёмное, бесприютное, озябшее, желающее найти себе убежище в душах спящих, выгрызая их изнутри, похотью, злобой, сомнением в человеке, боге и мире?Любопытно, но этот эпизод похож на какие то черновики Иеронима Босха к его Аду земных наслаждений, на экзистенциальное насилие над человеком, развратное в своём последнем безумии, и в этом плане это тайно перекликается с дальнейшей трагедией Никиты в сфере пола – мужским бессилием и боязнью войти в свою любимую, причинив ей боль: хватит боли в этом мире!Платонов, в мунковской парадигме красок на мосту через реку, описывает, как Никиту на вечерней улице окликнул женский голос: та самая девочка из его воспоминаний: прошлое окликнуло, ангелы…Как там в стихе Софии Парнок, на смерть Аделаиды Герцык?И голос окликнул тебя среди ночи,И кто-то, как в детстве, качнул колыбель…Кажется, что душа Никиты умерла на войне, убивая других. Вернулась тень: ушли двое – душа и тело.. вернулся кто-то один.Так иногда бывает и в муках любви,..Вернулась орфеева тень, и женский голос словно напомнил ему, что он жив, что он может жить.. в любви.Не Орфей оглянулся и утратил Эвридику, но, Эвридика, обернулась голосом на Орфея и вернула его к жизни, к себе.Если на это место в рассказе навести телескоп и увеличить, то обычная вечерняя улочка, с гуляющими на ней молодыми девушками и парнями… Эвридикой в беленьком платьице, вспыхнет адом, почти мунковским, на том самом мосту, только в отличии от крика, женский голос, словно крик в аду – о любви, без которой мир и человек – ничто.Если приглядеться на детали этой вечерней улочки, то это и правда, тени ада: у одного мужчины под мышкой – голова коровы, у женщины – хлеб, у другого – требуха.Какой то распятый ягнёнок, тело христово, поруганное, вне любви.Т.е. голод души, который стремятся заткнуть телесной едой, плотскими желаниями.Важнейший мотив в рассказе, да и в мире.Между девушкой и Никитой зарождается любовь.Не ново на этой безумной и прекрасной земле.Но Платонов это описывает так… экзистенциально-трепетно, словно это первая любовь на земле, и люди ещё не знают толком, как это – любить: всё так трепетно-ново, безумно и… больно.Ранить может всё что угодно – мы ведь бесконечно уязвимы в любви, но и подарить счастье, может всё что угодно, даже качнувшаяся тень ветки сирени на ветру.В этой первой любви на земле, прекрасной и трепетной, есть одно но: бесконечность, полыхающая между двумя любящими.Это безумное расстояние почти равно полыхающему тёмному космосу между звёздами, между душою и телом, и эта сквозная боль расстояния залечивается лишь в любви, и то, мимолётно.Боже мой… это реально печально и безумно до слёз, а мы к этому привыкли.Мы довольствуемся в любви простыми простыми объятиями, поцелуями, сексом… а бóльшая часть нашего бессмертного существа, быть может навеки разлучена с тем, кого любит.Помните стих Гумилёва, Шестое чувство?Прекрасно в нас влюбленное виноИ добрый хлеб, что в печь для нас садится,И женщина, которою дано,Сперва измучившись, нам насладиться.Но что нам делать с розовой зарейНад холодеющими небесами,Где тишина и неземной покой,Что делать нам с бессмертными стихами?Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.Мгновение бежит неудержимо,И мы ломаем руки, но опятьОсуждены идти всё мимо, мимо.Что-то в нас хочет всей этой красотой обнять любимого человека, прижаться к его бёдрам, груди, горлышку, всем этим чудом… но мы не можем. Вот в чём основная, экзистенциальная мука бессилия, а не в простой трагедии импотенции, как думают многие.. (тут разные буквы приходят на ум) прочитав рассказ, включая Кончаловского, снявшего пошлейший фильм в Америке по мотивам рассказа Платонова.Мне хочется плакать утром от красоты моей возлюбленной, спящей на постели.Что я могу сделать? Постелить крылья к её ногам? Все стихи и цветы мира? Вот эту зарю, в росе последних звёзд?И я просто пишу стих об этой заре и сердце любимой и робко кладу его его чуть ниже животика любимой, и целую её, Там, одновременно целуя внизу её живота, и её милое тепло и зарю и душу и стих…Для Никиты, вся жизнь его души, от безумия войны, спряталась в сумерки его сердца. Тело и пол – спрятались в душу.Джордано Бруно как-то заметил, что, быть может, не душа находится в теле, а тело – в душе.Это почти невыносимая плотность любви души.Так, всего ложечка нейтронной звезды (умершей) на Земле, весила бы тысячи тонн: ты физически ощущаешь эту иррациональную тяжесть любви в душе Никиты. Всё по Цветаевой: легче нести небо на плечах (Атлант), чем небо в груди (влюблённый).У Бодлера есть стих – Альбатрос: прекрасная птица ковыляет по кораблю, волоча крылья, а матросы смеются и передразнивают её.Платонов в этом смысле описал экзистенциальное измерение любви, когда человек в любви, волочит за собой исполинские, размером с бессмертие, крылья, незримые никому… даже любимой.А что же девушка, с символичным именем – Любовь?Она учится в медицинском. Желает помогать людям…Живёт одна в своём покосившемся домике на окраине млечного пути (если поднять взгляд над домом. Кстати, есть в этом какая-то тихая, тютчевская прелесть: в чтении книги, в отличии от прослушивания, можно именно не спеша задуматься сердцем и поднять взгляд на небеса искусства, увидев чуть больше).Она голодает и при свете печки, на полу, читает свои книги.Её милая подруга Женя, бывает, придёт к ней и тихо положит на печку 4 печёных картошечки…У Платонова, как и у Набокова, с которым он родился в один год, не бывает случайных деталей: мир в их произведениях, развивается сразу в 4-5 измерениях.Эти картошечки – из «подземного мира» смерти, похожи на пасхальные яички. Мрачная Пасха в аду…Женя, этот милый ангел дружбы – скоро умрёт. Умрёт что-то в душе Любы, как и в душе Никиты что-то умерло на войне: первый проблеск их подлинной, потусторонней встречи где-то там… по ту сторону.Никита со слезами на глазах делает гроб… словно экзистенциальную туфельку для Золушки, ибо мог полюбить и её, она могла его окликнуть в аду вечерней улочки.Люба холодна к Никите, сдержанна, её сердце всё в учёбе, в книгах… как в гробу: её сердце спит.Она сердцем – вся в любви к людям, которым нужна её помощь.Как там у Достоевского? Дальнего полюбить легко, ты ближнего полюби, со всеми его сумерками и безднами.Сердце Никиты словно бы вянет Розой из Маленького принца на далёкой и грустной планете.Его ни разу не ранило на войне, а в любви… он весь изранен и умирает.Целый мир рушится у Никиты, ибо и он, милый, словно ребёнок, спрятался в сумерки его сердца от безумия войны и любви.Никита заболевает. Он при смерти (сколько времён года в любви? И точно ли их 4, или же больше? Кажется, много времён года, лунно восходят и сменяются в течении рассказа… да и в жизни многих из нас, в любви).И снова новозаветные тени мерцают в рассказе: одна любовь может вернуть душу к жизни.Платонов пронзительно описывает это таинство воскрешения души: Люба раздевается и ложится под одеяло вместе с Никитой, который между жизнью и смертью, чтобы согреть его своим теплом.У них ещё не было интимной близости, но это выглядит так не от мира сего, словно бы женщина.. легла в постель, с душой мужчины: тела мужчины как бы и нет, оно сейчас призрачно почти, зато душа – сияет и её можно коснуться, в страдании.Люба прижимает Никиту к себе, как ребёнка. прижимает к груди, питая его своим теплом.– Где болит, милый?– Нигде…Так и кажется, что Люба спросит его:– А ты кто?И губы умирающего прошепчут: никто…У Генриха Гейне есть чудесный стих – Азра, про человека из таинственного племени Азров (Азраил?).Полюбив – они умирают.Платонов говорит об этом же: предельное соприкосновение Танатоса и Эроса в любви, говорит о тайне любви, без которой человек – внутренне мёртв.А мы как-то весело забыли об этом, привыкли любить вполсердца, месяцем сердца.Бросаем слово, словно сердце, на ветер.Пострадаем для приличия от боли любви, отверженности или нелюбви, и живём себе дальше, и не думаем умирать, хотя говорили, что любим больше жизни…Люблю замереть рукой и сердцем на страничке, где вечность и душа.Прикрою глаза, и разговариваю голосом Любы и Никиты, про себя… думая о моей любимой, с глазами, цвета крыла ласточки, которая сейчас приболела.Так и кажется, Люба, спросившая Никиту – где болит, встанет с постели, дотронется до солнечного блика на трещинки окна, и скажет: здесь болит?И Никита прошепчет устало: да, здесь..– А вот здесь? – и Люба дотрагивается до краешка своего платья на бедре, с узором розы.– Здесь очень болит…(отворачивает лицо к стенке).Люблю поговорить с текстом, войти в него целиком… так что по улице потом иду как нежный призрак: всё кажется менее реальным, чем в тексте. Всё, кроме любимой.На войне Никита не получил ни одной раны, зато Амур изувечил так… что лежит он теперь на земле, словно в сумерках подворотни, кто-то пырнул пырнул несколько раз и скрылся.Многие читатели, катастрофически неправильно понимают основную трагедию рассказа: Никита спит с любимой в первую брачную ночь, но как мужчина – он бессилен.Тут речь не об импотенции, а о нечто экзистенциальном, об отмелях сердца, жизни плоти и души, пола.Невозможно без слёз читать этот Ад, когда мужчина проснулся в ночи и смотрит, как на лунно освещённом потолке, две мушки занимаются любовью.. всё в мире живёт и любит, даже трава за окном, влюблённая в лунный свет.А он?Люба отвернулась к стене, накрылась одеялом и тихо плачет… и в слезах отчаяния, с энтузиазмом суицидника, мастурбирует, насилует сама себя до истомления и беспамятства сердца.Брачная ночь в аду…Любопытно, как ангелически Платонов играет «полом», словно Рембрандт, тенями.Он словно бы меняет местами, мужчину и женщину, Адама и Еву.Создаёт удивительное превращение, которое не снилось и Кафке. Платона, описавшего в «Пире» дивного Андрогина.В апокалиптическом мире, всё пошло к чертям, всё смешалось: души, звёзды, ветка сирени, река за окном… пол.Никита словно бы всецело превращается – в душу, в нечто бесплотно-женственное, живущее одной любовью.Его любовь словно бы ушла в сирень стратосферы, оторвалась от плоти и пола, и потому близка смерти, замкнувшись на себе.Люба же, напротив, приобретает черты мужчины. По сути, они становятся «едина плоть», но сами ещё не знают об этом.В этом смысле, Никита напоминает девушку, из пронзительного рассказа Платонова – Фро (Афродита?).Когда её любимый уехал в далёкие края, помогать людям, она так томилась без него, что… отправила телеграмму ему, что умирает и чтобы он приехал на её похороны.С другой стороны, Платонов проводит параллели – бессознательные? – между Никитой, утратившим жизнь и пол, и героем чудесного рассказа « В прекрасном и яростном мире», в котором гг, машинист, потерял зрение от близко ударившей грозы.В конце рассказа, он, утративший смысл жизни, попросил друга взять его к себе, просто постоять за «штурвалом» и ощутить ветер в сердце, в лицо..В итоге, ярчайшая вспышка красоты природы. незримой, несущейся почти на световых скоростях впечатлений, словно бы целует его глаза, лицо и сердце, и он вновь обретает зрение.Т.е., Платонов выводит экзистенциальный образ «ослепшего пола» и его исцеления от любви, словно от грозы.В рассказе, дивно переплетены мотивы русских сказок и Евангелия.Река Потудань… река забвения – Стикс.Перейти её, всё равно что умереть.Сколько раз человек умирает и воскресает в любви? Тайна..Если умирает больше, то это настоящая трагедия. Таких людей сразу видно по бесконечной и тихой печали их глаз и улыбки.Все говорят о бабочках в животе… чепуха.У меня порой столько бабочек в животе, горле, плечах, в паху и даже ладонях… от любви к моей женщине, что кажется, на вечерних улицах Бомбея, возле одиноких фонарей, нет уже ни одной бабочки.А всё же, и это не то.Что-то тепло подступает к горлу, закипает слезами, вот-вот я прошепчу любимой заветное слово, то самое, которым звёзды говорят друг с другом и трава шепчется с ветром ночным… и не могу.Ночь. На столике лежит томик Платонова. Любимая спит и я нежно глажу её горлышко: оно напоминает мне смуглое запястье ангела…Вот бы надрезать своё запястье и вымолвить то самое слово…Уже не раз резал, думая о любимой, и даже писал стихи кровью….спойлерВот и Никита, умерев в который раз и уйдя за реку Потудань, за ангелом, пытался забыть себя, любимую: он хотел слиться душой и телом с шорохом вечерней травы, светом ночной звезды…Но любовь сильнее смерти, но грустно то – что любовь требует жертв: Платонов поднимает символизм рассказа на головокружительную высоту: Отец приносит в жертву себя, а Сын, вновь рождается для любви: река Жизни и Смерти, почти Древо Познания, ветвящееся синевой, берёт свою страшную дань – Река Потудань!Несколькими мазками, Платонов воссоздаёт экзистенциальный апокриф Русалочки наоборот, точнее, обоюдоострую драму сказки Андерсена, сказки, в которой мужчина и женщина, безумно любящие друг друга, мучаются немотой любви: слово – равно полу!Платонов однажды в письме любимой, написал: мой пол – муза в душе!Как там в стихе Мандельштама? – Останься пеной, Афродита, и слово – в музыку, вернись!.Никита и люба умирают, но уже не ясно, в реальной жизни, или где-то в ином мире, в снах любви: стёрлись границы меж жизнью и смертью (если бы я был иллюстратором, я бы нарисовал образ реки Стикс, замёрзшей: по тонкому льду, грустно обнявшись, идут мужчина и женщина на Тот берег. Лодка Харона, вмёрзла в лёд недалеко от берега и камышей. Светят звёзды… и лёд тихо отражает их свет: они как бы идут среди звёзд…).Души Никиты и Любы, умерев, встречаются где то Там, по течению зимней реки Потудань, где-то в жарких краях, словно в раю.Возле цветущих яблонь, похожих на прибой пенной волны – стоит домик с зелёной крышей и в нём играет рояль и печка горит, словно живое сердце дома, солнце бессонных, и возле неё, на полу, сидят обнявшись, новые Мастер и Маргарита…Но рукописи не горят, как и сердце в любви, но светит двоим, и даже дальше, освещая печаль и безумие мира.свернутьРека Потудань (Воронежская область, на малой родине Платонова).

О такой любви я еще ни у кого не читала. Платонов особенный автор. Это печально, безрадостно, пронзительно и жестоко. Он, красноармеец, вернувшийся после гражданской войны с измененной душой, с постоянно опечаленным лицом. Победитель?Она, хрупкая и слабая девушка, страстно и ненасытно постигающая основы медицины.Взаимоотношения двух молодых людей, точно охарактеризованные фоном реки Потудань, скованной льдом.Нет никаких признаков жадности к жизни. Есть лишь измученное человеческое сердце, ищущее питание для наслаждения (этого самого) сердца. Их взаимоотношения как тягучая песня, как рыдание – тягостное, горькое, болезненное. И нет в этой любви, в этой жизни надежды.