Идентичность народов Европы

Бунт идентичностей

Безусловно, давняя эволюция в сторону размывания признаков культурного, лингвистического и социального разнообразия (процесс энтропии) не всегда проходила без сопротивления. Обращаясь к прошлому, мы видим примеры ожесточённой борьбы за сохранение особенностей социально-культурной принадлежности (войны, восстания, бунты, но также и переселение в Америку, в колонии…). Подобная общественная реакция обычно соответствует далеко зашедшим процессам разрушения идентичностей. Как если бы культуры – антрополог Луи Дюмон употребляет термин «коллективные индивидуальности» – проявляли особенно ярко всё своё своеобразие непосредственно перед уходом в небытие. В одной из предыдущих работ мы употребили по этому поводу сравнение с организмом, который при наступлении болезни активно вырабатывает антитела: в последнюю минуту «социальные антитела» изо всех сил мобилизуют отличительные признаки общности, пытаясь справиться с уравнительным действием «прогресса»^[14].

«Национальное пробуждение» в Европе

Этот феномен, который иногда называют «протонационализмом» (как реакцию на уравнивание), начинается в тот период, когда, с приходом индустриальной эпохи^[15], процесс искоренения региональных особенностей становится особенно агрессивным. Действительно, национальный подъём конца XVIII в. в Шотландии, Германии и в Италии совпадает с началом индустриальной эпохи и развитием потогонного фабричного производства в Манчестере. Ряд европейских государств становятся независимыми в период между 1850 и 1918 гг.

Вопреки ожиданиям тех, кто предвидел появление в конце XIX в. единообразного общества, всё заметнее становились многочисленные движения «национального», автономистского, индепендантистского и ирредентистского толка. В 1970-е гг. с подъёмом подобных движений связывались большие надежды^[16]. Но они не привели к конкретным результатам, и о них стали мало-помалу забывать. Но вот в конце XX в., после долгого затишья, просыпаются чувства идентичности, и «во имя защиты культурного своеобразия и права индивидов жить по-своему в родной среде энергично выступают силы, выражающие коллективные идентичности и противостоящие продвижению мондиализации и космополитизма»^[17].

Одним из интересных выводов этого периода может быть кажущийся парадокс: продвигается мондиализация и растёт связанная с ней взаимозависимость народов, и при этом множатся «дифференции», энергично провозглашаются различия. Действительно, национальная идентичность отнюдь не есть выражение имманентного коллективного «я», затаённого в недрах группы (как считает культурология); она – производное взаимодействия со всем окружающим миром, и благодаря этому взаимодействию человечество превращается в «мировую деревню»^[18].

Стремительный рост партикуляризмов

Продолжая наше наблюдение за идентичностями (или коллективными личностями) в процессе становления, с присущим им обострённым чувством национализма, обратимся теперь к новым европейским обществам, возникшим в рамках государств, которые иногда называют «государствами прерывистого действия»^[19]. В качестве примера возьмём особенно близкий нам регион Центральной и Восточной Европы.

Центральная Европа и её глубокие раны

Продолжая дело национального освобождения, до этого начатое в Испании, Греции, Пруссии и подготовленное немецкими философами-идеалистами и итогами наполеоновских войн, революции 1830, 1848 и 1918 гг. проложили путь к свободе ряду европейских народов.

В тридцатые годы, после потрясений Первой мировой войны, последовал резкий подъём националистических тенденций в разных странах (в частности, немецкого национализма), открывший дорогу Второй мировой войне. Советский режим, установленный по её итогам на значительной части нашего континента, вызвал разные формы сопротивления.

Когда в 1991 г. советский строй распался, реакцией на «свинцовые годы» обезличивающей политики стал повсеместный подъём проявлений национализма. Политический контекст бывшей «Восточной Европы» можно условно описать как противостояние двух традиций коллективной памяти: одной, сублимированной, но живой, связанной со многовековой историей, и другой, отмеченной свежим клеймом недавнего периода коммунизма. Оживая, старые противоречия сегодня приобретают особую остроту, поскольку чувства поражения и отчуждения, типичные для жителей этих территорий, создают почву для напряжённого переживания чувства идентичности (Косово, Сербия и т. д.). Национализмы меньшинств и особенно государственный национализм (в Греции, в России, в Сербии, в Турции) опять выходят на передний план и влекут за собой шлейф напряжённости и тягостных последствий^[20].

В Румынии два миллиона мадьяр вынуждены переносить условия жизни, навязанные им государством, моделью которого является французская якобинская система. Со своей стороны румынский национализм с удовольствием обличает венгерское меньшинство, в котором он видит некую пятую колонну на службе венгерского государства, якобы вынашивающего планы по организации восстания и реванша. Отношения периодически накаляются под воздействием провокаций со стороны румынского ультранационалистического формирования Noua Drapta или венгерской националистической организации Jobbik.

В 1993 г. именно Словакия, национализм которой долгое время подавлялся, способствовала распаду государства, созданного политическими деятелями Бенешем и Масариком между двумя мировыми войнами. Дальше мы увидим, как сегодня некоторые словацкие националисты не гнушаются подчёркивать преемственность, связывающую их с клерикально-фашистским государством священника Йозефа Тисо. Можно привести и много других примеров зон потенциальных конфликтов в этом регионе.

При этом должны ли мы считать, как часто дают понять, что в Восточной Европе проявления идентичности всегда связаны с болезненными обострениями ненависти между этническими группами?^[21] Действительно, в восточной и западной частях континента есть существенная разница в том, как переживаются вопросы принадлежности меньшинств. На Западе борьба «за дело» басков или корсиканцев, несмотря на всю остроту проблемы, привлекает внимание лишь небольшой, непосредственно затронутой части населения. Напротив, когда в Венгрии речь идёт о Трансильвании, или в Греции о Кипре, почти всё население чувствует свою сопричастность. Заметим, что в западной части континента конфликты по поводу идентичности больше не являются выражением этнических конфликтов. Но, например, в Москве, где под влиянием нагнетания великорусского шовинизма^[22] провоцируются антикавказские чувства, направленные против «чёрных» (кавказцев), или антилатышские настроения, или в Афинах, где с презрением смотрят на албанцев и турок, можно говорить о том, что этнический «другой» олицетворяет фигуру наследственного врага. Мы ещё вернёмся к этому вопросу.

В наши дни напряжённость порой достигает максимума и приводит к серьёзной деградации ситуации.

Распад бывшей Югославии стал одной из самых зловещих иллюстраций националистических всплесков, порождённых столкновением цивилизаций в духе Сэмюэла Хантингтона (1927–2008). Расчленение Югославской федерации и последовавшие за ним «гражданские» войны начались в тот момент, когда хорваты и словенцы, чьи требования большей автономии (сформулированные ещё в 1919 г.) постоянно оставались без ответа, воспользовались ситуацией конца коммунистической системы и вплотную приступили к одностороннему выходу из федерации. Для практически моноэтничной Словении всё обошлось без больших потрясений. Но Хорватия, где проживает много этносов, оказалась в состоянии открытой войны с Сербией. Ненависть между двумя этнически близкими нациями явила миру ужасное подтверждение «синдрома малого отличия», описанного Леоном Поляковым.

В 1998 г. вялотекущая гражданская война в Косово, которая началась между АОК^[23] и сербскими силами по вопросу о будущем статусе провинции, привела в действие механизм, об опасных военных последствиях которого предупреждали все компетентные наблюдатели. В 1999 г. вмешательство военно-воздушных сил НАТО превратило по существу локальную проблему в региональную катастрофу огромного масштаба^[24]. Не только между косовскими албанцами и сербами, но и между другими народами региона война оставила злые семена будущих раздоров, которые глубоко изменили идентичности затронутых общностей.

Подъём религиозного фундаментализма и фанатизма

В эпоху падения влияния мессианских идей коммунизма и упадка идеологии третьего мира мы видим, как опять набирают силу всевозможные религии, в частности православие и ислам.

Православие, религия и нация

Когда в начале 1990-х гг. разразился кризис в Македонии, западные обыватели с удивлением узнали о том, что в Греции национализм и религия идут, если можно так сказать, «ноздря в ноздрю». В связи с войной в Косово весной 1999 г. тот же феномен был обнаружен в Сербии и, безусловно, в России. Православные нации (они включают в себя 250 миллионов верующих) демонстрируют большую солидарность друг с другом. Как понять эту особенность, которая нам на Западе кажется такой необычной?

Напомним для начала, что православные балканские народы в XIX и XX вв. освободились от мусульманского ига. Православие было инструментом этого освобождения, которое приобрело форму настоящей реконкисты. Тогда как, по общему мнению, в повседневной жизни обрядовая сторона религии соблюдается довольно мало, тем не менее сохраняется живая связь между религиозным чувством и национальной принадлежностью, и православие является основообразующим культурным элементом идентичности.

Эти идентичности, «независящие от памяти», воспринимаются как часть религиозного сакрального наследия, неизменного и существовавшего испокон веков (ne varietur), и которое, непременно в неизменном виде, должно быть передано новым поколениям. Так в Греции православная церковь, которая является настоящим государственным институтом, служит рупором национальных чувств, выражающих обеспокоенность по поводу европейской интеграции, наплыва беженцев… В России церковь также считает себя настоящим руководителем национального сознания (а может быть, даже всех православных христиан, проживающих на территории СНГ) и хранителем наследственных ценностей идентичности нации и её территории^[25].

Сакрализация национально-православной идентичности (национальная душа) присутствует также в Сербии, где церковь, хранительница идентичности страны, позиционирует себя как опора «исторической территории нации».

Не будем забывать, что у народов, о которых идёт речь, не было такого феномена, как лаицизм, или светское государство французского типа, и сам принцип разделения церкви и государства здесь никогда не практиковался. Как и в странах ислама, национальный и религиозный фактор образуют здесь одно целое, создавая систему ментальности, в которой, по удачному выражению геополитика Франсуа Тю-аля, «религия освещает нацию, а нация защищает религию».

К сожалению, оборотной стороной медали является слабое развитие демократии. Как недавно писала белорусская писательница Светлана Алексеевич, лауреат нобелевской премии по литературе: «Русская православная церковь превратилась в орган власти и контроля, она воспитывает рабов»^[26].

Глобализация исламского радикализма

Размах, с которым распространяется мусульманский интегризм, свидетельствует не столько о всплеске духовности, сколько о развитии идентитарных настроений (имитация национализма) в обществах, самоидентификация которых основана на религиозной принадлежности^[27]. Феномен интегризма в мусульманском мире, и особенно на Ближнем и Среднем Востоке, можно интерпретировать как видоизменённый вариант национализма, распространённого в третьем мире, или, что касается Ближнего Востока, как преломление арабского национализма 1950–1970-х гг.^[28]

Иранская революция 1979 г. и режим аятолл были производными десятилетий реформ в Персии, проводившихся ускоренными темпами под руководством шаха, по духу абсолютного европейца. Он не увидел и не понял, что «реальное» общество не поспевало за программой модернизации по западному образцу, начатой в 1963 г. Для многих простых иранцев религия долгое время заменяла национальную идентичность, которая в этом регионе всегда была слабо выражена^[29].

Трагические события второго десятилетия XXI в. в Ираке и в Сирии отражают похожее развитие событий. Стремясь покончить с тоталитарными режимами и получить контроль над нефтяными месторождениями, американцы, британцы, французы грубо нарушили процессы государственного строительства в этих странах, которыми руководили лидеры, несомненно далёкие от демократии, но тем не менее ориентированные на светскую политику, унаследованную от партии Баас. Массированные бомбардировки способствовали тому, что население вернулось к старым, «дозападным» ценностям, в соответствии с которыми главным авторитетом является мусульманская община, или умма. Радикальные исламисты сумели использовать эту ситуацию в свою пользу. Возникшее в этом регионе под лозунгами джихада государство ИГИЛ (Daech) (запрещённое в России), объявившее себя «халифатом», воплотило тенденцию возврата к институтам прошлого, в которых видят местное, а главное, далёкое от западных влияний происхождение. Сегодня присутствие сторонников джихада даже в Косово и в Боснии перестаёт казаться не заслуживающим внимания курьёзом.

Западные наблюдатели в очередной раз столкнулись с манипуляциями. При этом ещё двадцать лет тому назад египетский журналист Абдель Хуссейн^[30] писал: «Ислам – это религия, но это и основа нашей идентичности, которой в XX в. нас лишила гегемония Запада. На мой взгляд, исламские движения завершают последний этап национального освобождения. Любой здравомыслящий наблюдатель вынужден признать, что будущее этого региона будет исламским»^[31]. Понятно, что эти тенденции находят продолжение в мусульманских иммигрантских общинах европейских государств; мы ещё вернёмся к этому вопросу.

Но, помимо описанных процессов «набора веса» телом православия или «взрывной волны» роста исламизма, все религии оказываются так или иначе затронуты новым феноменом, который напоминает о пророчестве Андре Мальро, утверждавшего, что XXI век будет веком религий, или его не будет вообще. Приведённые примеры демонстрируют универсальный характер самоутверждения этнической и национальной принадлежности и разнообразие форм, которые оно способно принимать в зависимости от местных условий и эпох.

Но формы, в которых происходит самоутверждение идентичностей, могут по-разному выглядеть и в плане национальных и государственных образований.

Политическое поведение меньшинств

Уже стало банальностью утверждение, что Франция начала XXI в. (как, впрочем, и другие страны Западной Европы) выглядит совсем иначе, чем та страна, к которой мы привыкли. За последние десятилетия во Франции ускоренными темпами происходили изменения, начавшиеся по окончании Первой мировой войны.

Прежде всего, за время жизни трёх поколений, благодаря индустриализации и последующему экономическому рывку тридцати «славных» послевоенных лет, из сельской нации, глубоко приверженной региональным и религиозным традициям и погружённой в привычный, формировавшийся веками уклад, Франция превратилась в страну преимущественно городского населения, потерявшего связь с местными корнями. С начала 1970-х гг., под влиянием экономического кризиса общество вступает в фазу дезиндустриализации и массовой безработицы, и в нём приходят в действие неизвестные ранее процессы расщепления социальных связей и возникают новые виды противоречий. Именно в этом контексте и в условиях окончательного исчезновения последних остатков старинных верований и умений в обществе начинают говорить об идентичностях.

С появлением новых видов различий между людьми, которые были «завезены» вместе с иммиграцией, категория «идентичность» стала непременным атрибутом понятийного аппарата аналитиков: как писал социолог Жан-Клод Рюано-Борбалан в предисловии к коллективному труду Идентичность, «определение идентичности находится в самом сердце понимания современных социальных пертурбаций»^[32].

Оставляя пока в стороне анализ французской национальной идентичности, о которой после публикации знаменитой книги Фернана Броделя (1902–1985)^[33] говорилось очень много, сосредоточимся на двух типах идентичности меньшинств, каждая из которых на свой лад переживает период утверждения, а именно: национальные меньшинства и новые меньшинства.

«Региональные национализмы»^[34]

Позиции и мнения по этому поводу эволюционируют медленно, а полномочные инстанции (прежде всего административные органы) во Франции всегда смотрели на национальные движения меньшинств без особой симпатии, считая их по сути проявлениями коммунитаристских и центробежных тенденций. Простое предоставление чуть большей свободы местным народным избранникам в коммунах или в регионах повлечёт за собой, с их точки зрения, развитие «феодальных вотчин» и форм «местного эгоизма» в ущерб общенациональным интересам, а также будет способствовать необоснованному распределению ресурсов и коррупции. Поэтому, и несмотря на всеобщие призывы дать больше свободы регионам, областям и коммунам, приходится признать, что Франция – при том, что она является одним из самых многоэтничных государств Европы, – по-прежнему отводит минимальное место «региональным» культурам и языкам, а также культурам и языкам этнических диаспор.

В последнее время общий рост идентитарного сознания, а также определённый прогресс в вопросах коммунитарной интеграции на уровне европейского сообщества, которое критикует Францию за её позицию, и наконец большая социальная активность в странах Южной Европы – всё это способствует изменению указанной ситуации. Сегодня защитники таких языков, как эльзасский, бретонский, корсиканский, каталанский, идиш, и других языков меньшинств, в том числе языков заморских департаментов и территорий Франции, смотрят на будущее с большей надеждой. Но прежде всего в свете экономического веса Германии и динамизма, с которым развивается Южная Каталония, стала заметнее возможная «полезность» языков сопредельных регионов Франции. Таким образом, в броне заскорузлого французского подхода к языкам наметилась небольшая брешь.

Помимо безусловной привязанности к конкретной культуре, почему и за что борются автономисты – мы сознательно используем этот термин в широком смысле слова, – действия которых кажутся такими странными и малопонятными, глядя из Парижа, Мадрида или Лондона? Их главным общим врагом является ползучая гомогенизация, навязанное народам приведение всей жизни к единым стандартам в интересах доминирующих экономических структур. Безусловно, во Франции, за исключением Корсики, автономистов сравнительно мало, и в целом в стране безразличных к этим вопросам граждан значительно больше. Тем не менее они выражают тенденцию, значимость которой ни в коем случае нельзя недооценить – во избежание серьёзных осложнений.

Недавняя эволюция Франции в «идентитарной» области была ускоренной, и тем не менее она прошла через несколько конкретных фаз.

В 1968 г. лингвист и писатель Робер Лафон (1923–2009) делает достоянием широкой публики тему «борьбы за окситанскую самобытность» и разрабатывает концепции «революций регионального значения» и «колоний внутри страны»^[35]. За какие-то несколько лет, в обстановке массового ухода в города и покинутых сельских районов, возможно, родилась новая Франция: она больше не хочет, как в прошлом, ориентироваться прежде всего на Париж. Итальянский политолог Рикардо Петрелла писал: полным ходом идёт культурная революция, она утверждает значимость регионов^[36]. За прошедшие годы произошли сдвиги в сознании новых слоёв населения. Волнения под автономистскими, антимилитаристскими лозунгами и под лозунгами борьбы за экологию соединяются в призывах gardarem lou Larzac или volem viure al païs, которые, по сути, являясь продолжением студенческих городских волнений мая 1968 г., привлекают множество молодых людей.

Это народное движение, как ни парадоксально, осталось маргинальным по отношению к «живым силам» страны, особенно экономическим, тогда как автономизм (отметим многозначность этого слова, которое одновременно употребляется и в отношении корсиканских активистов, и по поводу бьющих витрины хулиганов из Нантера), добившись ряда скромных успехов, сошёл на нет в конце семидесятых годов. Поборники централизации и якобинцы всех мастей могли откровенно ликовать^[37].

Хотя автономизм потерял зрелищность и утратил схожесть с народным гулянием, за эти годы он углубил теоретическую обоснованность своего движения и заинтересовал новые слои населения. В начале 1990-х гг. он снова вышел на свет, затронув на этот раз всё европейское пространство. От Шотландии до Сардинии разные по культуре регионы, имеющие в некоторых случаях солидный экономический потенциал, заставляют говорить о себе и привлекают внимание к своим возможностям. Народный энтузиазм на местах стимулирует развитие политической линии, направленной на децентрализацию.

Не стоит обманываться: новые движения не являются простым продолжением предшествовавшего активизма. Они вписаны в современность и являются несомненно её производными; они совершенно осознанно сами творят идентичность, отказываясь быть её пассивными носителями. Как и всех творцов, их довольно мало, зато они творчески активны и изобретательны.

Мы наблюдали за тем, как партикуляристские движения прорастают, казалось, из самой почвы наших областей. Посмотрим теперь в другом направлении, на население, которое, на первый взгляд, кажется полной противоположностью рассмотренного случая, а именно на жителей иммигрантских кварталов. Но и в этих «бетонных джунглях», таких далёких от наших милых старинных уголков «малой родины», идентичность парадоксальным образом играет ключевую роль.

«Новые меньшинства», выходцы из иммиграции

Тогда как региональные движения, возникающие где-то на «периферии», сравнительно мало заметны для большинства наших соотечественников, иначе обстоят дела с другим типом утверждения идентичностей: он заявляет о себе голосами детей иммигрантов, «молодёжи», живущей в «кварталах». Действительно, начиная с 1970-х гг. рабочие кварталы и пригороды наполнились выходцами из стран третьего мира, и их население стало цветным. Ушли в прошлое те времена, когда в шестидесятые годы свои «местные парни в чёрных куртках» наводили ужас на тихие уютные предместья с домиками и садиками. За прошедшие годы в некоторых слоях второго поколения иммигрантов социальные отношения наполнились этническим содержанием^[38].

Действительно, агломерации урбанизированных предместий на периферии городов, которые стало привычным называть «кварталами», всё чаще становятся территорией разгула насилия и грабежа, физических столкновений между бандами потерянной молодёжи^[39], выброшенной из школьной системы, живущей в бедности и в обстановке культурной нищеты, обезличивания, потери корней. Чувствуя себя чужими в обществе, которому принадлежит власть, они находят единственный выход в наркотиках и стихийном насилии, разрушая предметы и ценности, имеющие значение для властей, для трудовой части общества, и уничтожая всё то, что «выражает идею республики» (по выражению французского социолога Мишеля Вьевьёрки^[40]). В обществе, где для неё нет места, эта молодёжь стихийным образом создаёт себе, по принципу компенсации, особый порядок. Происходит своеобразная перестройка социальных связей, с учётом внутренних разделений – они не видны со стороны, но тем не менее абсолютно непреодолимы^[41]. В силу непонятности этих процессов внешнему наблюдателю, их скрытого течения и грубого насилия, которым они сопровождаются, остальная часть общества, все «другие» воспринимают их прежде всего как дикую и агрессивную форму разрыва связей с цивилизацией^[42].

В национальной идентичности и в идеалах гражданства эта молодёжь видит историю унижений, которым подвергались их родители: она ведёт себя с вызовом, презирает ассимиляцию и терроризирует своё окружение. Её представления формирует «культура насилия», которая переполняет рэп, видеоигры и фильмы. Отказ от интеграции и «неотрайбалистский» культ символического потребления породили особую форму «культуры», основанную на приёмах и ритуалах, поддерживающих внутреннюю связь группы. Практика группового насилия и уличное искусство являются символами этой настоящей «негативной» культурной идентичности^[43], которая (как всякая идентичность в период формирования) утверждает себя, отрицая существующий порядок^[44]. Как водится, производными этой идентичности являются язык, одежда (специфические марки и форма джинсов, куртки и т. д.), символы и территория.

Разрыв с обществом, отрицание авторитета родителей, культ лёгких денег (роль наркодилера возведена в идеал) – всё это способствует экзальтации чувства гордости за членство в группе, у которой есть и свои герои, и свои козлы отпущения. Так рождается «неонационализм» банды и квартала. Рэкет и торговля наркотиками пронизывают ткань социальных отношений между группами молодёжи кварталов и порождают перманентную конфликтную атмосферу. Распространяются и укрепляются антифранцузские чувства расистского характера: они являются производным от «автоэтницизации», т. е. процесса, в ходе которого группа сама превращает себя в этнос. В обстановке всеобщего молчания разрушается система общения между этими группами и большинством жителей предместий (что касается жителей центра, то они знают об этой молодёжи больше понаслышке).

Исламизация и разрыв гражданских связей

В 2000-е гг. главным образом среди выходцев из Северной Африки и Ближнего Востока (но не только) распространяется салафистское радикальное течение ислама, или исламистский интегризм. В кварталах складывается практика организации населения по этническому признаку и распространяются тенденции этнической сегрегации. Если раньше североафриканцы называли себя «бёрами» (неологизм для названия детей магрибинских иммигрантов во Франции), то теперь они говорят о себе как об «арабах» и о «мусульманах», придавая этим словам дополнительную эмоциональную нагрузку. Эти же названия, но со знаком минус, используют и крайне правые. Подобное подчёркивание и обострение различий не может не беспокоить: оно привлекает внимание молодёжи, которая с интересом слушает радикальных исламистских проповедников, чьи идеи имеют вполне определённую направленность^[45]. Итак, чем больше группу отдаляют от всего сообщества, подчёркивая её маргинальность (например, препятствуя строительству мест отправления культа или нагнетая излишнюю напряжённость вокруг вопроса о ношении мусульманского платка), тем больше значимости приобретают жесты и поступки, изначально носившие преходящий, случайный или просто провокационный характер. Другими словами, создавая помехи традиционным проявлениям местных культур, мы косвенным образом помогаем формированию их новых проявлений, которые могут быть неконтролируемыми и агрессивными.

Как это наглядно показал политолог Фред Констан^[46], за этими способами утверждения идентичности часто скрываются требования равенства, понимаемого как признание различий, – их отвергает лаицизм, но зато культивирует коммунитаризм. Действительно, сегодня борьбу за признание инаковости, за равенство и достоинство у нас приходится вести «представляя социальные конфликты как культурные феномены». Парадоксально, но уход в коммунитаризм, возможно, выражает потребность в интеграции. Мусульманская принадлежность часто вызывает у нас в обществе критическое отношение – быть мусульманином в наши дни становится всё труднее – но мусульмане превращают свои стигматы в достоинства, в соответствии с хорошо известным приёмом, и с гордостью демонстрируют свою идентичность: подчёркивая своё отличие, они делают его инструментом интеграции. В этих условиях недифференцированная политика социальной интеграции – которую, впрочем, многие отвергают – не достигает своей цели, тогда как разнообразные формы фундаментализма (прежде всего мусульманского, но также в меньшей степени фундаментализма в иудейских общинах) привлекают новых последователей. Как видно, столкнувшись с этой новой проблемой, философия власти французского толка, со всей своей якобинской прямолинейностью, оказывается не во всеоружии^[47].