Облака из кетчупа

Annabel Pitcher

KETCHUP CLOUDS

Печатается с разрешения литературных агентств Felicity Bryan Associates и Andrew Nurnberg.

© Annabel Pitcher, 2012

© Перевод. Г. Тумаркина, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

* * *

Моему мужу и лучшему другу, С. П., с любовью и искренней благодарностью

 
Грешно, смешно, сплошная ерунда,
Но как прекрасно было!
 

Роберт Браунинг, «Исповедь»¹

* * *

Сказочная ул., 1

Бат

1 августа

Уважаемый мистер С. Харрис!

Не обращайте внимания на красную кляксу в левом верхнем углу. Это варенье, а не кровь. Хотя, думаю, вам не нужно объяснять разницу. Не варенье же полиция обнаружила на вашем башмаке.

Варенье в углу – из моего сэндвича. Домашнее, малиновое. Бабушка варила. Уже семь лет, как она умерла, а это варенье последнее, что она сделала. Ну, типа того. Если не считать время, которое она провела в больнице, подключенная к одной из этих штуковин, которые делают «бип-бип», если вам повезло, и «бииииип-бииииип», если – нет. Вот такой звук и кружил по больничной палате семь лет назад. Биииииииииииииип. А полгода спустя родилась моя младшая сестра, и папа назвал ее в честь бабушки. Дороти Констанция. Когда папа перестал горевать, он решил подсократить имя. Сестренка у меня маленькая, кругленькая, поэтому мы и стали звать ее Дот².

Другой моей сестре, Софи, десять. У них у обеих длинные светлые волосы, зеленые глаза и острые носики. Только Софи высокая, худенькая и более смуглая, будто ее покатали, как колбаску, а потом минут десять подсушивали в духовке. Я другая. Каштановые волосы. Карие глаза. Средний рост. Ничего особенного, по-моему. Посмотришь на меня – нипочем не догадаешься про мою тайну.

Я все-таки доела сэндвич. Варенье нормальное, не прокисло, потому что в стерилизованных банках может храниться целую вечность. По крайней мере, так говорит папа, а мама воротит нос. Он у нее тоже остренький. А волосы того же цвета, что у моих сестер, но короче и вьются. У папы волосы почти как у меня, только над ушами седые прядки. У него еще такая штука – гетерохромия называется. Это когда один глаз карий, а другой светлый. Голубой – если на улице ясно, серый – если пасмурно. Глазок как небо, сказала я однажды, и у папы появились такие ямочки на щеках, как раз посередке. Вообще, не знаю, имеет ли все это какое-то значение, но, наверное, будет правильно описать мою семью, прежде чем говорить, зачем я сюда пришла и что хочу вам сказать.

Потому что я собираюсь сказать это. Я не просто так сижу в этом сарае. Здесь чертовски холодно, и мама меня убьет, если узнает, что я встала с постели, но это самое подходящее место, чтобы написать письмо. Вокруг такие деревья… Не спрашивайте меня – какие, но у них большие листья и они шуршат на ветру. Ш-ш-ш-ш. Другого такого голоса ни у кого нет.

У меня пальцы липкие от варенья. Держу пари, усы у котов – тоже. Ллойд и Веббер так мяукали, словно поверить не могли своему счастью. Ну еще бы – с неба сыплются сэндвичи! А это я зашвырнула свой за живую изгородь. Наелась. Вообще-то мне есть нисколечко не хотелось. Если на то пошло, я взялась за сэндвич, только чтоб не браться за письмо. Не обижайтесь, мистер Харрис! Просто мне трудно. И я устала. Почти не сплю с 1 мая.

Но здесь я не засну точно, не бойтесь. Черепица в ящике, на котором я сижу, жутко колется; из-под двери сарая тянет сквозняком. Надо поторапливаться, потому что мне по обыкновению везет как утопленнику: батарейка в фонарике садится. Я было попробовала зажать его в зубах, да челюсть заболела. Теперь он качается на подоконнике по соседству с паутиной. Обыкновенно я не сижу в сарае, тем более в два часа ночи, но сегодня голос у меня в голове просто оглушительный, образы – более живые. И сердце колотится, колотится. Как сумасшедшее. Если бы его сейчас подключить к той больничной штуковине, держу пари, она бы не выдержала, перегорела.

Когда я вылезла из-под одеяла, пижамная кофта прилипла у меня к спине, а во рту было суше, чем в пустыне. Я сунула в карман халата бумажку с вашим именем и адресом и на цыпочках выбралась наружу. Теперь я здесь, один на один с чистым листом бумаги, полная решимости поведать вам свою тайну, хотя не представляю, как это сделать.

Когда пишешь, не бывает косноязычия, а если б было (типа, моя рука вовсе не рука, а здоровенный язык), честное слово, она, рука, завязалась бы в такой мудреный узел, какой умеют завязывать только скауты. Скауты и один мужик на BBC Two, тот лохматый, который ведет программы про выживание, вечно лопает змей и спит на деревьях посреди джунглей. Мне сейчас пришло в голову, что вы, вероятно, понятия не имеете, о чем я болтаю. У вас в камере смертников есть телик? Если есть, вы смотрите британские программы или только американские?

Конечно, глупо задавать вопросы. Даже если бы вам захотелось ответить, адрес в начале этого письма ненастоящий. Никакой Сказочной улицы в Англии нет. Поэтому, мистер Харрис, даже не мечтайте сбежать из тюрьмы, поймать в Техасе машину и, как гром среди ясного неба, объявиться у меня на пороге, у девочки по имени – ну, скажем, Зои.

Ваш адрес я нашла на сайте «Камера смертников», а сайт нашла с подачи одной монахини. Вот уж не думала, что напишу такое предложение, но, похоже, вся моя жизнь катится совсем не в ту сторону. Там, на сайте, была ваша фотка. Для бритого наголо человека в оранжевом комбинезоне, в толстых очках и со шрамом через всю щеку вы выглядите даже дружелюбно. Я кликала не только на ваш профиль. Сотни преступников ищут друзей по переписке. Сотни. Но вы особенный. Вся эта история про то, как ваша семья отреклась от вас и вы не получали ни строчки целых одиннадцать лет. Вся эта история про ваше чувство вины. Не то чтобы я верила в Бога, но на исповедь ходила – хотела избавиться от своего чувства вины. Сначала, правда, трижды проверила в Википедии, что священник не сможет донести на меня в полицию. Но когда села в кабинку и сквозь решетку увидела его силуэт, не смогла заговорить. Как признаться человеку, который ни разу в жизни не согрешил, разве что отхлебнул лишний глоток вина для Причастия в тяжелый для себя день? Если, конечно, он не из тех священников, которые дурно ведут себя с детьми. В этом случае ему про грех все ведомо. Уверенности у меня не было, и я не стала рисковать.

С вами гораздо безопасней. А еще, если честно, вы немного напоминаете мне Гарри Поттера. Не помню, когда вышла первая книга – до вашего обвинения в убийстве или после? На всякий случай, если вы не в курсе – у Гарри Поттера был шрам и очки (и у вас шрам и очки), и он тоже не получал писем. А потом ни с того ни с сего он вдруг получил загадочное письмо, в котором было сказано, что он волшебник, и его жизнь чудесным образом преобразилась.

Сейчас вы, наверное, читаете это в своей камере и думаете: «А вдруг и мне сейчас объявят, что я обладаю магическими силами?» И, если сайту можно верить, держу пари, воображаете, как исцеляете все до единой колотые раны вашей жены. К сожалению, должна вас разочаровать и все такое… Я самая обыкновенная девочка-подросток, вовсе не директор Школы Чародейства и Волшебства. Однако, поверьте, если бы эта шариковая ручка была волшебной палочкой, я наделила бы вас магической силой, чтобы оживить вашу жену, потому что в этом мы с вами похожи.

Я знаю, каково это.

У меня была не женщина. У меня был мальчик. И я его убила. Ровно три месяца назад.

И знаете, что хуже всего? Мне это сошло с рук. Никто не докопался, что это на моей совести. Ни одна живая душа. Я гуляю, где хочу, говорю правильные слова, совершаю правильные поступки, но внутри у меня все кричит. У меня духу не хватает признаться маме, или папе, или сестрам, потому что не хочу, чтобы от меня отреклись. И в тюрьму не хочу, хотя мне там самое место. Вот видите, мистер Харрис, я не такая храбрая, как вы. А из-за смертельной инъекции вы особо не тревожьтесь. Я бы вообще из-за этого не переживала – когда усыпили мою собаку, она, клянусь, выглядела так безмятежно. На сайте говорится, что вы себя никогда не простите, но теперь вы хотя бы знаете, что есть на свете люди куда хуже вас. У вас хватило мужества сознаться, а я ужасная трусиха – открыть свое настоящее имя и то боюсь, даже в письме.

Так что зовите меня Зои. И представим, что живу я на западе Англии, где-нибудь, ну не знаю, неподалеку от Бата, старинного города с древними зданиями и толпами туристов по выходным, фотографирующих мост. Все остальное, что я напишу, будет чистой правдой.

Зои

Сказочная ул., 1

Бат

12 августа

Уважаемый мистер Харрис!

Если вы читаете эти строки, значит, как я понимаю, вам интересно, что я собираюсь рассказать. Здорово, конечно, но на свой счет я это не принимаю, потому что, честно говоря, вам должно быть ужасно скучно в этой вашей камере – делать-то особо нечего, кроме как стихи писать. Они у вас, к слову сказать, хорошо получаются, особенно тот сонет про смертельную инъекцию. Я их читала в вашем профиле на сайте, а после того стихотворения про театр мне стало грустно. Держу пари, когда Дороти³ пошла по дороге из желтого кирпича, вы понятия не имели, что через сорок восемь часов совершите убийство.

Чудно, я могу написать такое, практически не моргнув глазом. Не соверши я подобное, было бы иначе. Раньше я бы с вами и словом не обмолвилась, а теперь мы с вами одного поля ягоды. Совершенно одного и того же поля. Вы убили человека, которого, как все считали, любите, и я убила человека, которого, как все считали, люблю. Мы оба понимаем, что это за боль, и страх, и горе, и вина, и сотни других чувств, которым и названия-то нет во всем английском языке.

Все думают, я горюю, и особо не донимают расспросами, когда я заявляюсь бледная, похудевшая, с мешками под глазами, и волосы висят сальными клоками. На днях мама заставила подстричься. В салоне я пялилась на посетительниц и гадала: у кого из них грех за душой? Монахиня говорила, идеальных людей не бывает, в каждом есть и хорошее, и дурное. В каждом. Даже в людях, про которых и не подумаешь, что в них может быть что-то скверное. Например, такие как Барак Обама или ведущие «Блу Питера»⁴. Я стараюсь думать об этом, когда чувство вины мучает особенно сильно и не дает заснуть. Сегодня это не помогло, и вот я опять здесь. И опять такая же холодрыга, только на этот раз я заткнула щель под дверью сарая старой папиной курткой.

Не помню, как звали ту монахиню. У нее было морщинистое лицо, как изюмина, но такая изюмина, которую еще можно представить виноградиной – кое-где под морщинами проглядывала былая красота. Она пришла к нам в школу за неделю до летних каникул, чтобы поговорить о смертной казни. Она говорила тихим, дрожащим голосом, но все слушали ее затаив дыхание. Даже Адам. Обычно он откидывается на спинку стула и расстреливает девчонок колпачками от ручек, причем метит прямо в голову. А в тот день нам можно было снять капюшоны, потому что никто ничего такого не вытворял, и все, раскрыв рты, слушали про то, как эта старая дама борется за отмену смертной казни.

Она много чего делала. Прошения, протесты, статьи в газетах, письма осужденным, а они ей отвечали и в чем только не признавались. «Типа, в своих преступлениях и все такое?» – спросил кто-то из нас. Монахиня кивнула: «Иногда. Каждый желает быть услышанным». Она еще кучу всего рассказывала, я уж не помню, что именно, потому что как раз тогда меня и осенило, прямо в кабинете религиоведения! Я примчалась домой и сразу бросилась наверх в кабинет, даже не разулась, хотя мама только-только купила бежевые ковры. Включила комп и нашла сайт «Камера смертников», поставив сначала галочку напротив слов «Да, мне восемнадцать лет». Компьютер от моего вранья не вырубился, и сирена не заорала. Я с ходу попала на страницу с информацией о преступниках, желающих завести друзей по переписке, а там вы, мистер Харрис, второй слева в третьем ряду на четвертой странице. Будто только и ждете услышать мою историю.

Часть первая

Не самое оригинальное название, но это живая жизнь, не вымысел. Так, небольшое отступление. Вообще-то я пишу в стиле фэнтези. Если вам интересно, лучший мой рассказ – «Биззл Бэззлбог» – про такого синего мохнатого зверька не зверька, словом, существо, которое живет в жестянке с тушеной фасолью, задвинутой в самый конец буфета в доме одной семьи. Живет там уже много лет, но в один прекрасный день мальчику по имени Мод (настоящее имя Дом, тут дело в зеркальном отображении) захотелось тостов с фасолью. Он открывает жестянку, переворачивает ее вверх дном, и Биззл шлепается на блюдо для микроволновки.

Не знаю, мистер Харрис, давно ли вы пишете стихи. Лично я хочу стать писателем с тех пор, как прочитала «Великолепную пятерку»⁵, на которую делала свой первый отзыв в начальной школе. 4,5 звезды из 5 возможных дала я ей, потому что приключение было классное и сокровище они в конце нашли, а ползвезды скинула из-за персонажа по имени Джордж – трансвестит какая-то, ну или почти, и вечно она разговаривает со своей собакой. За отход от реалистичности и скинула.

Сейчас за окном сияет целая куча звезд, и все до единой целенькие, яркие. Может, это инопланетяне ставят Земле наивысший балл, что говорит о том, как мало они о нас знают. Все тихо вокруг, словно мир затаил дыхание в ожидании моего рассказа. И вы небось тоже. Что ж, приступим!

Все началось год назад с неожиданного телефонного звонка. В августе. Целую неделю я собиралась с духом спросить маму, можно ли мне пойти в субботу на домашнюю вечеринку. Не на какую-нибудь там вечеринку, а на вечеринку к Максу Моргану! Приглашены были все. Собирались отметить окончание лета – через пару дней мы возвращались в школу. Как на грех, шансы на то, что мама меня отпустит, практически равнялись нулю. В то время она вообще ничего мне не разрешала, даже пройтись по магазинам с Лорен не пускала – боялась, вдруг меня похитят. И за домашние задания жутко переживала. Посачковать в нашем доме нет никакой возможности, потому что мама бросила свою адвокатскую работу, когда Дот была еще маленькой. Она была болезненным ребенком, вечно то в одной больнице, то в другой. Мама возилась с ней с утра до ночи. И про меня не забывала. Стоило продрать глаза поутру – мама тут как тут: «Какие сегодня уроки?» Вернусь из школы – мама опять тут как тут: «Что задано?» В остальное время она занималась домашними делами. Дом у нас большой, и очень непросто держать его в чистоте, не говоря уж о порядке. Однако маме это удавалось при помощи составленного ей самой графика, которого она неукоснительно придерживалась. Слушая новости по телику, она складывала чистое белье и разбирала носки. И даже лежа в ванной, не расслаблялась, а до блеска начищала краны. Готовила мама всегда много и всегда из лучших продуктов. Яйца от куриц, которые гуляют на свободе, овощи – экологически чистые, мясо от коровы, которая проживает в Эдемском саду или где-нибудь неподалеку. Чтоб никакого загрязнения окружающей среды и никаких химикатов, ничего такого, что может нам навредить.

Вы только не обижайтесь, мистер Харрис, но я пыталась найти в интернете что-нибудь про вашу маму (безуспешно). Хотела узнать: была ли она строгой, заставляла ли вас хорошо учиться в школе, быть вежливыми со старшими, ладить с законом и доедать овощи. Надеюсь, что нет. Обидно было бы думать, что вы провели подростковые годы, уплетая брокколи, а теперь заперты в камере и никакой свободы. Надеюсь, вы побезумствовали в свое время. Например, на спор пробежали голышом через соседский сад. У Лорен на дне рождения (ей как раз четырнадцать исполнилось) такое было. Уже после того, как я рано ушла домой. Когда Лорен расписывала мне все это в школе, я, само собой, состроила безразличную физиономию – дескать, я уже выросла из подобных шалостей. Но когда историк потребовал, чтобы мы прекратили шушукаться и смотрели в учебник, я видела не иудеев, а сиськи, пляшущие под луной.

Пропустить такое! Меня аж мутило от обиды. И от их россказней взахлеб. И от зависти, настоящей черной зависти – мне-то самой нечем было поделиться. Вот почему, когда меня позвали к Максу, я решила попросить маму так, чтобы она не смогла отказать.

В субботу утром я валялась в постели и ломала голову, как бы похитрее сформулировать вопрос. Задать его надо было до моего ухода в библиотеку, где я раскладывала книги по полкам за 3,5 фунта в час. Вот тут-то и зазвонил телефон. По папиному голосу я поняла, что это что-то серьезное, вылезла из постели и в халате спустилась вниз. Между прочим, на мне и сейчас как раз этот самый халат – в красно-черных цветочках и с кружевами на манжетах (если вам интересно). Спустя мгновение папа уже запрыгивал в свой BMW, даже не позавтракав, а мама бежала за ним по дороге прямо в фартуке и желтых резиновых перчатках.

– К чему пороть горячку? – кричала она.

Знаете, мистер Харрис, теперь, когда у нас с вами разговор пошел честь по чести, надо бы мне излагать все потолковее, чтобы вам было легче читать. Понятное дело, я не помню дословно, кто и что говорил, поэтому кое-что буду пересказывать своими словами, а кое-что буду пропускать – всякую скукотищу. Про погоду, например.

– Что случилось? – спросила я, стоя на крыльце, вероятно, с встревоженным лицом.

– Ну съешь хотя бы тост, Саймон.

Папа покачал головой:

– Некогда, нам надо ехать. Неизвестно, сколько ему осталось.

– Нам? – удивилась мама.

– Ты разве не собираешься?

– Давай задумаемся на минутку…

– А вдруг у него нет этой самой минутки! Надо торопиться.

– Если ты так считаешь, пожалуйста, не буду тебе мешать. Но я остаюсь здесь. Тебе известно, как я отношусь…

– Что случилось? – снова спросила я. На этот раз громче и, вероятно, с еще более встревоженным лицом. Родители – ноль внимания.

Папа потер виски, взъерошив седые прядки:

– Что я скажу ему? Столько времени прошло…

Мама поджала губы:

– Понятия не имею.

– О ком вы говорите? – настаивала я.

– Он меня, чего доброго, и к себе в комнату не пустит, – продолжал папа.

– Судя по всему, он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты, – заявила мама.

– Кто не поймет? – Я шагнула на дорожку.

– Тапочки! – прикрикнула мама.

Я вернулась на крыльцо и вытерла ноги о коврик:

– Кто-нибудь скажет мне наконец, что случилось?

Последовала пауза. Долгая пауза.

– Это дедушка, – сказал папа.

– У него был удар, – сказала мама.

– Ох, – сказала я.

Не слишком участливо с моей стороны. Могу в свое оправдание сказать, что долгие годы не видела дедушку. Помню, как завидовала папе: ему на Причастии в дедушкиной церкви дали просфору, а нас мама к алтарю не пустила. А еще помню, как играла с псалтырем – старалась захлопнуть в нем пальцы Софи, распевая мотивчик из «Челюстей», а дедушка хмурился. У него был большой сад с высоченными подсолнухами. Однажды я устроила домик у него в гараже, а он дал мне бутылку выдохшегося лимонада для кукол. Потом была какая-то ссора, и больше мы к дедушке не ездили. Не знаю, что там стряслось, только уехали мы от дедушки даже без обеда. У меня в животе урчало от голода, и нам в кои-то веки разрешили поесть в «Макдоналдсе». Мама была очень расстроена – я заказала биг-мак и самую большую порцию картошки, а она и слова не вымолвила.

– Ты и впрямь остаешься? – спросил папа.

Мама подтянула резиновые перчатки:

– А кто, интересно, присмотрит за девочками?

– Я! – выпалила я, потому что в голове у меня внезапно созрел план. – Я присмотрю!

Мама нахмурилась:

– Не думаю.

– Она уже взрослая, – сказал папа.

– А если что-нибудь случится?

Папа протянул свой телефон:

– А вот это на что?

– Ну не знаю… – Мама, закусив губу, пристально смотрела на меня. – А как же твоя библиотека?

Я пожала плечами:

– Позвоню и объясню, что у меня семейные обстоятельства.

– Вот и славно, – сказал папа. – Договорились.

Птица села на капот машины. Певчий дрозд. С минуту мы смотрели на него – из клюва у него свисал червяк. Потом папа взглянул на маму, мама взглянула на папу, дрозд упорхнул. Я скрестила пальцы за спиной.

– Послушай, думаю, мне все-таки лучше остаться с девочками, – неуверенно начала мама. – Софи надо разучивать гаммы, и я бы позанималась с Дот…

– Не пользуйся ими как предлогом, Джейн! – Папа стукнул кулаком по бедру. – Ясно же, ты просто не хочешь ехать. Имей, по крайней мере, мужество признать это.

– Прекрасно! Ну тогда и ты имей мужество признать, Саймон. Мы же оба знаем, что твой отец не желает меня видеть.

– Он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты! – парировал папа, в упор глядя на маму. Это был ловкий ход – повторить ее же собственные слова. Мама это поняла и, сдаваясь, со вздохом пошла к дому, снимая на ходу перчатки.

– Будь по-твоему, но знай – я к его комнате и близко не подойду!

И мама скрылась в доме.

Папа, скрипнув зубами, глянул на часы. Я подошла к машине, по-прежнему держа скрещенные пальцы за спиной:

– Вы надолго в больницу, да?

Папа почесал в затылке, вздохнул:

– Скорей всего.

Я расплылась в самой ободряющей ухмылке:

– Не беспокойся за нас. Все будет нормально.

– Спасибо, детка.

– А если задержитесь, так я на вечеринку просто не пойду. Подумаешь, ерунда. То есть Лорен, конечно, расстроится, ну ничего, переживет. – Я выдала это не моргнув глазом, так что папа легко мог решить, что мама уже согласилась. Он нажал на клаксон, чтобы поторопить ее.

– Когда начинается твоя вечеринка?

– В восемь, – ответила я слегка изменившимся голосом.

– К этому времени мы уже вернемся… во всяком случае, я надеюсь. Если хочешь, я тебя подвезу.

– Отлично! – Еле сдерживая улыбку, я бегом вернулась в дом.

В середине дня мама позвонила нам и сообщила, что дедушкино состояние стабилизировалось. Приглушенным больничным голосом она говорила, что папа справляется и чтоб я вытащила из морозилки вырезку на обед. Я ухмыльнулась – обожаю стейки! Все складывалось идеально. Я пошла и налила себе лимонаду со льдом, ледяные кубики тихонько позвякивали в стакане. И еще апельсин взяла. Остаток дня я чудесно провела на солнышке в саду – написала очередную главу про Биззла Бэззлбога, наполнила птичью кормушку на ветке дерева у задней двери. Птицы тотчас, треща крыльями, устремились к кормушке – сорока (старая знакомая), зяблик (осторожный, сначала опустился на землю) и ласточка (ас! такие фигуры высшего пилотажа над клумбой выделывала). Я, до смешного счастливая, смотрела и смотрела на них. Птицы – это мое. Я знаю практически все виды птиц, которые водятся в Англии. Ей-богу. Без хвастовства.

В саду желтели сотни одуванчиков. Я вам один нарисовала – вдруг в вашей местности другие сорняки или вообще сорняков нет. Мне думается, Техас, он сухой, может, даже – пустыня с миражами. Держу пари, вам из окошка видны бескрайние золотые пески. И, мистер Харрис, это же мука мученическая. Впрочем, может, вы неравнодушны к пляжам?

Я сорвала жирный одуванчик, плюхнулась на траву и, задрав ноги на вазон, принялась крутить цветок в руке. Солнце на небе было в точности такого же цвета, как мой одуванчик, горячий желтый луч протянулся между ними. Блистающая связующая нить… а может, просто первый загар на руке, но на мгновение мне показалось, что я и вселенная – звенья одной гигантской цепи. Все имело значение, и все имело смысл. Словно кто-то расписал мою жизнь по дням и часам.

Кто-то другой, а не моя младшая сестренка.

– Нравится?

Надо мной стояла Дот в розовом платье. Свою книжку с головоломками она зажала под мышкой, чтобы освободить руки для разговора, потому что она у нас глухая. Я скосила глаза на картинку. Дот не в том порядке соединила точки, и бабочка, которой следовало порхать в небесах, вот-вот должна была потерпеть крушение в кроне дерева. Я засунула одуванчик за ухо.

– Очень!

– Больше чем шоколад?

– Больше, – жестами ответила я.

– Больше чем… мороженое?

Я сделала вид, что задумалась.

– Смотря какое мороженое.

Дот шлепнулась на свои пухлые коленки.

– Если клубничное?

– Больше, чем клубничное.

– А если банановое?

Я покачала головой:

– Больше!

Дот радостно захихикала и наклонилась ко мне. – Правда, больше, чем банановое? Я чмокнула ее в нос.

– Больше, чем любое мороженое в целом свете!

Дот отбросила книжку на траву и растянулась рядом со мной, ветерок раздувал ее длинные волосы.

– А у тебя за ухом одуванчик.

– Точно.

– Почему?

– Они мои любимые цветы, – соврала я.

– Больше, чем нарциссы?

– Больше, чем любые цветы во всей вселенной, – я решила сразу пресечь дальнейшие вопросы, потому что входная дверь открылась, и в холле раздались шаги. Я села, прислушиваясь. Дот непонимающе уставилась на меня.

– Мама с папой, – объяснила я.

Дот вскочила на ноги, но что-то в голосах родителей заставило меня схватить ее за руку и остановить. Через открытое окно было слышно – они ссорятся. Я нырнула за куст, дернула Дот за собой. Та засмеялась, полагая, что это какая-то игра, а я осторожно раздвинула листья.

Мама шваркнула чашку на кухонный стол.

– Как ты мог на это согласиться!

– А что я должен был сделать?

Мама сердито ткнула выключатель ни в чем не повинного чайника.

– Поговорить со мной! Посоветоваться!

– Как я мог? Тебя же не было в палате!

– Это не оправдание.

– Он их дедушка, Джейн. Он имеет право их видеть.

– Не говори ерунды! Они сто лет про него знать не знали.

– Тем важнее для них побыть с ним рядом сейчас, пока не поздно.

Мама закатила глаза. Дот крутилась и вертелась, норовя вырваться. Я зажала ей рот рукой и сделала страшные глаза: ш-ш-ш! Мама выхватила из ящика чайную ложку и со стуком задвинула ящик на место.

– Мы давным-давно все решили. Давным-давно! Я не собираюсь начинать все сначала, только потому, что твой папаша слегка…

– У него был удар!

Мама швырнула ложку в чашку.

– Это ничего не меняет! Ровным счетом ничего! И вообще на чьей ты стороне?

– Не должно быть никаких сторон, Джейн. Я больше не желаю этого. Мы одна семья.

– Расскажи об этом своему… – начала было мама, но тут Дот укусила меня за палец и вырвалась на свободу.

Что я могла поделать? Она умчалась на всех парах, прошлась колесом по лужайке, выставив напоказ свои трусики, и под конец грохнулась на траву. Мама с папой изумленно глядели в окно, а Дот сорвала одуванчик – только этот был белый, пушистый; целый шарик таких невесомых штучек, похожих на мертвых фей. Солнце зашло за тучку, Дот сильно дунула, и одуванчика не стало. И, мистер Харрис, на этом я заканчиваю, потому что устала, и к тому же у меня левая нога затекла.

Зои

Сказочная ул., 1

Бат

2 сентября

Уважаемый мистер Харрис!

Знаете, чем хорош этот сарай? Здесь нет посторонних глаз. Вообще ничьих глаз. Только восемь паучьих, и те на меня не смотрят. Паук посиживает на своей паутине на подоконнике и таращится в окно на силуэт дерева, на облако, на серп луны, серебром отражающийся в его глазах. О мухах небось мечтает или еще о чем.

Завтра будет иначе. Снова будут глаза. Печальные и любопытные, бесстыдно пялящиеся и старающиеся не смотреть мне в лицо, но поглядывающие исподтишка, когда я вхожу в школу. Никуда от них не спрячешься, даже в туалете (если вы об этом подумали). В прошлом семестре несколько девчонок подкараулили меня, когда я выходила из кабинки, подскочили, окружили. Все-то им хотелось знать – что да как, где да когда (только не кто), потому что они все были на его похоронах.

Вопросы вопросы вопросы вопросы – именно так: громче, громче… Я не знала, что им сказать. Это становилось подозрительным, нужно было найти какие-то слова, но в голове зияла черная дыра. Вакуум. Ни единого слова. По спине пошла испарина, меня словно проткнули раскаленной спицей от темени до копчика. Я до отказа отвернула кран. Вода с брызгами хлестала мне на руки, пытаясь смыть вину. Я скребла руки изо всей мочи, все сильнее, сильнее. И хватала ртом воздух, все быстрее, быстрее. А девчонки подбирались все ближе, ближе… Я не могла выносить этого ни секундой дольше и бросилась наутек, а в дверях налетела на нашу учительницу английского. Та только глянула на меня и сразу потащила к себе в кабинет.

Там на стене висел портрет леди Макбет, а под ним цитата: «Прочь, проклятое пятно!»⁶ Я не знаю, мистер Харрис, знакомы ли вы с Шекспиром, но, если вам интересно – леди Макбет сокрушалась не из-за прыщика на подбородке. Я таращилась на окровавленные руки леди Макбет, и мои собственные руки ужас как дрожали.

– Ну полно, полно. Посиди тут спокойненько. И не волнуйся – мы никуда не торопимся, – участливо приговаривала миссис Макклин. Интересно, она это всерьез? То есть я буду сидеть за ее столом со стопкой тетрадок до скончания времен и мне полегчает? Я терпела из последних сил, а она похлопывала меня по руке, требовала, чтоб я дышала, уверяла, что я молодец, храбрая девочка и что ей ужасно жалко. Будто не я, а она виновата в том, что тело его лежит в гробу.

Вот это страшнее всего – знать, что он под землей. С распахнутыми глазами. Карими глазами, так хорошо мне знакомыми. Они вглядываются в мир наверху, но не могут его разглядеть. Рот у него тоже открыт, словно выкрикивает правду, но ни одна живая душа не слышит. Иногда я даже вижу его ногти – окровавленные, обломанные. Он выцарапывает на крышке гроба слова – длинное объяснение того, что произошло 1 мая. Никто никогда не прочтет его под землей.

Но знаете, мистер Харрис, эти письма могут помочь. Быть может, я буду рассказывать, рассказывать вам эту историю, и слова на крышке гроба начнут потихоньку стираться, пока не пропадут совсем. Его ногти заживут, и он сложит руки на груди и, наконец, закроет глаза. А потом приползут черви и примутся за его плоть, но это станет лишь облегчением, и его скелет улыбнется.