bannerbannerbanner
Название книги:

Париж на три часа

Автор:
Валентин Пикуль
Париж на три часа

004

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Преддверие

Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее.

Наполеон молча скинул шубу на лавку. Бертье смахнул мусор с крестьянского стола и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты.

Взгляд императора едва скользнул по ней.

– Можайск… Вязьма, – сказал он сипло от простуды. – Даст ли отдых нам Дорогобуж? Осторожность у нас выдается теперь за отвагу, а отвага происходит от осторожности…

Он медленно опустился на лавку, скрипнувшую под ним. Растопырив пальцы маленьких, изящных и давно не мытых рук, император надолго погрузил в них свою тяжелую голову.

«Великая армия» тянулась во мгле загадочных дорог, она пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках. Сражение под Малоярославцем принесло Наполеону лишь отчаяние. Даже «старые ворчуны», как любил называть он свою гвардию, сегодня встретили его молчаливо… Наполеон глянул на соратников из-под пальцев – зорко, почти с опаскою. Вот они, делившие его славу: Мюрат, принц Евгений, Даву, Бессьер и неутомимый Бертье – его зеркало, гулкое эхо его приказов.

За мерзлым окном избы клубились синие вьюги.

Тихо, но озабоченно император спросил о курьере из Парижа.

Нет, отвечали ему, курьера сегодня не было.

Безмолвие затянулось…

За печкой таинственно шуршали мудреные русские тараканы. Мужиковатый Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. Рассеивая мрак, принц Евгений (пасынок императора) задумчиво растепливал одну свечу от другой. В приделе избы, за стенкою, плакал разбуженный ребенок. Мюрат вдруг не выдержал и по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы.

– Мне надоело это! – выкрикнул он порывисто. – Кругом – леса, леса, леса… можно сойти с ума от этих бесконечных лесов. Но я, сир, презираю все – и русских рабов, не знающих благородства, и эти леса, в которых они прячутся… Бессьер, дайте мне остатки вашей кавалерии. Я брошусь на русские батальоны, я открою любую дорогу… хоть до Варшавы!

– Ничего я не дам, – мрачно ответил Бессьер.

Неаполитанский король промолчал, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола.

– Довольно бравады, – сказал он внятно. – Мы и так слишком много сделали для славы Франции… Кажется, что именно теперь настало время задуматься о спасении чести!

Судьба армии была решена, и она покатилась по Большой смоленской дороге – навстречу неизбежной гибели.

Иногда, уставая ехать в карете, Наполеон пересаживался в седло. Лошадь императора была одета в зеленую, расшитую золотыми галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи.

Внешне император был спокоен, но часто спрашивал о курьерах из Парижа: проскочив через Вильно, они бесследно пропадали в русском безлюдье. Только в Михалевке, под Дорогобужем, ему доложили, что один из курьеров прорвался мимо платовских казаков. Наполеон заметно оживился.

Но из прибывших бумаг выяснилось, что 23 октября 1812 го-да Париж, столица его баснословной империи, принадлежал уже не ему, а – другому человеку…

Бертье, читая рапорт герцога Ровиго, запнулся.

– Имя?– грозно потребовал от него император. – Что вы примолкли? Скорее прочтите мне имя…

Бертье выпрямился и четко выговорил:

– Клод Франсуа Мале!

Наполеон резко повернулся к свите:

– Разве моя армия знает об этом безумце?

Многие пожали плечами: одно имя мало что говорило.

Граф Филипп Сетюр, слывший за первого остроумца во Франции, поспешил отшутиться за всех.

– Сир, – улыбнулся он, легкомысленно шаркнув ногою, – всех безумцев Парижа знает один лишь доктор Дебюиссон!..

Наполеон был растерян, и это заметили все.

– Генерал Мале, кажется, принял меня за генерала Бонапарта, у которого можно отнять дивизию, между тем он забыл, что я – император, а моя империя – не дивизия… Что ему было нужно, этому искателю приключений? – выкрикнул Наполеон. – Если мой скипетр, то он слишком тяжел для такого слабоумца!

– Вы ошибаетесь, сир, – ответил старый грубиян Даву. – Таким людям, как генерал Мале, ваш скипетр не нужен. Они переломили бы его о свое колено, словно палку…

Ночь в Дорогобуже была проведена неспокойно.

Париж был отнят у него. И кем же? – республиканцем в обветшалом мундире, который бежал из больницы для умалишенных.

«Где же предел моей власти и насколько она велика, если человек выбежал из бедлама – и столица могучей империи пала к его ногам?» Париж потускнел в его глазах. Правда, он еще не потерял своего очарования. Император испытывал к этому городу почти ревнивое чувство, как к любимой женщине, осквернившей себя в чересчур пылких объятиях другого…

– Генерал Мале, – бредово шептал Наполеон, – кто бы мог подумать? Бригадный генерал Мале… негодяй!

Армия наконец-то дотащила свои ноги до Смоленска.

Комендант города поначалу даже не хотел открывать ворота: в толпе прозябших и нищих калек он не сразу признал бренные останки когда-то «Великой армии», наводившей ужас на всю Европу. Смоленск был выжжен – как и Москва! Среди обгорелых развалин кучами валялись непогребенные трупы завоевателей, бродили толпы дезертиров и мародеров. («Лица, закопченные дымом бивуаков, красные и свирепые глаза, всклокоченные волосы делали их всех похожими на преступников…»). Наполеон, опираясь на плечо Армана Коленкура, пешком поднялся по взгорью от Московской заставы до Новой площади в центре города, где для него была приготовлена квартира. Все четыре дня подряд он не покидал своего убежища, а тяжкие раздумья императора иногда прерывались вспышками самого дикого, самого необузданного гнева…

Генерал Мале по-прежнему занимал его мысли!

– Неужели вся моя власть покоилась на песке? – спрашивал он. – Неужели достаточно одного слабого толчка, чтобы все мое величие оказалось прахом? Мне думалось, что искры революции уже затоптаны. Но… что скажут теперь в Европе?

Отсюда, из Смоленска, император слал письма (которые лишь в 1907 году появились в русской печати) министру полиции Савари, герцогу Ровиго. Наполеон спрашивал, как могло случиться, что на целых три часа Париж был отдан во власть республиканцев? Каждое письмо к Савари император заключал словами: «За сим молю Бога оградить Вас своим святым покровом». Удивительна фраза Наполеона из его смоленского письма от 11 ноября: «Господин герцог Ровиго, я желаю, чтобы все, что имеет отношение к делу Мале, было опубликовано… Это пустое дело, но убедить в этом публику можно лишь путем оглашения…» Коленкуру он сказал:

– С этими французами, как и с женщинами, нельзя разлучаться на долгое время: они обязательно изменят…

Наполеон все чаще возвращался в своих мыслях к Парижу, и в медвежьем захолустье Сморгони он покинул армию, устремившись во Францию. Сопутствовали ему, кроме Коленкура, польский офицер Вонсович и верный мамелюк Рустам. Забившись в глубину крытого возка, Наполеон бежал от армии тайно, неузнанный и таинственный. В дальнейшем же, если речь заходила о генерале Мале, император отзывался о нем с легким пренебрежением.

– Ах, этот жалкий маньяк! – отвечал он, как бы не сразу припомнив, о ком идет речь. – Но стоит ли говорить о нем?

* * *

Впрочем, и позднейшие историки еще долго спорили (и по сю пору спорят) – был ли в полном разуме человек, пытавшийся отнять Париж у императора Наполеона, чтобы вернуть его законному владельцу – народу Франции!

Арман Коленкур четко зафиксировал фразу Наполеона, сказанную им еще в Михалевке. «Этот бунт, – говорил он, – не может быть делом одного человека…» Существенное признание!

Наполеон вроде бы желал оглашения всей процедуры заговора генерала Мале, но потом сам же утвердил версию, будто генерал Мале был лишь ненормальным одиночкой, ибо только безумный одиночка – в его понимании! – мог покуситься на власть императора. Между тем, как пишет советский историк А. З. Манфред, «он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения…».

Наполеону было бы невыгодно (и даже опасно!) признать перед миром и Францией, что Мале не был одинок, что за ним стояли мощные подпольные силы той революции, которые еще действовали, которые ему, Наполеону, так и не удалось растоптать, – и потому лживая версия о Мале как о «безумном одиночке», очень удобная для императора, надолго утвердилась в литературе, поддерживаемая историками-бонапартистами.

Между тем Наполеон знал, что подлинная правда о заговоре Мале, страшная для империи, таила в себе угрозу всему его деспотизму…

Именно тогда Талейран и сказал:

– Ну, вот! Это уже начало конца…

Этот человек никогда не был одиночкой, у него были ресурсы и было содействие. Он был членом большой организации.

Паскаль Груссе.
«Заговор генерала Мале»


Судьба была против него, и он погиб жертвой тирана. Но великими были дерзания его.

Ж.-Ф. К. де-Лавинь.
«Эпитафия Мале»

1. Не бойся «чихнуть в мешок»

Давно отошли в прошлое восторги тех славных дней, когда фунт бастильского камня стоил на рынке дороже фунта жирной говядины. Ах, какие чудовищные брошки мастерили тогда из него ювелиры – патриоты республики! Но булыжники тюрьмы Ла-Форс, разобранной в 1840 году, не попали в число священных реликвий и закончили свой век на мостовых Парижа, сухо громыхая под колесами спешащих дилижансов. Боже мой, как давно это было…

В эпоху наполеоновской империи улочка Паве еще хранила на фасадах домов вывески времен Рабле – золоченых рыб и волосы Дианы, бегущих оленей и завитые кренделя колбас. Старинный замок Ла-Форс тяжко осел в землю на перекрестке Паве, а новейшая улица Королей Сицилии срезала его сбоку наискосок, обнажив при этом застарелую копоть на стенах. Дожди быстро смыли ее, и в памяти парижан навсегда угасли отзвуки карнавалов, когда шуты в маскарадных платьях пылали живыми воющими факелами. Давняя старина… Потом здесь поселились короли Наваррские, и эти же камни по ночам прислушивались к шепоту Изабеллы, подсыпавшей яд в бокалы прискучившим любовникам. Под этой же вот крышей прозвучали и злоречивые наветы кардинала де Виражу, которому народная молва приписывает сооружение прохладного фонтана – несколько долгих-долгих веков тихо журчал он под самыми окнами замка Ла-Форс…

 

Майор Мишо де Бюгонь, комендант парижской тюрьмы Ла-Форс, был старым закаленным ветераном. Корявые пальцы его, приученные сливаться воедино с эфесом сабли, теперь тоскливо перебирали громыхающие ключи от секретных камер. Как бывалый солдат, комендант высоко ценил чужое мужество и потому отзывался о своих постояльцах с искренним уважением.

– Вот ключ от восьмой камеры, – говорил де Бюгонь своей толстухе жене. – Разве я могу сказать что-либо скверное о генерале Лагори? Ведь это он был адъютантом у Моро, когда тот сорок дней пробивался через Шварцвальдское ущелье. Правда, тогда было время республики, и генерал Лагори доныне ей верен.

– Не забывай, что у нас император, – отвечала разумная жена, поворачивая над огнем камина вертел с индюшкою.

– Да, – вздыхал тюремщик, – сейчас император… А вот тебе и номер пятый, угловая камера южной башни! Поверь: мне стыдно глядеть в глаза генералу Ридалю, который сидит там. Ведь я служил сержантом в его полку, и он всегда был так добр с нами, солдатами… Это настоящий республиканец!

– Но сейчас у нас император, – снова напоминала жена.

– Великий император! – восторженно подхватывал де Бюгонь, и, волоча по камням ногу, помятую в атаке при Аустерлице, он уходил проверять запоры тюремных камер…

Говорливые прачки Парижа, полоскавшие белье возле фонтана, иногда видели в одном из окон замка лицо секретного узника. Повиснув на прутьях решетки, он спрашивал их:

– Француженки, в Париже ли сейчас император?

И каждый раз прачки отвечали по-разному: Наполеон после Тильзита сражался в Испании, он охотился в Фонтенбло, ездил на торжества в Эрфурте и очень редко находился в столице. Но однажды, осмелев, женщины просили узника назвать себя. И в ответ он крикнул им из окна тюремной башни:

– Слушайте: я – бригадный генерал Клод Франсуа Мале… Неужели же патриоты Франции забыли мое имя?

Но имя генерала Мале давно находилось под негласным запретом. Полицейский бюллетень гласил: «Мале упрям, он сторонник якобинства и недовольства, многие черты его характера говорят о том, что это человек очень решительный и всегда готов на любые авантюры». Министр полиции Савари, герцог Ровиго, внес свою лепту в характеристику нашего героя. «Мале, – писал он, – искренно вошел в революцию, с большим жаром исповедовал ее принципы. Для заговора он обладал тем характером, который отличал еще древних греков и римлян…»

Верно подмечено! Мале и сам говорил о себе:

– Мы не последние римляне, за нами идут другие…

* * *

Генералу было уже за пятьдесят. Сухощавый и ладно собранный, Мале казался даже несколько изящен, как юноша. Уроженец гористой Юры, он был стремителен в поступках и порывист в жестах, но поступь имел плавную, почти неслышную. Крупные, как миндалины, вишневого оттенка глаза, седые волосы, сочный смех. Речь его звучала всегда гортанно и певуче.

Он любил жену и был любим женою. Старики надзиратели, ветераны войн революции, отзывались о Мале почти с нежностью: ведь этот узник был окружен для них ореолом героических битв за права Человека…

– Наш орел! – говорили они восхищенно. – Конечно, разве генерал Мале усидит в этой клетке?

Да, было время, когда француз спрашивал француза:

– Скажи, что ты сделал для республики такого, чтобы быть повешенным в случае, если победит контрреволюция?

Мале еще юношей, в мундире «черного мушкетера», прославился в салонах Парижа насмешливым умом и порицанием монархии. «Эти Капеты!» – говорил он о Бурбонах, презрительно именуя королей по фамилии. Во время казни Людовика XVI он сидел в кабачке перед открытым окном – как раз напротив эшафота; когда же голова короля выкатилась из-под ножа в корзину, Мале поднял бокал с легким вином:

– Вот так славно соскочила! Ну-ка, выпьем…

Под знаменами обновленной Франции он сражался за республику в армиях Моро и Пишегрю; дым бивуачных костров, голодная жизнь солдата, громкие победы на маршах – он сроднился с этим и не мыслил судьбы иной. Париж, когда он снова появился в нем, показался генералу уже не тем городом, каким представлялся все эти годы, проведенные в дозорах и битвах. Было что-то подозрительное в обжорстве и веселости жителей, а генерал Бонапарт, первый из трех консулов, сразу насторожил Мале своим непомерным властолюбием зарвавшегося упрямца.

Правда, консулов пока было трое, но…

– Что задумался, Мале? – спросил его однажды Бонапарт.

– Три консула, – ответил Мале. – Наверное, совсем неплохое издание короля в трех аккуратных томиках. Но читать-то их все равно приходится с первого тома, с первой страницы.

Бонапарт шутливо потянул его за яркую мочку уха, в которой висела круглая оловянная сережка.

– Как тебе не стыдно, Мале, – упрекнул он его дружелюбно. – Ты же знаешь, что я отпетый республиканец.

– Впрочем, – заключил Мале, – три томика настолько плоски, что со временем их можно переплести в один том потолще.

– Шутишь, Мале?

– Нет, я уже вижу, как этот «толстяк» будет называться.

– Ну! Как же?

– Цезарь…

Виктор Гюго был в ту пору еще мальчиком. Но много позже он вспоминал об этом времени:

 
Веку было два года. Рим сменял уже Спарту.
И шагал Наполеон вослед Бонапарту…
 
* * *

– Я, – говорил Мале друзьям, – остаюсь верен идеалам республики и успокоюсь лишь в том случае, когда стану пить вино из черепа убитого мною деспота… Корсиканец ведет себя так, будто вся революция делалась ради его возвышения.

Мале уже распознал в молодом Бонапарте непомерное честолюбие и алчность к абсолютной власти; после 18 брюмера он, начальствуя в Дижоне, ожидал приезда первого консула, чтобы арестовать будущего властелина. В этом его поддерживал тогда Бернадот и другие офицеры-республиканцы. Кажется, Бонапарт догадался о ловушке и в Дижон не приехал…

Встреча меж ними все-таки состоялась.

– Мне, – сказал консул, – привелось служить в артиллерии с капитаном Мале… не ваш ли брат? Но он убежденный роялист, а почему же вы решили остаться якобинцем?

Ответ Мале был таков, что из дивизионного генерала его разжаловали в бригадные. Бонапарт перевел его комендантом в Бордо, но это не образумило Мале: в 1802 году он выступил с протестом против обращения первого консула в пожизненного.

– Веселенькая капуцинада! – гремел Мале в гарнизоне. – Однако в ней недостает сущего пустяка: всего лишь миллиона французов, сложивших головы за уничтожение как раз того, что ничтожный корсиканец так блистательно восстанавливает…

Наполеон понял: вот он – враг, которого следует или запугать, или подкупить. Но угрозы оказались бессильны: Мале смолоду не боялся «чихнуть в мешок» (так говорили тогда о смерти на эшафоте). Титулы и богатство его не прельщали – он оставался, не в пример другим, убежденным якобинцем. Скоро в Париже состоялось первое вручение знаков Почетного легиона; не был забыт и Мале, которого Бонапарт возвел в командоры ордена. Тогда же Мале созвал друзей на веселую пирушку и торжественно возвел своего повара в кавалеры Почетной ложки…

Наконец, Бонапарт превратился в императора Наполеона, но Мале отказался присягать императору!

Вся Франция дала ему присягу, но только не Мале…

Он проживал тогда в Ангулеме, и префект донес императору слова генерала, сказанные им в частном порядке:

– Нация французов потеряла достоинство. Несчастные трусы, они уподобились тем лягушкам, которые на своем загнивающем болоте все-таки выквакали себе короля…

Префект доносил, что в день коронации Наполеона только один дом в Ангулеме не был празднично иллюминован – это был дом генерала Мале, из окон его дома весь день звучали возмутительные якобинские песни. «Даю слово чести, – сообщал префект, – что генерал Мале, несмотря на внешнюю любезность, является одним из главных противников правительства…» Префект просил сослать мятежного генерала куда-нибудь подальше, а гарнизон Ангулема, зараженный якобинством, раскассировать по дальним гарнизонам… Мале оставался верен себе:

– Мне ли бояться чихнуть в мешок?

2. «Заговор предположений»

Сейчас, когда споры о Мале затянулись почти на два столетия (в эти споры были вовлечены лучшие писатели Франции и наши лучшие историки, включая Евгения Тарле), когда было сломано немало копий в дискуссиях, а истина не раскрылась, лишь искуснее засекретилась под патиною безжалостного времени, – мне, конечно, не внести в эти разногласия предельной ясности – я способен лишь следовать фактам…

Фактов же почти нету! Остались одни догадки.

Говоря о филадельфах, историки активно оперируют словами: очевидно, вероятно, возможно, допустим, предположим, еще не доказано, надо полагать и так далее.

Итак, филадельфы! Что мы знаем о них?

Тайное «Общество филадельфов» во Франции ставило себе целью освобождение всех народов мира от тиранов, невзирая на то, в какие бы благородные тоги они ни рядились. Среди филадельфов были не только офицеры-республиканцы, давние враги Наполеона, но и простые рабочие, врачи, нотариусы, писатели, садовники, буржуа и рядовые солдаты. Французские филадельфы смыкались с «Обществом адельфов» в Италии, и здесь начинаются Тайны движения карбонариев. Адельфами руководил знаменитый Филипп Буонарроти, потомок Микеланджело, величайший конспиратор своего века, провозвестник утопического коммунизма. Именно этот человек держал в своих руках неосязаемые для непосвященных тончайшие нити заговоров, подрывавших престолы венценосцев мира…

Да, Наполеон знал о существовании филадельфов и адельфов, но его изощренные в сыске шпионы оставались бессильны перед их идеальной конспирацией. Да, в Петербурге тоже были извещены о филадельфах, но император Александр I не мог предполагать, что таинственные связи Буонарроти дотянутся даже до Петербурга… Догадки, предположения, гипотезы! О-о, как много их накопилось за эти годы. Итальянские и французские историки сколько уже лет перепахивают старинные архивы, отыскивая хоть какие-нибудь намеки, чтобы намеки обратились в нерушимые исторические факты.

* * *

Вот подлинный факт: генерал Мале, посланный сражаться в Италию, был принят в «Общество филадельфов» своим же адъютантом Жаком Уде, известным по кличке Фелипомен. Генерал Мале подчинился своему адъютанту, обретя подпольное имя – Леонид. Кажется, это не укрылось от ищеек Наполеона, и тогдашний министр полиции Жозеф Фуше установил за генералом Мале негласное наблюдение.

В 1807 году Мале вышел в отставку и перебрался в Париж, чтобы готовить свержение Наполеона. Филадельфами был изготовлен поддельный указ сената, обращенный к народу:

«Сенат экстренно собрался и объявляет, что Наполеон Бонапарт изменил интересам французского народа, он издевался над народной свободой, судьбой и жизнью соотечественников… Нескончаемая война, ведущаяся с вероломством, вызванная жаждой золота и новых завоеваний, дает пищу честолюбивому бреду одного-единственного человека и безграничному корыстолюбию горсти рабов, начала политической жизни истощаются день за днем в делах сумасбродного и мрачного деспота…»

Внешне же казалось, что империя процветала! Ее архиканцлер Камбасерес был избран почетным президентом «Общества наполеоновских гурманов». В быстро нищавшей стране бонапартисты обжирались лакомствами, похищенными у других народов, они со знанием дела запивали деликатесы благовонными винами.

– Ничего, – говорил Мале, – скоро мы заставим эту сволочь отрыгнуть на панель все сожранное и выпитое. А штаб восстания мы разместим именно во дворце Камбасереса.

– Но почему? – удивлялись друзья.

– Потому что этот ничтожный человек печатью архиканцлера утвердит все что угодно, лишь бы сохранить свое кресло, лишь бы у него не отняли тарелку, из которой он привык насыщаться… Будем учитывать и продажность казенной бюрократии!

Новое правительство должны были возглавить испытанные борцы – как Лафайет, как гонимый генерал Моро, как адмирал Трюге и прочие… Мале готовил декреты – к армии и народу.

 

– «Солдаты! – диктовал он. – У вас нет больше тирана… В своем стремлении к власти Наполеон погиб. Сенат устраняет его нелепую династию. Вы больше не солдаты императора, отныне все вы служите только народу…» Что еще непонятно?

Непонятен был срок начала восстания, которое сулило несомненный успех лишь в отсутствие Наполеона, когда его не будет в столице. Франция вступала в 1808 год, уже обескровленная войнами, никто не верил в официальную радость рекрутов, призываемых на очередную бойню; леса по ночам освещались тысячами костров, возле которых грелись голодные дезертиры… Куда же теперь Наполеон развернет свои армии? Куда и когда? Где та добыча, которая соблазнит его грабительский вкус? Мале уже рисовал картины будущего демократической Франции:

– Народ пойдет за нами, ибо мы несем ему мир… вожделенный мир! Мы отменяем воинскую повинность, мы провозгласим свободу слова и культов, свободу прессы и театра. Политические узники, независимо от их убеждений, обретают свободу!

Наконец, весною Наполеон поспешно отъехал в Байону, чтобы оттуда, со стороны Пиренеев, готовить вторжение своих полчищ в беззащитную Испанию… Кажется, момент назрел.

Генерал Мале сказал любимой жене:

– Если со мною что и случится в эти дни, ты не жалей обо мне… В этом мире насилия и лжи я не останусь последним римлянином! За мною пойдут другие, для которых чихнуть в мешок – пара пустяков. Береги себя и нашего сына Аристида…

* * *

Жозеф Фуше… В годы революции он сбросил с себя рясу священника, чтобы сделаться палачом, Фуше прислуживал чиновник Демаре, в прошлом тоже патер из провинции, который сбросил с себя личину якобинца, чтобы сделаться сыщиком. Но был в этой теплой компании официальных живодеров и подлинный интеллектуал политического надзора – Этьен Дени Паскье, пламенный оратор-юрист; потеряв отца на гильотине, сам он едва избежал гильотины, а при Наполеоне сделался префектом тайной полиции, обретя славу мастера по раскрытию заговоров.

Демаре навестил Паскье в его кабинете и спросил:

– Знаешь ли генерала Лемуана?

– Чуть-чуть, – сказал Паскье, все зная о Лемуане.

– Поговори с ним… со слезою в голосе.

Лемуан знал мало, но и того, что он знал о предстоящем восстании, оказалось достаточным для арестов среди филадельфов; на квартире Мале нашли груды сабель и карабинов. Фуше вызвал Паскье и выдрал его за ухо, как нашкодившего щенка:

– Что я скажу теперь в оправдание императору?

– То, что скажут нам арестованные филадельфы.

– Но они ничего не скажут ни мне, ни тебе…

Так и случилось. Следствие сразу зашло в тупик. Полиция не имела главного для осуждения заговорщиков – улик… Сабли и карабины в счет не шли: кто не имел их тогда? Однако Наполеон даже из отдаления Байоны четко выделил именно генерала Мале: «Трудно найти большего негодяя, чем этот Мале… надо выяснить его связи в этом заговоре», – писал он Фуше. Среди многих имен, подозрительных для императора, мелькнуло имя и генерала Гидаля, служившего в Марселе… Фуше особым бюллетенем извещал императора: «Можно ли дать название заговора всем тем проискам, в которых нельзя раскрыть ни истинного вождя, ни способов исполнения, ни сообщников, ни собраний, ни переписки?..» Наконец, Фуше прямо объявил заговор генерала Мале «заговором предположений». Это слишком уж странно для инквизитора, который ясно видел цели филадельфов, который разгадал и сообщников Мале, но был явно заинтересован в том, чтобы скрыть все это от императора. Есть подозрение, что Фуше хотел использовать движение филадельфов в своих – корыстных! – целях. То, что было необъяснимо для министра полиции, то не казалось загадочным для самого Фуше, если знать звериное нутро этого страшного оборотня великой империи Наполеона… К его несчастью, Наполеон это понял! Понял, и весь гнев, предназначенный для Мале, он обрушил на своего же министра. «Объясните мне роль Фуше в этих делах, – писал он канцлеру. – Что это? Сумасшествие? Или насмешка (надо мною) со стороны министра?»

Фуше наградил верного Паскье пощечиной.

– Что новенького? – вежливо спросил он при этом.

– Молчат… никто ни в чем не сознается.

– Значит, они молодцы! – похвалил Фуше филадельфов.

* * *

Назначив своего брата Иосифа королем в Мадриде, а шурина Мюрата посадив на престол в Неаполе, император Наполеон вернулся в Париж – раздраженный, придирчивый, нетерпимый.

– Несносным шумом вокруг имени Мале, – заявил он Фуше, – вы создаете ему репутацию, какой он не заслуживает. Тем самым вы позволяете обществу думать, что мое положение и мой престол в опасности. Между тем французы должны знать, что они счастливы жить под моим скипетром, а недовольных средь них быть не может… Это я недоволен вами, Фуше!

Филадельфов и якобинцев подвергли превентивному заключению – без суда. Мале был водворен в Ла-Форс не за то, что он сделал, а лишь за то, что он мог бы сделать. А сделать он мог бы, конечно, многое. Удайся тогда мятеж в Париже, и, может быть, вся история Европы пошла бы иным путем – путем демократических преобразований; возможно – хочу я верить! – наша древняя Москва сохранилась бы до наших дней той «белокаменной», какой и была она до исторического пожара 1812 года…

Наверное, императору все-таки доложили, что не генерал Мале, а полковник Уде – великий архонт (глава филадельфов); именно этот Уде связан с Буонарроти! И наверное, император Наполеон как следует подумал, а потом уже четко решил:

– Полковник Уде умрет у меня в чине генерала.

«Кем же умрет генерал Гидаль?» – мог бы спросить Фуше…


Издательство:
ВЕЧЕ