© Пикуль В. С., наследники, 2008
© ООО «Издательство «Вече», 2008
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
И поныне, читатель, корабли редко заходят в Моонзунд; ищущим простора и глубины, им нечего делать на этих сумрачных плесах, которые сжаты дюнами осыпающихся в море призрачных островов.
Не знаю, как сейчас, а раньше еще можно было через толщу вод разглядеть смутные очертания кораблей, навеки опочивших в глубине. Смерть застала их здесь, и они доблестно погибли во славу Грядущего – ради нашего дня, читатель…
В этом романе некоторые исторические имена я сознательно заменил вымышленными. Некоторые же оставил в их точной исторической достоверности.
До победы при Моонзунде нам, читатель, еще далеко.
Сначала мы изведаем всю горечь поражения в Ирбенах.
Часть первая. Прелюдия к Либаве
Я нарочно помянул одни мелочи. Микроскопическая анатомия легче дает понять о разложении ткани…
А. Герцен. Былое и думы
Перелистай журналы тех лет – и ничего страшного, опасного для родины не обнаружишь. Казалось, что этот мир нерушим…
Царский адъютант Воейков, как и раньше, рекламировал углекислую «Куваку» из собственных минеральных источников. Кшесинская крутила 32 fouette перед ранеными в госпитале своего имени (на 20 кроватей). По Невскому неслись огненные рысаки, взрывая комья пушистого снега, а в витрине у Елисеева лежала свежая клубника. Последним капризом моды стало дамское манто из шкур леопардов – и дорого и жутко…
Жизнь была чертовски хороша!
Ресторан «Астория» под управлением элегантного Луи Террье обещал в скором времени стать связующим центром русско-французского альянса. Академия художеств «снизошла» и до футуристов, предоставив им свои залы для размещения новейших шедевров, составленных из колечек колбасы, коробок от пудры и собачьих хвостов, отрубленных у бродячих шавок. Иван Степашкин недавно выставил свою обнаженную «Фрину перед судилищем», явно стащив идею картины у покойного Семирадского…
Нет, в мире ничего страшного не произошло!
Трансатлантическую линию по-прежнему обслуживали быстроходные левиафаны «Царь» и «Царица», каждые 12 дней выходящие в Нью-Йорк из Архангельска. А торговый дом «Обюссон» – по традиции – приобретал у петербуржцев старинную мебель, ковры и посуду. Графиня Лаваль распродавала в Петербурге (ставшем теперь Петроградом) участки унаследованной земли и парки. Рубинштейны, Манусы, Симановичи охотно скупали барские особняки, платя за них миллионы. На манеже цирка «Модерн» собачки Дурова обписывали столбик, на котором было начертано: «Берлинъ».
Н. Евреинов выпустил скандальную книгу – «Театр для себя».
Рысистые бега работали. Конкуры продолжались.
Танго уже танцевали, хотя танец этот и не считался приличным. Среди красавиц особо ценились женщины стиля «вамп» – с гладкой прической, закрывающей уши, с длинными шеями холеных гусынь, с громадными ртами, способными чувственно укусить мужчину сразу за кошелек.
Продажа спиртного была запрещена, но в ресторанах умудрялись загримировывать водку под чай и подавали ее в чайниках. Процветало искусство мелодекламации, много печатался Николай Агнивцев:
Длинна, как мост, черна, как вакса,
идет, покачиваясь, такса,
за ней шагает, хмур и строг,
законный муж ее – бульдог!
«В современной культуре, – писали тогда, – немало грубейших парадоксов. Главный из них – война. Но оставим сегодня войну. Я хочу сказать совсем о другом…»
Табачная фабрика Асмолова рекомендовала русским дамам курить только папиросы «Эклер». Между прочим, вышел в русском переводе роман Г. Манна «Верноподданный», совсем не замеченный публикой. А на смену знаменитой Лине Кавальери приходила новая вампирша – Вивина Мадзарино, но до России она еще не добралась, и потому русские генерал-адъютанты пока не знали, каков на нее прейскурант… Разве что-нибудь изменилось? Нет! Мир этот нерушим. Однако…
***
Россия уже выбросила на врага все арсенальные запасы и теперь вступила в новую кампанию почти безоружной. Теперь уже никто, ни Германия, ни Антанта, не рассчитывал покончить с войной одним крепким ударом. Война превращалась в затяжное испытание экономики, сырья, выдержки, нервов. Союзники почти сознательно обрекали Россию на разгром, и русский Ванька кровью оплакивал «чудо на Марне», в грязи болот под Сольдау он спасал от кайзера Париж…
В 1915 году Германия всю мощь своей военной машины, лязгающей сцеплениями концернов и синдикатов, запустила исключительно против одной России. «Пора уже, – говорил кайзер, – всех славян поставить на колени в зловонную лужу позора, чтобы заставить их уважать высокий германский дух!..» Ломая настилы льда, рушились кони в трясины Мазурских болот, жалобным ржаньем заглушая стоны людей. А вдали от Пруссии, в предгорьях Карпат, свершалась вторая трагедия великой и славной армии. Там командиры батарей давали расписку в том, что не истратят в день более двух снарядов на каждое орудие…
– Превосходно! – ликовал «железный» маршал Маккензен. – Мы дадим на стволы наших пушек по 80 выстрелов и устроим русским кровавую баню. Наконец, у нас в арсеналах в изобилии имеется еще и то, чего русские не знают… минометы! огнеметы! газы!
Россия устала от войны раньше союзников. И не только от жертв, – от распутинских министров, от стариков генералов, которые к новым условиям войны применяли музейные приемы тактики. Увы, времена Скобелева, вылетавшего на белом коне впереди марширующих в дыму колонн, давно уже кончились. Буржуазная наука войны переживала период острого климакса. Штабная мысль и дальше, вплоть до 1917 года, будет метаться над картами как угорелая в поисках новых путей к победе и… не сыщет их! Масштабы прежних представлений о войне тоже оказались резко смещены. Россия только пленными уже потеряла 2 миллиона человек; одних лишь дезертиров она имела армию, способную удерживать собою целый фронт… Русский народ еще в 1915 году ощутил себя на краю пропасти.
***
Лед, лед… всюду лед. До весны вмерзли дредноуты на рейдах Гельсингфорса – за частоколами скал и рифов, за постами неусыпной брандвахты. Из Петербурга гудит над Балтикой могучая королева эфира – радиостанция «Новая Голландия»…
На флагманском крейсере «Рюрик» заканчивался обед. Вице-адмирал фон Эссен рывком поднялся из-за стола. Обед, сытный и спокойный, не привел его в состояние благодушия. Даже три бокала мадеры (почти горячей) не подействовали. Следом за командующим флотом поднялись его флаг-офицеры – Колчак и Ренгартен.
– Прошу в салон, господа, – велел им Эссен, продолжая на трапе прерванный за столом разговор. – С началом войны мы призвали из запаса рабочих, хотя и знали, что они принесут на флот бациллу большевизма. Устранить же с кораблей этот опасный элемент мы не в состоянии, ибо хлеборобы флоту не нужны – серое быдло покорно, зато и неразвито. А современная техника нуждается исключительно в грамотных матросах…
Массивная броняжка двери, закрашенная под слоновую кость, без скрипа пропустила за адмиралом его флаг-офицеров. Фон Эссен по-домашнему скинул тесные ботинки, нацепил плетенные из камыша шлепанцы. Толстый, как бомба, кастрированный котище ходил вокруг адмирала, избалованно требуя к себе хозяйского внимания.
Эссен пасмурно глянул на карту Балтики.
– Александр Васильич, – спросил он Колчака, – а не принять ли вам от Трухачева славную Минную дивизию и навести порядок в водах близ берегов моей праматери – Швеции?
Капитан I ранга Колчак незримо подтянулся, ответив:
– Боюсь, мое назначение обидит старых заслуженных адмиралов. У меня и без того хватает завистников, считающих меня карьеристом.
Карандаш в руке Эссена задумчиво блуждал над ковшом Рижского залива и вдруг лег поперек Ирбенского пролива.
– Вот оно! – произнес Эссен, причем рыжее лицо адмирала, все в брызгах крупных веснушек, сморщилось. – Именно здесь таится наша судьба… Если мы дадим кайзеру прорваться в Ирбены, тогда падет Рига, а затем сразу возникнет и проблема Моонзунда! Господа, об этом даже страшно думать, будем надеяться на лучшее…
Он отдернул шторы и выглянул через квадратные окна салона на рейд. Денек выдался яркий, солнечный. Гельсингфорс утопал в морозной дымке, золотясь куполами храмов. Между кораблями – по деревянным мосткам с перилами, словно по улицам кустодиевской провинции, – расхаживали матросы-клешники с финскими хохотливыми барышнями. Над рейдом со стороны катков оглушительно трубили могучие геликоны корабельных оркестров…
– Иван Иваныч, – обратился адмирал к Ренгартену, – а каковы последние вести из Мемеля?
На красивом лице Ренгартена истерично вздрогнули губы:
– Мемель нами взят. Но командир десанта, кавторанг Пекарский, беспробудно пьян. Деклассированные личности, из числа коих составлен отряд, не спасут положения. Среди гатчинцев и балтийцев-штрафников царит повальное пьянство, грабеж имущества, насилие над женщинами… Разве такие подонки способны удержать Мемель? В завершение всего на кавторанга Пекарского опрокинули кухню со щами; облитый жиром, весь в капусте, он… сдал командование!
Вице-адмирал со вздохом отпустил флаг-офицеров.
– Мемель мы потеряем, – сказал он. – Поланген тоже. Гросс-адмирал принц Генрих понимает это, как и мы с вами… В конце концов, все сходится сейчас на удержании нами Либавы.
Фон Эссен завалился на койку. Черный кот запрыгнул на грудь адмирала, обнюхал его рыжую бороду, пахнущую одеколоном «L’origan» и мадерой «Alicante». Командующий Балтийским флотом ласково чесал фаворита за ухом, говоря ему самое потаенное:
– Либаву! Либаву нам с тобой держать надо… Понял ты или нет, мазурик? Ведь от Либавы все зависит сейчас… И даже твоя шкура, паразит ты мой бесподобный!
Либавский роман
Особых достопримечательностей в Либаве нет, если не считать, например, построенный в 1825 году маяк. Но город всегда привлекал к себе людей своим прекрасным положением у моря, своим климатом, своей простотой, напоминавшей деревню.
К сожалению, все изменилось за последние годы, когда массы пьяных матросов, чрезмерное скопление населения и усиленное движение на улицах придают Либаве характер тех торговых центров, из которых хочется бежать. Прежней поэзии уже не осталось…
Из старых путеводителей
1
За брекватером гаванского волнолома – вот уже сколько лет! – качается поворотный буй, весь в лишаях едучей ржавчины, а на нем звонит колокол, предвещая туманы, суля тревоги и штормы…
Либава – город поэзии маяков и причалов, готических вилл рижских негоциантов, город ромашковых венков, уплывающих в море. Древние лабазы еще хранят в своей сырости неувядающие запахи имбиря и корицы, завезенных сюда со времен герцога Якобы из курляндских колоний – Тобаго и Гамбии. По булыжникам мостовых и поныне сухо громыхают телеги ломовых извозчиков, груженные в порту романтичной кокосовой копрой. Над Либавой постоянно господствует лишь один ветер – залихватский зюйд-вест, который несет в глубину Курляндии запахи тех сосен, что извечно растут за морем – на берегах Готланда, у стен легендарного Висби…
Боже, сколько очарования! Сколько свиданий и разлук!
А теперь повернись лицом туда, где вода плотно смыкается с небом, и ты увидишь – в скорбной одичалости волн – ползущие тени германских «байернов». Со стороны разбитых крейсерами пансионатов Полангена наплывает по ночам гул артиллерийских дуэлей: это насмерть бьются враждующие соперники, закованные в панцири крупповской и путиловской брони. Беженцы приносят в Ригу слухи – о повешенных и униженных, а ветер прогоняет над Либавою задымленные флотом облака и безмолвные, словно призраки, оболочки кайзеровских цеппелинов.
Впрочем, Либава еще не повержена – нет… Черные баки ее обугленных нефтехранилищ с несгораемой надписью «Нобель» остались на берегу в память о тех днях, когда германские «маркграфы» громили своим калибром заводы и гавани. Либава еще жива: она принимает идущие с моря подлодки, изредка дает у причалов покой усталым крейсерам – «Баяну», «Громобою», «Богатырю», «Олегу» и прочим. На вокзале еще покрикивают поезда, отходящие точно по расписанию.
Весна является сюда из Европы – от Киля, от Куришгафа, от Мемеля. Когда ветер домчит до города запахи тающих льдов, Либава удивительно хорошеет. Буйно начинают свой рост альпийские буки и каштаны, которые к осени устелют все парки хрусткими орехами. И всюду – липы, липы, липы… Даже на гербе Либавы – тоже липа, цветущая, полнокровная, брызжущая зеленой, прохладной тенью.
А на коре одной из таких лип была когда-то памятка:
Клара И. + Сергей А.
Весна – 1915 – Либава
Сколько я бродил здесь, отыскивая эту надпись, и размышлял: «Неужели не было этой безысходной любви?..» Но я знаю, я верю – она была, нежданно вспыхнувшая на этом берегу.
В самый канун грозы и непомерного людского отчаяния.
***
Когда землечерпалки, углубляя фарватеры, вынули с глубины первые ковши грунта, чтобы превратить сонную Либаву в передовую базу боевых сил Балтфлота, – именно тогда германская разведка заслала сюда своего резидента – моложавую вдову фрау Мильх, которая и открыла возле базара скромную торговлю книгами.
Фрау Мильх начинала с продажи воинских и корабельных уставов, дешевых сытинских изданий и народных календарей. А сейчас у нее прилавки ломятся от антикварного старья и большой оборот капитала. Жизнь отшумела… Из пикантной дамочки, путавшейся с бравыми кавторангами, фрау Мильх превратилась в почтенную матрону, с грудью такой необъятной, словно форштевень работящего буксира-толкача. Она устала. Устала ждать. Но теперь конец близок – крейсера кайзера уже на подходах к Либаве, и скоро фрау Мильх, выслужив законную пенсию, сможет вернуться в родимый Грайфсвальд, где в буфете еще хранится кофейный сервиз прабабушки…
Дверь с улицы имела колокольчик, который предупреждал владелицу о появлении в лавке покупателя. Война – время для торговли книгами невыгодное (требуются сало, водка, бинты, сахар). Сегодня, например, не заглянул еще ни один покупатель. Лишь ближе к вечеру вдруг прозвучал звонок. Из-за пыльной занавески фрау Мильх проследовала в помещение лавки. Сияя отточенной цейсовской оптикой, на обширном полигоне ее груди колыхалась складная лорнетка.
– К вашим услугам, герр обер-лейтенант, – сказала она гостю, наметанным взором безошибочно определив его звание.
Флотский офицер снял перед дамой фуражку, кокарда на которой – словно изумруд, вся зеленая от соли. Нетрудно догадаться, что человек вернулся с моря. Теперь не мешает уточнить – с какого он корабля? Для фрау Мильх уже ясно, что он не с бригады крейсеров, ибо крейсерские офицеры имеют моду носить фуражки с опущенной тульей…
Старший лейтенант слегка поклонился, говоря по-немецки:
– Добрейшая фрау Мильх, последний раз я был у вас еще перед войной… Помните? Взял у вас каталог Таврической выставки.
Последовал величавый жест пухлой руки, хозяйка заговорила, старомодно жеманясь:
– Как я люблю офицеров флота. И как мне жаль их… Бедняжки! В любой шторм… Вчера так грохотал ветер. О, война! Какое тяжкое испытание для всех нас… И когда это кончится?
Она сдула пыль с роскошного переплета, который был торжественно перечеркнут синим крестом андреевского стяга.
– Только для вас… Увлекает даже название: «Нужен ли флот России, и его значение в русской истории». Возьмете?
– Благодарю, – отвечал офицер, едва глянув. – Я и без этой книжки господина Белавенца знаю, что флот России необходим.
– Может, вам предложить что-либо из амурных романов?
– Терпеть их не могу, – сказал офицер, копаясь в книгах.
Тогда она подсунула ему серию фотографий известных красавиц: Вера Коралли, Клео де Мерод, королева бриллиантов Наташа Труханова, шансонье Отеро, Вера Холодная, королева танго Эльза Крюгер… Спору нет, все они были соблазнительно-прекрасны.
– Голыми их назвать нельзя, – заметил офицер. – Но обнаженными назвать уже можно…
Фрау Мильх восприняла это замечание как намек. Из-под прилавка она извлекла конверты с наборами открыток:
«Только для мужчин. Последний шик Парижа».
Скромно потупясь, вдовица разложила открытки веером.
– Надеюсь, офицер не откажется от такой дикой прелести?
Лейтенант отвечал женщине, годившейся по возрасту ему в матери:
– Но, судя по всему, это продукция не Парижа, а… гамбургское производство!
«Ну, это уж слишком!» Фрау Мильх даже оскорбилась:
– Объясните же, что вы ищете в моих книгах?
– Меня волнует не порнография, а – иконография.
– Но здесь не церковь, а иконами я не торгую…
Старший лейтенант пояснил, что иконография никакого отношения к иконам не имеет – это подраздел науки исторической, которая изучает старинный портрет и судьбы лиц, кои изображены на портретах.
– Кое-что я нашел как раз по мне. – Офицер вытащил из развала связку четырех томов Ровинского. – Давно искал именно это тиснение, где столбцы описей уснащены петит-гравюрами.
– Сто рублей! – отомстила ему фрау Мильх за все сразу.
– Ну что ж. Возьму… Мне еще нужен второй том морозовского каталога. Знаете, такой громадный томина инфолио? В сером сатинете, а буквы в золоте.
Фрау Мильх не упустила удобного случая, чтобы спросить:
– Я приготовлю… Когда зайдете в следующий раз?
Однако офицер уклонился от ответа:
– Как-нибудь… При случае загляну.
– Вы, наверное, с подводной лодки «Макрель», которая всю ночь не давала мне спать своей нахальной сиреной? Обычно офицеры на субмаринах неразговорчивы. Я понимаю, у них такая собачья служба, что они уже белого света не видят…
– Заверните, – сухо произнес офицер, расплачиваясь.
Фрау Мильх ловко обрезала ленточку на пакете с книгами.
– Обычно, – сказала она рассеянно, – мой магазин доставляет товар на дом. Зачем вам таскать эту тяжесть по городу? Назовите, в какой гавани вы стоите, и моя прислуга доставит пакет… в Минную гавань? Или, может, в Купеческую?
– Благодарю, – откланялся офицер. – Но мы… на рейде!
Выпуская его на улицу, дверь брякнула звонком. Фрау Мильх опустила шторы на окнах. Торговля окончена. День был неудачный. Итак, жизнь отшумела… Без любви, без кухни, без внуков. Дело лишь за крейсерами кайзера, которые в беспощадном грохоте орудийных башен успокоят ее суетливую старость.
***
А на тихой Шарлотинской – за тем самым костелом, куда офицерские дамы бегают посмотреть на красивого ксендза-поляка, – затаилась старинная кофейня «Под двуглавым орлом», прославленная своей кондитерской кухней. Здесь ко дню тезоименитства императора и его супруги издавна выпекают праздничные торты, похожие на храмы, в пасхальные торжества здесь готовят «патриотические» яйца из шоколада, которые потом круглый год хранятся как украшение на квартирах либавских обывателей. В витринах этой цукерни всегда выставлены корзиночки со свежайшими марципанами.
Старший лейтенант Сергей Николаевич Артеньев отворил бесшумную дверь, и сразу – еще от порога – повеяло ароматом цукатных булочек. В прихожей он оставил пакет с книгами, повесил на раскрылку шинель. Потирая с холода ладони, Артеньев огляделся в гостиной. Сегодня здесь что-то безлюдно. Он присел за крайний столик. Лезвием десертного ножа выразительно постучал в нежно поющую грань хрустального бокала.
– Кельнер! – позвал резко, обратясь к дверям кухни…
В зеркале напротив офицер уловил свое отображение. Виски уже тронула седина, а идеальная белизна воротничка еще больше выделяла серость усталого лица. Глаза были съедены солью – красные, словно у алкоголика с похмелья. Да-а… Последний переход от маяка Риксгефта, что возле Данцига мигал по расписанию только кораблям германским, – этот переход дался команде нелегко. Всяко было в прошедшую ночь, и роковой след пузырей от вражеской торпеды, – этот след лишь случайно прочертил за кормою эсминца. Артеньев почти любовно коснулся очаровательной белизны кувшина для сливок. Ведь не успей они вчера отработать левой машиной, и эта белизна фаянса уже никогда не приласкала бы его взора…
– Что угодно господину лейтенанту? – раздался голос.
Артеньев обернулся и невольно привстал. Перед ним стояла кельнерша, незнакомая ему по прежним посещениям кондитерской. Это была обворожительная, цветущая здоровьем женщина, вся в хрустящем ворохе кружев. Губы ее трепетно улыбались, а глаза (ах, какие это были глаза!) оставались слегка печальны.
– Кофе, – сказал ей Артеньев.
– Коньяк? – тихонько предложила она.
– Нет. Меренги. Если свежие.
– Странно.
– Что вас удивило?
– Моряк и… без вина?
Артеньев мельком глянул на плакат военного времени, висевший над ним: паровоз Германии улетал во вьюжную ночь России, машинист-кайзер вел его прямо в пропасть, а лопоухий кочегар, принц Генрих, лопатою швырял в ненасытную топку батальоны, дредноуты, пушки…
– Видите ли, – отвечал Артеньев, откровенно любуясь красотой кельнерши, – флот России достаточно велик, и каждый корабль этого флота имеет свои собственные традиции. На нашем корабле нерушима заповедь: пить поменьше и… лучше пить на корабле!
– Entschuldigen Sie, bittе[1] – засмеялась женщина, – в таком случае есть корабли, на которых пьют как можно больше?
– Есть и такие, майн херц, – согласился Артеньев…
На искристой от крахмала скатерти, как отличный натюрморт, была вписана желтизна лимона и розовая мякоть воздушных меренг.
– Простите, фрейлейн, – спросил Артеньев, коснувшись платком коротких усов, – отчего я вас никогда здесь не видел? Наверное, вы нанялись в услужение сюда недавно?
– Совсем недавно.
В разговоре выяснилось, что кельнершу зовут Кларой Изельгоф. Артеньев осторожно осведомился – кто она: латышка или… немка?
– Я не способна точно ответить на ваш вопрос, – отвечала женщина, – ибо у меня в роду были даже таборные цыгане.
По-русски она говорила чисто – безо всякого акцента.
– Пожалуй, я принесу для вас коробочку марципан. По нашим временам это такая редкость. А мы используем для них еще добротные довоенные запасы…
– Не стоит беспокойства, фрейлейн. Они у меня быстро засохнут, а в каюте и без того полно тараканов.
За стеклом витрины быстро завечерело. Мимо цукерни, держа путь в синагогу, гуртом прошли старые иссохшие евреи, и, глядя на них, Артеньев вспомнил, что сегодня суббота, а значит, на корабле проверка боезапаса. К театру проносились коляски, в отдалении безнадежно свистел городовой да тошно выла от гавани подлодка («Макрель», если верить фрау Мильх)… Артеньев потянулся к фуражке. Кельнерша подала ему пакет с книгами.
– Не забудьте, – сказала с заботливостью.
– Благодарю вас, фрейлейн. Благодарю за все…
Дать ей «на чай» он как-то постеснялся. Если бы Клара Изельгоф была не так красива, он бы дал. Но стыдно совать лишний полтинник в эту прекрасную руку, на которой драгоценный браслет свидетельствует о вкусе женщины и ее состоятельности.
– Мы иногда заходим в Либаву, – сказал он. – Но у меня здесь никого нет: я – петербуржец… Может, вы доставите мне удовольствие еще раз встретиться с вами?
При этом ему стало неловко, что он, заслуженный офицер флота, как последний мичманец, навязывает себя в знакомство. Не дожидаясь ответа, он обозленно щелкнул кнопками на перчатках.
– Я не всегда бываю свободна, – отозвалась Клара не сразу. – Но сегодня у меня вечер как раз не занят.
– Ах, какая досада! – огорчился Артеньев. – Он не свободен сегодня у меня. Я должен вернуться на корабль…
Артеньев покинул кофейню «Под двуглавым орлом» и, шагая в гавань, похвалил себя за то, что нигде и ни разу не назвал имени своего корабля. Либава (об этом предупреждали) была битком набита германскими шпионами.