Михаил Романов и племянница пристава Хлопова
Михаил Федорович (годы правления: 1613–1645)
Первый государь из рода Романовых правил под девизом «Любовь выше ненависти». Михаил, с детства терпевший гонения властей, умел сострадать людям, решал все проблемы мирным путем и подружился с западными соседями. Оказалось, что гибкость и доброта – лучшие инструменты для главы страны. Михаил вытащил народ из чудовищной Смуты, построил счастье в семейной жизни и основал крепкую монархическую династию, простоявшую три века.
С приставом Хлоповым Михаил познакомился в пятилетнем возрасте, когда отбывал ссылку – сначала в тюрьме для особо опасных государственных преступников в хмуром Белозерске, затем в старом крестьянском доме в селе Клин Юрьев-Польского уезда. Вероятно, тогда же он познакомился с племянницей пристава, Марией Хлоповой, которую любил без памяти всю свою жизнь и на которой потом мечтал жениться. Увы, со свадьбой не сложилось: суровая мать Михаила сначала отравила девушку, а затем отправила ее в ссылку просто потому, что планировала женить сына на другой.
Машенька Хлопова внимательно огляделась по сторонам. Никого. Дядя Василий пошел домой обедать, а второго пристава, злого дядьку Жеребцова, она только что видела в гостях у сельского старосты. Толстяки сидели на лавке под раскидистой яблоней и пили холодный квас из больших деревянных кружек, утирая пену с усов и шумно отдуваясь, как кони после галопа. Краем уха Машенька слышала, как Жеребцов затеял со старостой спор про поляков, а значит, посиделки затянутся надолго. Время для свершения задуманного есть.
Девочка забежала за угол старого забора, потянула вправо знакомую занозистую доску – вот и хорошая щель получилась. Взрослый бы тут не пролез, а худенькая девчушка легко пробралась, даже синий сарафанчик за гвозди не зацепился.
Прошмыгнув через двор, испепеленный солнцем, Машенька тихонько поскреблась в покосившуюся дверь, едва державшуюся на одной петле. Дверь тут же открылась, словно Миша стоял и ждал, пока в нее постучат. Из избы вырвались запахи простой крестьянской еды – капустных щей да свежего ржаного хлеба.
Миша робко улыбнулся Машеньке, а она деловито спросила:
– Идём?
Миша нерешительно обернулся назад, в прохладную темноту. Что там делается, было не разглядеть. Бычьи пузыри в окнах света почти не пропускали. Другое дело – дом Машенькиного отца, боярина Ивана Хлопова, украшенный настоящими слюдяными витражами на зависть всему селу.
– Матушка, можно? – спросил Миша у неясной фигуры, хлопочущей у стола.
– Ой, не нравятся мне ваши затеи, – из темноты выступила невысокая крепкая женщина с грубыми морщинами на еще молодом лице. – А вдруг увидят вас? Только-только жизнь на лад пошла… Опять в монастырскую темницу нас всех посадят.
Мишину маму Машенька побаивались. Марфа Ивановна была жесткой и скрытной. Никогда нельзя было понять, о чем она думает, что там таится за этими маленькими проницательными глазками.
– Марфа Ивановна, мы как мышки, никто нас не заметит, – взмолилась Машенька. – Никогда не замечали.
– Марфа, и правда, отпусти Мишу, и Танечка пусть с ними идёт, – в сенях показалась тётя Миши, очень милая и добрая Анастасия Никитична, с золотой косой до пояса. – Детям купание на пользу. Посмотри, как они здесь поправились, успокоились, и ножки у них меньше болят… От солнца и воды вся сила.
Машенька радостно закивала. Анастасия Никитична ей очень нравилась. Такая рассудительная, спокойная, а какая мастерица! Вышивка на Мишиной рубашке – ее рук дело. Словно богатый царский наряд смотрится; но, если приглядеться как следует, жемчуга и золото – всё не настоящее, а искусно вышитое простыми цветными нитками.
А ведь приехали Романовы сюда прошлой осенью в нищенских лохмотьях. В Белозерской темнице с ними плохо обращались, хуже, чем с дикими зверями. Злой дядька Жеребцов, чтобы выслужиться перед государем, намеренно морил его врагов голодом, холодом, жаждой. Какие уж тут наряды, даже выжить удалось не всем Мишиным родственникам.
Потом государь немного смягчился и перевел Романовых сюда, в село Клин Юрьев-Польского уезда. Жеребцов поселил семью в заброшенную крестьянскую избу и выдал холсты, из которых Анастасия Никитична тут же сшила всем чудные обновы. Еды тоже стало больше, и Миша с сестрёнкой Танечкой потихоньку отходили от годичного заключения в страшной тюрьме.
Машенька сначала наблюдала за приезжими через щелочку в заборе, потом, просто из любопытства, окликнула их, и спустя пару месяцев они с Мишей и Танечкой стали лучшими тайными друзьями на свете. Машенька незаметно утаскивала из дома пирожки да яблоки, чтобы угостить приятелей, но и Романовы не оставались в долгу: Танечка учила Машеньку секретам рукоделия, которые узнала у своей тёти; а фантазёр Миша придумывал такие волшебные истории, что Машенька потом ночами не могла уснуть, всё повторяла их про себя. Миша был, конечно, необыкновенным мальчиком, и Машенька очень за него радела.
– Ладно, дети, бегите, – Марфа Ивановна неохотно кивнула, поджав губы, и позвала Танечку. – Но смотрите у меня… Если что – я тебя, Марья, с собой в темницу возьму, запомни!
И так посмотрела на Машеньку, что девочка с ног до головы покрылась мурашками, несмотря на жару.
Но тут из дома вышла Танечка, Машенька тут же позабыла про страшную Марфу Ивановну и ребята со всех ног понеслись купаться. К речке пробирались огородами, чтобы никто не заметил.
Главное – успеть вернуться раньше приставов. Дядя Василий-то простит, а вот полагаться на милость Жеребцова – попросту глупо.
Рисковать нельзя, а то останется Машенька без лучшего друга и жениха Миши Романова. Да, они твердо решили обвенчаться, когда вырастут. Даже если небо упадет на землю, даже если курицы залают, даже если Мишу назначат великим государем, царем и самодержцем всея Руси.
Алексей Тишайший и часовой мастер Высоцкий
Алексей Михайлович Тишайший (годы правления: 1645–1676)
Прежде всего, Алексей Михайлович совсем не был тихим. Он постоянно что-то выдумывал, кипел энергией, взрывался из-за ерунды, а потом так же быстро остывал и заваливал обиженного подарками. Любопытный, простодушный, немного даже суетливый, но в то же время и вдумчивый царь – таким был отец Петра Великого. Он обожал жизнь во всех ее проявлениях, но не забывал и о духовной стороне бытия. Любил западную культуру, но еще больше – все русское. Окружал себя талантливыми мастерами и радовался необычным гаджетам. Так, в 1673 году часовой мастер Оружейной палаты Петр Высоцкий построил у царского трона золотых львов, они рычали, вращали глазами и открывали пасть. Механика, приводящая их в движение, была скрыта в отдельном помещении. Таких хитроумных изобретений у Алексея Михайловича было множество. Однако царь, при всех своих достоинствах, не сумел организовать систему оплаты труда мастеров Оружейной палаты. Жалованье им либо не платили вовсе, либо платили медными монетами, на которые и хлеба-то было не купить. Вот таким неоднозначным «покровителем» технического прогресса оказался второй царь из династии Романовых.
Знающие люди сказали Петрушке, что просто так, с кондачка, к царю лезть нельзя. «У него этих челобитных знаешь сколько? – качали головами знающие люди. – Целый стог на столе. Кинет твою жалобницу к остальным и не взглянет даже. А чрез седмицу и вовсе на окно переложит. Тогда всё, пиши пропало, никто и никогда потом про твою челобитную не вспомнит».
Как уверяли знающие люди, сперва нужно было заручиться заступлением боярина, близкого к царю, – стольника, который в нужный момент нашептал бы государю на ушко: «Изволь взглянуть, милосердый батюшка, вот на эту грамотку».
Но Петрушка Высоцкий был иноземцем, в Москве оказался пару лет назад, и никого здесь толком не знал. Он и по-русски-то говорил плохо, с польским акцентом, да еще и примешивал белорусские слова, отчего понять его было весьма затруднительно. Ну, положим, Петрушка и у себя на родине, в Шклове на Днепре, мало с кем дружбу водил, просиживал штаны в полуподвальной мастерской, и никто ему был не нужен, даже и солнечный свет. Возился со своими шестеренками, да так в них закопался, что всю войну пропустил, не заметил, как родной город от Речи Посполитой к русскому царю перешел. Ну а ему, Петрушке, простому часовому мастеру, какое до того дело – как собирал свои механизмы при короле польском Яне Втором Казимире, так и при Алексее Михайловиче продолжил их собирать. Незачем глупому посадскому люду совать любопытный нос в замыслы великих государей.
И черт его дернул пойти на рынок в тот роковой день две осени назад. Бродил-бродил по рыбным рядам, да и выбрел на площадь. А там – московский посланник в нарядной шапке вещает, сулит золотые горы и всемерную царскую милость искусным умельцам, которые согласятся в первопрестольную ехать, новый государев дворец в селе Коломенском строить. Сладкоречивый прохиндей, помнится, много чего сказывал про доброту царя Алексея Михайловича, как государь чуть не каждый день все перстни с рук раздаривает, а иной раз и шапку пожалует, с соболем, вот как эту, – тут посланник сдергивал с себя бесценный убор и крутил его перед ахающей и охающей толпой. Ну тут Петрушка не удержался, сорвался навстречу чудесам. Кто же знал, что вот так все обернется.
К кому же из царских стольников на поклон пойти? Знающие люди советовали Богдана Матвеевича Хитрово, главного оружничего, хозяина всей Оружейной палаты. Поговаривали, что лучше боярина Хитрово никто шептать не умеет. Наверное, не врали, поскольку государь Михаил Федорович пожаловал боярину саблю с золотыми буквами на вороненом клинке, а государь Алексей Михайлович одарил оружничего кафтаном атласным золотым на соболях, кубком золоченым и денежной придачей в восемьдесят рублей. Боярин Хитрово и на польском говорил как на родном, ему можно было бы от души поплакаться, составить жалобницу по всей форме.
Вот только жаловаться Петрушка Высоцкий собирался именно на боярина Хитрово. Так что идти к нему плакаться тоже было никак нельзя.
Что ж, делать нечего. Придется пытать счастье и бить челом царю без всяких заступников.
А вот и царская карета, в немецких землях изготовленная, мягкая, с рессорами, не то, что русские колымаги. А за ней еще с десяток сверкающих экипажей. Кавалькада влетела во двор Коломенской усадьбы, запылила, зашумела, зафыркала. Тут же из резных дверей высыпали встречающие, подбежали к экипажам, стали доставать государя из немецкой кареты под белы рученьки.
Петрушка понял, что пора. Он споро протер руки ветошью – негоже будет заляпать челобитную маслом, которым он смазывал башенные часы над входом в усадьбу, пусть даже это масло самое отборное, оливковое, особо привезенное для царя купцами-фрязинами из Рима. Затем, ловко, как белка, соскочил с лестницы и бросился в ноги государю:
– Не вели казнить!
– Фу ты, господи! – Алексей Михайлович отпрянул, мелко крестясь. – Страдник, худой человечишка, напугал-то как!
Петрушка почувствовал, как в него уперлись пики стрельцов, охранявших государя. Копья разодрали и без того дрянную одежду и больно, до крови, проткнули кожу.
– Великий государь, – бормотал Петрушка со своим ужасным польским акцентом, – я холоп твой верный, Оружейной палаты иноземец часовой мастер Петрушка Высоцкий, смилуйся, батюшка государь, позволь челом тебе бить смиренно!
– Ах, помню-помню, – успокоился царь и велел стрельцам: – Оставьте его, он мне львов делал у трона, механических. Подходят ко мне посланники иноземные, а львы у трона пасти разевают, как живые! Головами мотают, глазами сверкают, потеха! Посланники с испугу заикаются, – государь захихикал радостно, как ребенок. – И часы вот тоже он мне соорудил… – Тут царь обратился к кому-то из своей пышной свиты: – Богдан Матвеевич, что же это у тебя, боярин, за непорядки в Оружейной палатке? Мастера царя пугают, с неба валятся, как ангелы сатанины али яблоки спелые.
– Прости, батюшка, Христа ради! – недовольно загудел знакомый голос. Петрушка не осмелился поднять голову из пыли, но и так было понятно, что его начальник страшно взбешен. – Разберемся с ненадобным шпынем, злодеем пронырливым, позволь вот я его заберу отсель…
– Погоди, боярин, – вздохнул царь и легонько тронул красным сафьяновым сапогом Петрушку за плечо. – Ну, что тебе, человечишка, говори скорей! Думаешь, у царя и забот больше нет, чтоб стоять тут целый день на солнцепеке, на тебя, грязнулю, любоваться?
– Позволь, великий государь, челом бить смиренно, – повторил Петрушка, несколько осмелев. Уперся локтями в пыль и, стоя на четвереньках, принялся читать по заранее заготовленной бумажке, написанной по-русски, но латинскими буквами: – «В прошлом, государь, в семь тысяч сто восемьдесят первом году по твоему, Великого государя, указу и с приказу Большого дворца делал я, холоп твой, в селе Коломенском львы и часы на башню, а твоего Великого государя жалованья давано мне в то число поденного корма по гривне на день, а годового денежного и хлебного жалованья не дано ничего, и оттого я, холоп твой, оскудел и одолжал великие долги…» – Петрушка чихнул от пыли и быстро продолжил: – «Вели, государь, мне для моей скудости и великих моих долгов на нынешний на семь тысяч сто восемьдесят второй год своего государева годового денежного и хлебного жалованья и с поденным кормом весь сполна выдать».
Петрушка весь сжался, что-то скажет государь? А если осерчает?
– Что ж, сегодня я в благодушии пребываю, – сказал царь добрым голосом, и Петрушка поднял голову, – а посему приказываю: за твою многую работу выдать сполна. Распорядись, Богдан Матвеевич.
– Будет сделано, государь, – отозвался боярин, обжигая мастера яростным взглядом.
И тут Петрушка рискнул:
– Не вели казнить, великий государь!
– Ну что еще тебе, страдник? – Алексей Михайлович раздраженно почесал в бороде. – Сказано уже, сполна получишь за свою работу. Перстень еще хочешь царский на память? Ну ладно, на вот тебе, у меня все равно пальцы от жары отекли, – и царь величавым жестом бросил драгоценное кольцо к Петрушке в пыль.
– Смилуйся, батюшка государь, вся наша палата Оружейная тебе челами бьют, – заторопился Петрушка, захлебываясь от волнения, забывая русские слова. – Мастера все днем, ночью беспрестанно трудзьитца, все платьишком обносились, оборвались, нечем прокормиться, помираем смерцья глодова… Нет сил больше терпеть…
– Что? – возмутился царь. – Что тут этот холоп несет, Богдан Матвеевич? Мастерам твоим плохо, что ли?
– Никак нет, государь, не слушай этого врага Божия, богоненавистца, христопродавца проклятого, – загудел боярин, незаметно пиная Петрушку под худые ребра. – Оружейная палата наша суть гордость всей земли русской, собрали мы мастеров со всех концов нашей необъятной родины, громадной благодаря твоим неустанным стараниям, батюшка! Мастера у нас сытые, судьбой своей довольные, вот какой богатый дворец на радостях тебе отстроили, самодержцу нашему. На двести семьдесят комнат, и каждая изрядно украшена, и инроги тут на потолках, и кометы блуждающие, и резьба повсюду всем на удивление, иноземным королям на зависть…
Нашептывая все это царю на ушко, боярин подхватил Алексея Михайловича под локоток и увлек к дверям усадьбы. Процессия потянулась за ними, и вскоре Петрушка остался во дворе совсем один, не считая вечных стражников, кидавших на него презрительные взгляды.
Мастер подобрал царский перстень, встал и отряхнулся. Ежели продать перстень, денег хватит, чтобы добраться до родного Шклова и снять опять ту славную мастерскую в подвальчике.
В Москве Петрушка не останется. Тут шестеренки плохо работают. Механизм государственный так проржавел, что уже и масло не поможет. Даже ежели оно оливковое, особо привезенное купцами-фрязинами из Рима.
Федор III и постельничий Языков
Федор III Алексеевич (годы правления: 1676–1682)
Фёдор царствовал всего 6 лет – но сколько же щегольства было в его правлении! Роскошные кареты, немыслимо дорогие скакуны, красивая жена в дерзких нарядах от европейских дизайнеров, шикарные дома. Никакой больше скромности – все должно быть не хуже, чем за границей! При этом сам Федор был образованным, энергичным, но немного стеснительным человеком. А история его первой любви заслуживает отдельного рассказа. Во всех приключениях царю Федору помогал его ближайший друг и советник – постельничий Иван Максимович Языков.
Ивану Языкову предстояла невыполнимая миссия. Уж лучше бы ему поручили найти иголку в царских амбарах, заваленных сеном до самой крыши! Это и то было бы проще, чем отыскать таинственную незнакомку, про которую только и было известно, что она живет в Москве… Предположительно. А может, и не в Москве. Уверенности даже в этом нет.
Но, если честно, вся эта история Ивану скорее нравилась. Всё это было очень похоже на современные рыцарские романы, которые он читал запоем – и собрал, кстати говоря, весьма неплохую библиотечку. Яркие цветные книжки на разных языках, с красивыми картинками, ему присылали со всей Европы знакомые дьяки Посольского приказа. Иван прочитал уже столько романтических историй, что мог бы и сам, наверное, написать нечто подобное. Тем более жизнь сама дарила ему увлекательный сюжет.
А поручение у Ивана было вот какое. В Вербное воскресенье, еще пару недель назад, царь Фёдор Алексеевич торжественно шествовал во главе крестного хода. И в толпе, между многим смотрящим народом, приметил голубоглазую боярышню. Незаметно указал на нее своему ближайшему помощнику – постельничему Ивану Языкову – и процессия двинулась дальше. «Лицом – ангел небесный, – смущенно вспоминал потом восемнадцатилетний Фёдор, ероша волосы, слежавшиеся под царской шапкой. – А ведь она была в простом венке из подснежников, с косой до пояса, без всякого платка – значит, не замужем! – радовался он. – Вань, а ты видел ее косу? Чистое золото!..» И, батенька, сразу понял опытный тридцатилетний Иван, а государь-то наш влюбился!
Да вот только в кого влюбился? В призрак, в тень, в фантазию! Как найти-то теперь этого голубоглазого ангела в двухсоттысячной столице? А если она просто на праздники приехала погостить к родным?
Но рыцари – они на то и рыцари, чтобы делать невозможное и до последней капли крови служить своему королю.
– Helfen – Wehren – Heilen, – пробормотал Иван девиз Тевтонского ордена, о котором столько читал в своих любимых романах, и прибавил от себя по-русски: – «Помогать – Защищать – Исцелять» … – Потом пришпорил белого коня: – Вперёд, мой верный Тинтагель! Добудем нашему Тристану его милую Изольду!
Тинтагель ловко скользил по утренним московским улочкам, суетливым, шумным и запруженным, а Иван раздумывал над своими шансами на успех. В глубине души он все-таки верил, что всё получится. Дело в том, что избранница царя была одета на шляхетский манер: меховая пелеринка, пышная юбка со складками. Значит, круг поисков сужался до уроженцев Речи Посполитой. За две недели Иван объехал десятки московских поляков, пересмотрел сотни голубоглазых панночек с золотыми косами, – но ни одна из них пока не была похожа на ту самую, единственную.
Пора было расширять зону поисков до ближайших деревень и подмосковных городов, где тоже проживало немало поляков. А для этого нужно было заскочить к окольничему Семёну Ивановичу, ведавшему устройством всего необходимого для царских посланников. Семён Иванович уже не раз снаряжал Ивана в поход по государевым делам, и походов этих за три года правления Фёдора свершилось великое множество. Юный царь оказался на удивление активным и во всём хотел докопаться до сути, потому и отправлял повсюду Ивана – это было то же самое, что отправить куда-нибудь свои глаза и уши. Ивану он доверял, а старым хитрым боярам – не очень. Они на молодого государя затаили обиду после того, как он заставил их сбрить бороды и собираться в Думе каждый день, а не когда захочется. Бояре на этих заседаниях стыдливо прикрывали руками голые подбородки и краснели от злости, когда Фёдор приступал к излюбленному занятию – самолично зачитывал им сводку свежих европейских событий, составленную по иностранным газетам. Да, за границей уже давно издавались газеты! «Вот бы и у нас такую выпустить, с нашими русскими новостями, – вздыхал Фёдор каждый раз, – да только кто ее будет читать? Все вокруг неграмотные… Надо с этим что-то делать».
Дом Семёна Ивановича был похож на сказочный замок, только из дерева. Среди обычной непритязательной московской застройки он выделялся, как фламинго среди уток. В этом доме было всё: и башенки, и мансардные окошки, и витые лесенки. Иван не упускал случая заскочить сюда лишний раз, и теперь тоже надеялся, что застанет Семёна Ивановича дома. Повезло – окольничий в домашней рубахе пил чай из самовара и ел на завтрак тушеную капусту с колбасками.
– Друже! – широко улыбнулся Семён Иванович и франтоватым жестом подкрутил свои седые усищи – предмет давней зависти Языкова. – Ну садись, отведай бигоса.
– Не откажусь, – Иван успел проголодаться. Шутка ли – пол-Москвы уже с утра отмахал! – Ох, острятина! – выдохнул он, распробовав блюдо. В тушеной капусте обнаружились специи в большом количестве – перец, можжевельник, мускатный орех. – Но вкусно – хоть на пиру короля Артура подавай! А колбаса у тебя, как всегда, образцовая. И в Немецкой слободе такую не сыщешь!
– Правильно, не сыщешь, по семейному рецепту делается… За чем сегодня пожаловал? В новую поездку собрался? – спросил Семён Иванович, с аппетитом принимаясь за пончики с повидлом. – Куда на этот раз? Еще одна тайная инспекция боевого духа наших солдат на войне с турками? Вот сам бы поехал, честное слово! На Чёрном море-то сейчас рай…
– Ага, рай – если не считать кровопролитных сражений с турками, – отметил Иван, пробуя пончик. – Что за повидло?
– Из дикой розы. Семейный рецепт. Так куда тогда? Проследить, как перепись населения в сибирских деревнях идет? Дам тебе с собой тулуп и сани, снег там до июня будет лежать… Или в Рим опять собрался за новыми нотами? Возьми в подарок монахам янтарные четки, а то над нашим вином они в прошлый раз потешались… Слышал, царь в восторге от их песнопений?
– А патриарх зол, как чёрт! – кивнул Иван, уминая уже, кажется, четвертый бесподобный пончик. – Кричит, нет ничего лучше нашего православного одноголосья, освященного веками. А царь ему: «А мне нравится новая музыка, это что, преступление?» В общем, летом снова за нотами поеду.
– Люблю нашего Фёдора, – Семён Иванович мечтательно подкрутил усищи. – Прямо свежий ветер ворвался в Кремль! Так куда тебя собирать, друже?
– Пока недалече, по окружным городам и сёлам. Ищу я панночку…
– Какую? – Любопытный нос Семёна высунулся из чайной чашки.
Нельзя было налево и направо болтать, что царь влюбился, поэтому Иван степенно сообщил:
– Царевна Софья подбирает себе горничную. – Проверить, так ли это, было никак нельзя, поскольку сестры государя жили крайне замкнуто, ни с кем не общались. Царский терем, по сути, мало чем отличался от монастыря. Поэтому Иван свободно продолжил вранье: – Царевна дала мне задание. Нужна девица из хорошей семьи, причём именно полячка, поскольку царевна желает в польском языке упражняться. Может, знаешь кого? – спросил Иван на всякий случай. – Одарим достойно, и тебя, и девицу, и родителей ее. Не сомневайся, дело верное.
Семён Иванович прищурился и намотал ус на палец.
– Есть у меня на примете одна девица, – наконец сказал он. – Племянница моя Агафья, дочь моей сестры. Она сейчас здесь, в северной башне. Дела у шурина пока не ладятся, ну я и взял всё семейство к себе. Одному-то скучно в таком огромном доме жить.
Иван вздохнул:
– Я бы рад, Семён Иваныч, но мы именно полячку ищем.
– А я-то кто, по-твоему? – усмехнулся хозяин.
Иван посмотрел на бигос… На пончики с розовым повидлом… На польские обои на стенах… И его наконец осенило. Он с размаху хлопнул себя по лбу:
– Вот лапоть! Забыл! Ты ж у нас Заборовский! А я-то всё привык – «Семён Иваныч», да «Семён Иваныч» …
– Из старинного рода Заборовских мы, – похвастался окольничий. – У нас и выписка из «Орбиса Полонуса» имеется, гербовника польского. А отец Агафьи из славного рода Грушецких. Ее настоящее имя – Агата. Агафья – на русский манер.
Пока прислуга бегала за племянницей, Семён Иванович нахваливал Агафью:
– По-русски читает и пишет, по-польски бегло говорит, латинские книги наизусть знает, французский язык понимает! А ты бы послушал, как она на клавесине бренчит! Светлая царевна Софья будет довольна. С нашей Агафьей ей будет о чём поговорить, не то, что со всеми этими мамками да няньками…
Распахнулись двери – и вошла она.
Да-да, та самая голубоглазая боярышня, которую они с царём видели в толпе на Вербное воскресенье. И вблизи она была еще красивее. Взгляд у Агафьи был прямой и смелый. Девушка держалась приветливо, спокойно – и с врожденным царским достоинством.
Это была победа.
Это был тот самый святой Грааль.
Иван наклонился к старому другу и зашептал:
– Слушай, Семён Иваныч, про царевну Софью я всё наплёл. Тут вот какое дело…
Спустя несколько часов двое всадников в белых плащах с капюшонами, скрывавшими их лица, остановились на пыльной дороге возле причудливого дома Семёна Ивановича. Из верхнего окна северной башни на мгновение выглянула златовласая принцесса, махнула рукой всадникам и тут же снова скрылась за бархатной шторой.
– Это она, – восхищенно воскликнул первый всадник. – Моя принцесса в башне! Как в той книге, Иван, помнишь?
Иван кивнул. Они с царём понимали друг друга с полуслова. Ведь Фёдор тоже обожал красивые рыцарские романы.