У штрафников не бывает могил

Предисловие

Март сорок четвертого года. Второй Украинский фронт

Снег, сначала редкий, сыпал теперь вовсю крупными влажными хлопьями. Причудливой формы снежинки медленно таяли на лицах и ладонях погибших бойцов штрафной роты. Телогрейки и ватные брюки уже покрылись слоем снега, скоро снег перестанет таять и на остывающих лицах.

Остатки моего 3-го взвода тесной цепочкой вжимались в основание отвесного обрыва. Полоска берега и ледяная, с серыми проталинами, поверхность речки, которая именовалась на карте Талица. Одна из бесчисленных речушек, набирающих силу весной, когда тает снег.

Прорыв с целью захвата плацдарма на правом высоком берегу. Так громко именовалась безнадежная атака нашей 121-й отдельной штрафной роты. Хотя обсуждали атаку долго, но обсуждение и подготовка – это не одно и то же. А для хорошей подготовки времени и возможности не оставалось. Мало чем нам мог помочь пехотный полк, потрепанный в зимнем наступлении, и слишком быстро набирала силу третья военная весна.

Лед на речках таял под теплым солнцем и ненадолго схватывался ночными морозами. Мы двинулись вперед незадолго до рассвета. Три взвода численностью четыре с половиной сотни человек. По армейским меркам, почти батальон.

Как бы осторожно ни двигались бойцы, но треск тонкого, кое-где уже размытого льда немцы уловили раньше, чем мы рассчитывали. Под раздачу крепко попал 2-й взвод, двигающийся в центре. Досталось и нам. Ночью саперы снимали мины, лед их держал неплохо. Ползли, не проваливаясь, и мы, хотя чувствовалось, что ледяное покрывало дышит. Не сегодня-завтра пойдут трещины, и начнется ледоход, который сделает переправу невозможной.

И все же наш 3-й взвод переполз речку. Отчасти помогло то, что мы двигались на фланге, немного в стороне от основных сил роты. Нам даже выделили с полсотни рваных маскхалатов. Командир роты капитан Тимарь приказал натянуть поверх телогреек и ватных брюк запасное белье, безжалостно кромсая его, если не лезло. В общем, как могли, замаскировались.

Под огонь попали, когда передовая группа выбиралась на правый берег. Казалось, самое трудное позади. Взвод бесшумно миновал отмель левого берега, прячась за редкими кустами, и, замирая при свете ракет, грамотно, без суеты, переполз речку.

Искрящийся мелкими кристаллами туман, который бывает только ранней весной, скрадывал видимость и хорошо помогал нам. Оставалось выползти на правый берег, преодолеть метров двадцать пять полосы перед обрывом и осторожно (а может, и бегом) рвануть по заранее присмотренному откосу наверх. Но тонкий у закраины лед затрещал сразу в нескольких местах, кто-то тяжело, как тюлень, ухнул в промоину. Вся маскировка и слаженная осторожность полетели к черту. Поднялась суета. Одни, шумно ломая лед, брели к берегу, другие оглядывались по сторонам, не зная, что делать, но большинство по моей команде бежало к откосу. Здесь, впереди траншеи, выставлялось на ночь боевое охранение: пулемет МГ-42 и человек семь немцев. Пулеметчик успел хорошо приложиться длинной очередью. Тех, кто бежал впереди, смахнуло, покатило по откосу.

В окопе уже рванула граната, опрокинув пулемет. Бойцы, набежав, стреляли в упор в охранение, взлетали и опускались приклады. Остальной взвод бежал по откосу под плотным огнем из вражеской траншеи, которая располагалась метрах в восьмидесяти от края обрыва. Боевое охранение уже добили, мы торопились, несмотря на сильный огонь, к траншее.

Рядом со мной – мой заместитель младший лейтенант Левченко, чуть приотстав, ординарец Савельев. Здесь мы столкнулись со встречной цепью немцев, выскочивших из траншеи. Мы выиграли какие-то секунды, пока одетые в шинели с портупеями или маскировочные костюмы и белые каски фрицы разглядывали диковинное войско, возникшее из тумана. В телогрейках, нательных рубашках, обвязанные серыми простынями, с тюрбанами из полотенец, накрученных на шапки.

– Бляди! Бей их!

– А-а-а!

Тяжелое дыхание, яростная ругань, мат на русском и немецком. «Ура» не кричали, не хватало дыхания. Рвались вперед, стреляя на ходу. Если бы добежали до траншеи и дело дошло до рукопашной, возможно, атака завершилась бы удачно. Терять моим бойцам было нечего, но враг ценил свою драгоценную арийскую кровь куда дороже. Мы рвались вперед, пытаясь дотянуться до врага прикладами, штыками. Просто пальцами, ради чего не жалко отбросить оружие – из-под намертво сжатых пальцев эти уроды не уйдут!

Упал один, второй фриц, еще несколько человек, но остальные открыли огонь в упор. Господи, сколько у них автоматов! Немцы отступали, выстилая перед собой полосу огня! Я расстрелял магазин трофейного МП-40, кого-то свалил. С фланга ударил по нам станковый пулемет. Немцы уже лежали на истоптанном снегу, давая возможность развернуться другому пулемету. Второй номер расчета, встав на корточки, держал сошки на плечах, а пулеметчик подметал склон со скоростью двенадцать пуль в секунду.

Бойцы валились, как куклы, убитые наповал или смертельно раненные огнем двух скорострельных «машингеверов» – МГ-42. Кто-то успел срезать из винтовки скорчившегося второго номера, но немецкий пулеметчик успел выдернуть сошки и стрелял с пояса. Винтовка бойца вылетела из рук вместе с брызгами крови из полуоторванной руки. В пулеметчика стрелял Левченко, я и кто-то еще. Мы его свалили, и последние пули ушли в небо.

Но это уже не имело значения. По нам вела огонь вся траншея, а залегшая прореженная цепочка фрицев швыряла гранаты: «колотушки» с длинными рукоятками, кайзеровские утяжеленные «лимонки» и цилиндрические стаканы М-34, взрывающиеся от удара о препятствие.

Взрывы хлопали густо, сливаясь в сплошной треск. Те из наших, кто остался жив, какое-то время огрызались огнем. Перед атакой нас тоже хорошо снабдили гранатами (кто сколько унесет), и мы кидали в ответ свои «лимонки» и РГ-42, заставляя фрицев вжиматься в снег.

Под прикрытием гранат, двух ручных пулеметов и огня с левого берега мы скатывались с откоса. Оглушенные, злые, контуженные, продолжая стрелять. Часть вместе со мной, младшим лейтенантом Левченко и кем-то из сержантов кинулись под обрыв. Мы не хотели отдавать захваченный кусок берега, а тем более удирать, подставляя под пули спины.

У кого не выдержали нервы, новички, штрафники из тыловой братии, бежали через речку назад к левому берегу, отмели, где можно укрыться в кустах и среди редких деревьев. Из тех, кто выбрал этот путь, спаслись немногие. Остальные грязно-серыми комками с расплывающимися пятнами крови остались лежать на льду. В них продолжали стрелять, выбивая ледяное крошево. Тела дергались и шевелились под ударами пуль. Некоторые бойцы были еще живы и, на свою беду, пытались ползти. Их добивали один за другим.

Потом начался минометный обстрел. Где лед был толстый, 80-миллиметровые мины лишь скалывали большие и мелкие куски, разлетающиеся в разные стороны вместе с градом осколков. Взрывы подкидывали и переворачивали мертвые тела, разбрасывая клочья одежды и кровяные пятна. На мелководье, где лед за эти весенние дни подтаял, взрывы мин поднимали фонтаны воды и пучки водорослей. Одно из тел скользнуло в полынью и, подхваченное течением, ушло в темную густую воду. Но разбить ледяной покров и перекрыть возможность дальнейших атак немцы не сумели. Для этого требовался более серьезный калибр.

Левченко и помкомвзвода Матвей Осин считали оставшихся в живых и погибших. Здесь, прижимаясь к обрыву, нас собралось человек сорок с небольшим. Сколько погибших лежало наверху, можно было только гадать. На льду речки насчитали два десятка тел. Получалось, примерно, что из ста пятнадцати бойцов взвода осталось в живых не более полусотни.

И неизвестно, сколько жизни отпущено нам, забившимся под обрыв. Мы приходили в себя и жадно курили. Кто-то стонал, кашлял, вполголоса переговаривались. Василь Левченко, белорус из города Кричев, рассеянно усмехался, стуча ногтями по прикладу ППШ. Чему радоваться, застряв в мышеловке? От немецких траншей нас отделяет восемьдесят метров плюс десятиметровая стена обрыва.

Впереди долгий мартовский день. У фрицев будет достаточно времени испробовать все свои хитроумные штуки, чтобы добить взвод. Но Василь Левченко все равно улыбался. С левого берега стучали пулеметы – хоть какая-то гарантия, что немцы не подползут к краю обрыва и не забросают нас гранатами. Очень хотелось жить. И штрафникам, и нам, их командирам, которые ничем не проштрафились. Мы вместе сходили в неудавшуюся утреннюю атаку и сейчас сидели, вжимаясь в обрыв, думая каждый о своем.

Глава 1

Я, Буканов Вячеслав Пантелеевич, родился 29 марта 1922 года в небольшом селе Самарино. Скажу сразу, что никакого отношения к городу Самара (Куйбышев) оно не имело и располагалось в Палласовском районе Сталинградской области. Единственной достопримечательностью в наших краях было огромное соленое озеро Эльтон, километрах в сорока от села. Там имелась известная на весь Союз лечебница, где лечили больные суставы люди, приезжающие сюда со всех краев. Но лечебницы и санатории были для нас недостижимой роскошью, а на Эльтон ездили за пищевой солью. Если не сахара, то соли хватало с избытком.

Человек, приехавший в нашу деревушку из города, только бы рот разинул, удивляясь, как в этой глухомани живут люди. Степь, солончаки да полынь на сотни верст. Солнце летом, как огромный раскаленный шар, растрескавшаяся земля, а зимой – холодина. И ветер дней триста в году. Летом – как из печки, а зимой – пронизывающий, ледяной, рождающийся где-то в казахских пустынях.

Кому как, а мне моя деревня нравилась, хотя даже вырастить дерево возле дома было целой проблемой. Колодцы рыли глубиной двадцать метров. Ходили по селам специальные артели, человека три-четыре, и среди них всегда имелся колдун, обладавший чудесной способностью чуять воду сквозь толстый слой сухой земли. Я однажды тайком подсмотрел, как он ищет нужное место.

Ляжет и ухом землю слушает, несколько травинок выдернет и между пальцами разотрет. По его указанию помощники в одном-другом месте ямку выдолбят, а он сухие комья рассматривает. Бывало день или два нужное место ищет, а потом артель начинает копать. Говорили, что из глубокой ямы днем звезды было можно видеть, но я в узкую нору лезть боялся.

Бывало, что колдун ошибался, и находили соленую воду. Не как в море, конечно, но для людей непригодную. Ей поили скотину и поливали огороды. А нужный колодец находили в другом месте.

Домишко, сделанный из глиняных кирпичей, был у нас небольшой. Летняя кухня – отдельно. Отец с матерью и дедами сумели развести неплохой сад, защищавший от летней жары, которая достигала порой 40 градусов. Сказать, что мы голодали, не могу. Правда, неурожаи в Заволжье – обычное дело. Колхозы занимались в основном животноводством. Мясо полагалось сдавать государству, но доставалось и нам. Отары овец тысячные ходили.

В лиманах, на сочной траве откармливали коров. Несмотря на большие налоги, хватало молока, творога, домашнего сыра. В жару вместо воды пили вкусный холодный ирьян – приготовленное особым способом кислое молоко.

В наших краях жили много казахов. С ними мы всегда ладили. От казахов переняли способ вялить мясо на солнце и на ветру, почти без соли. На вид оно выглядело не слишком аппетитно, но когда варили шурпу или щи, то не каждый мог отличить вяленое мясо от свежего.

Тридцать третий год запомнил хорошо. Суховеи такие задували, что против ветра шагать невозможно было. По степи перекати-поле, как мячики, неслись. Урожая никакого, все под солнцем сгорало. Не сказать, что деревни поголовно вымирали, но покойников почти из каждого дома выносили. В первую очередь умирали грудные дети и старики. Погибало много домашних животных. Как могли, старались сберечь коров, доились они плохо. Тут уж не до молока, лишь бы выжили! Скот, который разрешали резать из-за бескормицы, был почти несъедобный – жилы да кости. Но ели все подряд. Корни какой-то болотной травы, сладковатые на вкус. В суп клали ботву от разных овощей.

Для нас, мальчишек, некоторые игры превратились в способ выживания. Вылавливали сусликов и жарили их над углями. Суслики были жирные. Мы съедали подгоревшие крошечные тушки целиком вместе с костями. Хорошую песенку сочинили много лет назад про веселых юннатов и чибисов у дороги. Для нас эти степные птицы, чуть больше скворца, тоже стали в тридцать третьем году пищей. Мы охотились на них с рогатками, но чибисы быстро раскусили наше коварство и перестали близко подпускать.

Летом в тот год в округе появился бешеный, а может, просто больной волк. Его боялись. Стоило кому крикнуть: «Волк!» – как все прятались в дома. В деревне жил молодой мужик с лицом, сплошь покрытым оспой. Мы его дразнили Щербатый. Он занимался разными жестяными поделками, при нужде ковал лошадей (своей кузницы в деревне не было). Когда волк появился в очередной раз, Щербатый вышел на середину улицы с огромной жердью. Я прибежал уже после, но мне рассказали, как все происходило.

Волк, с капающей из пасти слюной, долго смотрел на Щербатого, затем кинулся на него. Говорили, что волк был здоровенный, и свалить его удалось после нескольких ударов. Когда я прибежал и растолкал толпу, то увидел облезлого костлявого хищника с желтыми зубами. Его завернули в тряпье, отвезли за околицу и сожгли вместе с тележкой. Старики набрали по дворам керосина и выжгли участок, где происходила схватка.

С той поры Щербатый стал в нашей деревне вроде национального героя. Ему приписывали невиданные качества и больше не называли Щербатым. Он был хорошим мужиком, имел несколько детей и пропал на войне. Кстати, позже в моем штрафном взводе окажется боец с таким же прозвищем. Я проникнусь к нему симпатией, даже стану выделять среди других, но он окажется полной противоположностью смелому земляку. Но об этом позже.

Самая лучшая пора в наших местах была весна. Степь становилась ярко-зеленой, распускались целые поля тюльпанов. Журавли, выстроившись в цепочки, исполняли неторопливый танец. В многочисленных лужах и озерцах плавали стаи уток. Но солнце быстро сушило, а затем выжигало степь. К концу мая она делалась серой и сухой, и только вечерний запах полыни приносил свежесть.

Любимым местом для мальчишек было озеро Соленый Лиман, километрах в трех от села. Вода всегда холодная, даже в жару, по берегам росли крупные ивы, еще какие-то степные деревья, крепкие, узловатые. Пока сушняка на костер наломаешь, все руки обдерешь. Вода в озере была солоноватая, но мы к ней привыкли, пили. В Лимане ловили на удочки карасей, красноперку. Иногда попадались сазаны, но они легко обрывали наши самодельные снасти.

Отец работал чабаном в колхозе, мама была, как теперь говорят, домохозяйкой. Детей в семье было шестеро: четыре сестры и мы, двое братьев. Я по возрасту был предпоследним. Если почти все дети в семье закончили 4–5 классов, то я с сестрой Машей ходил в семилетку в центральную усадьбу колхоза. Остальные уже давно работали и дали нам возможность учиться.

После семи классов я помогал отцу пасти овец, затем перешел работать в механическую мастерскую, откуда вместе с приятелем Гришей Гомоном подали заявление в военкомат с просьбой зачислить нас в военное училище. В какое именно, не уточняли. Просто в Палласовке мы однажды с Гришей увидели молодого лейтенанта и шли за ним, как дураки, разинув рот от восхищения.

Вот это форма! Картинка! Гимнастерка с шевронами, галифе, начищенные сапоги, красные петлицы с медными кубиками. А кожаная портупея с блестящими пряжками и кобурой, из которой выглядывала рукоятка настоящего нагана на кожаном ремешке! Любая девчонка с ходу влюбится.

Не то что мы, два лаптя в бесформенных штанах, цветастых рубашках и плоских картузах. Нам с приятелем уже по семнадцать лет было, взрослые парни, на девок засматривались. А тут, как со стороны на себя поглядели, обидно стало.

Конечно, увиденный нами лейтенант не стал основной причиной выбора дальнейшей профессии. Просто Красная Армия, а особенно командиры всегда пользовались большим почетом. С нетерпением ждали ответа на запрос, и в августе тридцать девятого года получили вызов в Ростовское командное пехотное училище.

Училище буду всегда вспоминать с благодарностью, хотя поначалу приходилось туго, ведь мы пришли туда с разным уровнем подготовки, а военная учеба – штука очень не простая. Распорядок дня был такой.

Подъем в шесть часов утра (летом – в 5.30), 15 минут зарядка, а затем минут двадцать упражнения с винтовкой: бег, изучение ружейных приемов, подготовка к стрельбе, техника быстрого прицеливания.

После завтрака каждый день, кроме воскресенья, шесть часов занятий. Один день: тактика, ползание, атаки, смена позиций, разведка и т. д. Второй день – стрельбище. На места занятий только бегом (4–6 километров)! Бежишь с полной выкладкой: винтовка, противогаз, шесть обойм учебных патронов и две учебные гранаты. Через плечо – шинельная скатка, которой всю шею обдерешь, пока научишься правильно укладывать.

На всю жизнь запомнились нормативные требования. Надо было с положения стоя сдернуть с плеча винтовку, достать обойму, зарядить ее, поставить планку прицела на нужное расстояние и произвести выстрел. И что самое главное – отпускалось на все это три секунды.

Когда нам сообщили нормативы, мы не поверили. Пока «трехлинейку» с плеча снимешь, уже три секунды пройдут, а тут еще заряжать да целиться. Но ведь освоили! Учили нас владеть винтовкой, как портного с иглой, привыкнуть к оружию, стать частью его. После обеда обязательно давали час поспать, а до вечера изучали уставы, связь, приемы химзащиты и прочие премудрости.

Раза два-три в неделю проводились политзанятия. Обычно на свежем воздухе. Скажу откровенно, всякие политические новости, события в стране мы слушали с интересом. Политработники у нас были опытные. И все же усталость брала свое, и мы потихоньку начинали дремать. Тут же раздавалась команда:

– Встать!

Минут пять слушаем преподавателя стоя, а затем, когда он убеждается, что окончательно пришли в себя, разрешал снова сидеть. Помню, что нравоучениями не докучали.

Три раза в неделю шестичасовые занятия проводились на стрельбище. Сотни раз повторяли приемы изготовки, прицеливания, ведения огня. Стреляли много, восемь-десять боевых стрельб в месяц – это около сотни выстрелов только из винтовки. А ведь мы еще изучали ручной пулемет Дегтярева и станковый «максим».

С «максимом» занимались теоретически: сборка, разборка, установка прицела. А из «Дегтярева», особенно на втором курсе, я пострелял достаточно. Раз в месяц нормативные стрельбы по 20–30 патронов. Кто проявлял желание, тем разрешали заниматься с инструктором дополнительно. Это еще три-четыре занятия в месяц. Группа была небольшая, и патронов хватало. Учились поражать мишени, «амбразуры», «пулеметные точки». За одно занятие по пятьдесят-сто патронов выпускали.

Физическая подготовка, в том числе рукопашный бой, проводилась через день. Хотя училище было пехотное, но мы прошли краткий курс артиллерийской подготовки на базе 45– и 76-миллиметровых легких пушек. В случае нужды могли встать за прицел и вести из них огонь. Конечно, во время войны, когда в пехотных училищах срок учебы сократили до 6–8 месяцев, такой основательной подготовки не давали. «Шестимесячных» младших лейтенантов пекли как блины. Армия остро нуждалась в командирах.

Сейчас хочу вкратце рассказать, что я тогда из себя представлял. Рост 167 сантиметров. Можно сказать, малорослый, стоял где-то в середине шеренги. Зато брал физической силой. Работа чабаном, а затем в мастерской быстро укрепляла мышцы. Парни-казахи в нашем селе любили заниматься борьбой, я тоже был в их компании и даже раза два выступал на районных соревнованиях. По сравнению с городскими ребятами у меня в училище не было трудностей с физподготовкой.

Быстро научился «солнце» на турнике крутить и на брусьях нормативы сразу сдавал. С теоретическими дисциплинами было похуже. О чем говорить, если у нас ботанику, физику и геометрию один учитель в школе преподавал? Книги читать я как-то не сильно привык, просто раньше не хватало времени. Дотемна работали, а электричества в наших селах не было. В училище приохотился к чтению. Помню, посоветовали прочитать роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Я ведь его поначалу за чистую монету принял, не понял, что это фантастика.

Потом Чехова с удовольствием читал, Куприна, глотал всякую белиберду вроде «Первого удара» и шпионские романы тридцатых годов. Понемногу стал разбираться, где настоящее, а где – пустословие. Отличником не был, но считался курсантом образцовым, на Доске почета висел. Особенно как спортсмен и хороший стрелок. Хотя всякое бывало.

На втором курсе повадился шастать в самоволку. Познакомился с девушкой, но роман наш длился недолго. Часто приходить на свидания я не мог, да и той девушке, видно, не слишком интересно было общаться с деревенским парнем. Кончилась любовь. Я переживал, но вскоре стало не до любовных чувств.

22 июня 1941 года нас построили на плацу, и мы выслушали речь Молотова о том, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. К тому времени мы уже сдали последние экзамены. Нас переодели в новую форму с лейтенантскими «кубарями», прошел скромный выпускной вечер, и мы получили назначение на службу. Кто куда. В основном в западные военные округа.

Окончив училище довоенной поры, могу с уверенностью сказать, что готовили нас как следует. По крайней мере, когда я впервые столкнулся с немцами в бою зимой сорок второго года, я чувствовал себя на равных, хотя обстановка складывалась тогда тяжелая.

Конечно, выявились недочеты, которые не были учтены при подготовке командиров. Например, такая штука, как встречный бой. Все это постигалось на практике. Не слишком большое внимание уделялось ручным гранатам. Самая массовая тогда ручная граната РГД-33 была довольно сложной в обращении. Взвести поворотом рукоятки ударник, встряхнуть гранату, как градусник, и после того бросай во врага. Курсанты побаивались этой гранаты – вдруг шарахнет, если сильно встряхнешь! Да и броски боевых гранат на учениях проводились редко во избежание чрезвычайных происшествий. Отсюда и результат.

В любом случае, училище стало для меня хорошей школой, и вышел я оттуда уже не тем наивным деревенским пареньком, а человеком, имеющим непростую и почетную профессию: «Родину защищать».

Я был уверен, что буду отправлен на фронт, куда и рвался, желая драться с фашистами. Однако получил предписание в город Ташкент. Попрощался с земляком Гришей Гомоном. Молодые мы были, наивные. Гриша меня утешал, жалея, что так «не повезло». Буду околачиваться в тылу, а он, Гриша, разобьет зарвавшихся фашистов и с орденами пойдет на запад, освобождать захваченные немцами страны. Как и многие из моих ровесников, лейтенант Григорий Гомон пропадет без вести в первое военное лето.

Я же полтора года преподавал в Ташкентском пехотном училище боевую и стрелковую подготовку. В Ташкенте было много эвакуированных, сплетен хватало. Отступление Красной Армии вызывало недоумение и обиду. Немецкие войска брали один за другим крупные города: Минск, Смоленск, Киев – как такое могло случиться!

А ведь мы еще ничего не знали об огромных наших потерях, миллионах пленных. В документальном труде «Великая Отечественная без грифа секретности (книга потерь)» приводится цифра попавших в плен советских бойцов и командиров в 1941 году. Два миллиона пятьсот шестьдесят тысяч человек. В других источниках эта цифра колеблется на несколько сотен тысяч в ту или другую сторону, но, в общем, соответствует истине.

Конечно, мало кто об этом знал, а кто догадывался, предпочитали помалкивать. Мы уже поняли, что война будет долгой и жестокой. Невнятные сводки Информбюро вносили только путаницу. Цифры немецких потерь приводились такие, что можно было только удивляться – кто же против нас воюет? Мы же все немецкие войска уже разгромили.

Поражение немцев под Москвой крепко подняло настроение курсантов. Большое впечатление произвел документальный фильм, где мы видели груды искореженной немецкой техники, торчавшие из-под снега руки и ноги убитых фрицев. Что, получили, гады! Горячие головы строили планы, что теперь пойдем без остановок до Берлина. Но трагедия 1942 года под Харьковом и отступление наших войск до Волги показали, что мы еще недооцениваем врага.

Весной сорок второго года в училище пришло много новых преподавателей, в основном из числа выписавшихся из госпиталей. По всему было видно, что натерпелись они немало. В откровения с нами пускаться не торопились. Те, кто попроще, за рюмкой водки иногда рассказывали о событиях сорок первого года, но правда не поощрялась. Не скажу, что у нас свирепствовали особисты, однако языки распускать не давали. Особенно за этим следили политработники.

Они лезли порой совсем куда не надо. Простой пример. Мы все составляли конспекты лекций. Вряд ли планы моих занятий можно было назвать лекциями. В основном практические занятия: изучение оружия, гранат, боевые стрельбы, приемы штыкового и рукопашного боя. Посмотрит политработник в чине батальонного комиссара мои лекции и чиркает красным карандашом. Почему мало прославляем мощь нашего оружия, которое превосходит немецкое? О превосходстве вопрос спорный. Лучше это слово вообще не трогать.

Основное оружие пехоты – винтовка Мосина (трехлинейка) была безотказным надежным оружием. Неплохо показал себя пулемет Дегтярева. Однако сверкающие на парадах красивые самозарядки Токарева (СВТ) в боевых действиях себя не оправдали. Рискну высказать мнение простого лейтенанта в защиту талантливого конструктора Федора Васильевича Токарева. Я хорошо изучил его винтовку, немало стрелял из нее, видел сильные и слабые стороны. Не скажу, что она плохая. Иначе бы немцы не собирали СВТ на полях боев и не вооружали своих солдат.

Токаревская самозарядка требовала особого ухода, постоянной чистки. Нередко отказы на стрельбище происходили из-за неправильного снаряжения коробчатых десятизарядных магазинов. За каждым курсантом не уследишь. В небрежно набитых магазинах патроны цеплялись донышками гильз с широкими закраинами, не поступали в казенник, застревали.

Осенью сорок первого я начал изучать с курсантами автомат ППШ. Нормальное и дальнобойное для того времени автоматическое оружие. Немецкие автоматы хоть и смотрелись лучше, но уступали по дальнобойности и тоже были чувствительны к загрязнению. Привлекала их компактность и коробчатый, более надежный магазин.

Трофейный пулемет МГ-34, который поступил для изучения весной сорок второго года, вызвал у меня двойственное чувство. Я понял, что это мощное оружие, превосходит наши «Дегтяревы». Но говорить открыто не мог. Нарвался бы на неприятности.