«Янычары» Ивана Грозного. Стрелецкое войско во 2-й половине XVI – начале XVII в.

Что же касается значения пищальников, то ученый отмечал, что «в лице пищальников русское войско впервые получило отряды пехоты, поголовно вооруженной огнестрельным оружием. Пищальники позволили правительству впервые широко применить ручное огнестрельное оружие, усилив тем самым конницу, вооруженную луками со стрелами (выделено нами. – В.П. Вывод любопытный и, на наш взгляд, правильно расставляющий акценты – действительно, по отношению к коннице пищальники играли вспомогательную роль). В этом и состояло значение пищальников на данном этапе развития русского войска»^[43].

В «стрелецком» разделе своей монографии А.В. Чернов продолжал настаивать на том, что стрелецкое войско появилось ранее 1550 г. и существовало уже во 2-й половине 40-х гг. XVI в., из его построений логично вытекало (но не было прямо сформулировано) предположение, что «выборные» московские стрельцы 1550 г. были «выбраны» из тех самых стрельцов конца 40-х гг. XVI в.^[44] Кроме того, Чернов отказывал пищальникам в праве считаться прямыми и непосредственными предшественниками стрельцов, что, в общем, также было вполне логичным, исходя из его взглядов на пищальников. В самом деле, если Чернов исходил из того, что пищальники – это временно набираемое из тяглых людей по разнарядке ополчение, то, кроме внешнего сходства (вооружение огнестрельным оружием и привычка биться в пешем строю), действительно, стрельцов и пищальников ничто больше не объединяет^[45]. Правда, здесь возникает вопрос с «казенными» пищальниками, о которых писал, к примеру, С.Л. Марголин в своем «Начале стрелецкого войска»^[46], но о них А.В. Чернов умалчивает (не потому ли, что их существование нарушало стройную картину генезиса стрелецкого войска в его изложении?). Тем не менее исследование А.В. Чернова, несмотря на определенную конспективность и обзорность в той его части, что касалась XVI в., и ряд спорных утверждений, по праву может полагаться классическим.

Выход в свет монографии А.В. Чернова обусловил и появление двух работ, также касавшихся стрелецкого войска. Одна из них – рецензия С.Л. Марголина, в которой он, высоко оценив вклад А.В. Чернова в развитие отечественной военно-исторической науки, высказал, однако, и ряд серьезных критических замечаний в адрес автора^[47]. В частности, он подверг критике точку зрения А.В. Чернова относительно учреждения стрельцов до 1550 г., настаивая на том, что это произошло именно в 1550 г. и что летописная запись в «Хронографе», позволяющая датировать именно этим годом создание стрелецкого войска, пересказывает подлинный указ об организации первых стрелецких «статей»^[48].

Другой работой стала большая статья А.А. Зимина в «Исторических записках», посвященная военным «реформам» 50-х гг. XVI в., немалое место в которой было отведено стрельцам и пищальникам^[49]. Чем важна и интересна эта статья? Прежде всего тем, что А.А. Зимин со свойственной ему скрупулезностью и тщательностью собрал и выложил наиболее полную (и по сей день) сводку сведений о пищальниках в актовых материалах, летописях и иных источниках^[50]. Анализ этих сведений позволил А.А. Зимину однозначно и недвусмысленно заявить: «связь пищальников с позднейшими стрельцами несомненна. Что это так, видно хотя бы из документа 1598 г., в котором упоминается о службе новгородцев (справедливости ради отметим, что в документе речь идет все же не о новгородцах, а об отставных ладожских стрельцах. – В.П.) в стрельцах лет 50 и больше (т. е. во всяком случае с 40-х гг. XVI в.)»^[51]. Что же касается упоминания стрельцов до 1550 г., то А.А. Зимин полагал, что это связано с использованием термина «стрельцы» для обозначения стрелков – из лука ли, из пищали, неважно. «Стрельцы были другим наименованием (бытовым) пищальников», – полагал исследователь^[52]. Создание же корпуса стрелецкой пехоты летом 1550 г., полагал исследователь, представляло не что иное, как реорганизацию старых отрядов пищальников^[53]. Общий же вывод автора относительно роли пищальников и стрельцов заключался в том, что «пищальники-стрельцы в XVI в. и войска «нового» строя в XVII в. были этапами становления постоянного войска в России»^[54].

Подведем некий предварительный итог заочной дискуссии С.Л. Марголина, А.В. Чернова и А.А. Зимина, оказавшей значительное влияние на весь последующий стрелецкий «дискурс» в отечественной военно-исторической науке. Мы преднамеренно не касаемся работ историков, так или иначе затрагивающих «реформы эпохи т. н. «Избранной Рады» конца 40-х-50-х гг. XVI в. и внешнеполитических деяний Ивана Грозного, – многие из них затрагивали вопрос о стрельцах, особенно тогда, когда речь заходила о «реформах» Ивана IV или его войнах^[55]. Стрельцы, стрелецкое войско и проблемы, связанные с их историей, не были предметом первостепенной важности для них и упоминались мимоходом, в контексте реформаторской деятельности «правительства» А. Адашева, казанского или полоцкого «взятья» и событий Ливонской войны. Можно, правда, вспомнить, но исключительно как историографический курьез, «концепцию» А.Л. Янова, который, развивая идею о «самодержавной революции» Ивана Грозного, которая якобы своротила Россию со столбового пути развития европейской цивилизации, нашел в ней место и для стрельцов. Последние, по его словам, точно так же, как местное самоуправление, являлись конкурентами воевод, являлись успешными конкурентами помещиков на военном поприще. Как следствие, «введение постоянной профессиональной армии с нормальным европейским балансом между кавалерией и пехотой» лишило бы «помещиков той военной монополии, на которой все в их жизни держалось». И поскольку этого не случилось, то, «выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало военной реформой»^[56], а вместе с нею – и европейской перспективой. Стоит ли разбирать эту «концепцию», целиком и полностью относящуюся к «миру идей», но никак не к суровой реальности середины XVI в.? Ответ напрашивается сам собой – не стоит, ибо были и есть и другие историки, мнение которых представляет больший, даже пускай и сугубо (на сегодняшний момент) историографический интерес.

К числу таких работ, безусловно, относится «История военного искусства» полковника Е.А. Разина, работа над которой началась еще до Великой Отечественной войны. Интересующий нас 2-й ее том, дополненный и переработанный, увидел свет в 1957 г.^[57], после дискуссии А.В. Чернова, А.А. Зимина и С.Л. Марголина.

Что писал Е.А. Разин о стрельцах и стрелецком войске? В соответствующем разделе своего труда он встал на точку зрения А.В. Чернова, согласившись с тем, что, во-первых, первые упоминания о стрельцах встречаются прежде 1550 г., а во-вторых, что не стоит отождествлять стрельцов и пищальников, поскольку они различались по характеру устройства и способам комплектования. Любопытно, но Е.А. Разин, характеризуя комплекс вооружения стрельцов, писал, что «на вооружении стрельцы имели пищаль, бердыш и саблю», причем бердыш использовался как подставка при стрельбе из пищали, поскольку стрелять из нее без опоры было нельзя из-за большого веса^[58]. Этот пассаж как нельзя более ярко показывает несамостоятельность и компилятивность «стрелецкого» раздела этой части «Истории военного искусства» Е.А. Разина – реалии XVII в. он перенес на XVI в. по той простой причине, что скрупулезная работа с первоисточниками явно не входила в число его исследовательских методов. Все это не могло не привести к тому, что его работа довольно быстро устарела, но продолжает оставаться востребованной и оказывать воздействие на формирование взглядов на развитие русского военного дела раннего Нового времени (и не только его) лишь в силу своей доступности (ее без особого труда можно найти в Сети) и отсутствия более качественных и современных конкурентов.

Краткий обзор истории стрелецкого войска в XVI в. был составлен с опорой на опубликованные документы, летописные заметки и свидетельства иностранных наблюдателей П.П. Епифановым, оппонентом А.В. Чернова^[59]. Его очерк увидел свет в 1976 г. как часть коллективных «Очерков русской культуры XVI века» и вплоть до наших дней остается самым полным и точным описанием стрельцов и их «повседневности». В этом отношении исследование П.П. Епифанова может быть сравнимо со статьей Н. Шпаковского – подобно тому, как исследование Шпаковского было вершиной дореволюционного стрелецкого «дискурса», так и очерк Епифанова может полагаться наивысшей точкой в изучении ранней истории стрелецкого войска в советской историографии.

Какие вопросы рассматриваются в этом очерке? В начале очерка речь идет о пищальниках, затем, упомянув о столкновении новгородских пищальников с дворянами Ивана IV под Коломной в 1546 г., автор переходит к стрельцам, подчеркнув, что этот неприятный казус послужил одной из причин создания корпуса стрельцов – пехоты более дисциплинированной и надежной. Продолжая дальше, П.П. Епифанов остановился подробно на характеристике роста численности стрелецкого войска и расширении его «географии», содержания стрельцов (здесь он отметил, что проблемы с выдачей денежного и хлебного жалованья обусловили принятие решения разрешить стрельцам заниматься ремеслами и торговлей), сроков их службы, а также вопросов боевого применения стрельцов. В целом получился добротный, не претендующий на абсолютную новизну, но вместе с тем позволяющий составить достаточно полное впечатление о стрельцах XVI в., очерк. Его вполне можно и сегодня рекомендовать в качестве исходной работы для тех, кто желает узнать о стрельцах времен последних Рюриковичей побольше и сразу, не собирая по крупицам сведения, разбросанные в литературе и источниках.

В постсоветской историографии изучение стрелецкой темы продолжилось, причем стоит отметить, что к традиционным проблемам истории стрелецкого корпуса добавились и новые – в первую очередь это касается стрелецкой униформологии и вексиллологии. «Пионерной» публикацией в этом направлении стала богато иллюстрированная статья Р. Паласиос-Фернандеса в пилотном выпуске военно-исторического журнала «Цейхгауз»^[60]. В настоящее время над этой темой применительно к XVI – началу XVII в. (статья Р. Паласиос-Фернандеса касается 2-й половины XVII в.) плотно работают художник О.В. Федоров и историк О.А. Курбатов, автор ряда работ по русской военной истории и истории русского военного дела раннего Нового времени и активный участник реконструкторского движения в России^[61].

Если же вести речь о традиционных по структуре и содержанию военно-исторических исследованиях, касающихся стрелецкой тематики, тем более применительно к XVI в., то их в конце минувшего – начале нынешнего столетия вышло не так уж и много. Так, в 2004 г. вышла книга В.А. Волкова «Войны и войска Московского государства», включающая в себя раздел, в котором дается краткий обзор истории пищальников и стрелецкого войска в XVI – 1-й половине XVII в. и отдельных аспектов их «повседневности»^[62]. Впрочем, ничего нового по сравнению с предыдущими работами на эту же тему этот очерк в изучение истории стрельцов не внес – перед нами более или менее добросовестная компиляция.

В том же 2004 г. вышла книга М.Ю. Романова «Стрельцы московские», которая на сегодняшний день может считаться наиболее полным исследованием по истории стрелецкого войска – но применительно к XVII столетию^[63]. Увы, XVI в. и начало следующего занимают в этой книге совсем немного места (по сравнению с числом страниц, отведенных под описание стрельцов и их жизни в XVII столетии).

В начале нынешнего века вышло еще несколько исследований, касающихся так или иначе истории стрельцов и их предшественников пищальников. Прежде всего это небольшой цикл статей о пищальниках за авторством И. Пахомова (к, сожалению, незавершенный), опубликованных в уже упоминавшемся нами журнале «Цейхгауз»^[64]. По времени это самая свежая и наиболее полная работа, касающаяся истории пищальников как пехоты, вооруженной огнестрельным оружием. В рамках проекта, посвященного 455-летию начала Ливонской войны, на страницах сетевого электронного военно-исторического журнала «История военного дела: исследования и источники»^[65]был подготовлен специальный выпуск «Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны»^[66]. Как следует из его названия, этот выпуск журнала целиком и полностью был посвящен войску Ивана Грозного и русскому военному делу 2-й половины XVI в. Естественно, в нем была и статья, посвященная стрелецкому войску, за авторством воронежского историка В.Н. Глазьева^[67]. В 2017 г. вышла книга автора этих строк, посвященная «центурионам» Ивана Грозного – среднему командному составу русского войска 50-х – начала 80-х гг. XVI в.^[68] Четыре из пяти помещенных в ней биографических очерков о начальных людях русского войска как раз о тех, которые начинали свою служилую карьеру как стрелецкие головы. Естественно, что на ее страницах нашли отражение отдельные эпизоды боевой деятельности стрельцов в войнах Русского государства в эпоху Ивана Грозного. Из другого исследования, «Очерки истории Ливонской войны», можно узнать об участии стрельцов в походах русского войска в Ливонию в 1558–1560 гг.^[69]

В общем, подводя общий итог изучения истории стрелецкого войска и его предшественников пищальников в XVI – начале XVII вв., отметим, что предыдущими поколениями историков была проделана большая работа по сбору и анализу первичной информации и выстраиванию более или менее непротиворечивой картины ранней истории стрелецкого войска и вообще русской пехоты на заре раннего Нового времени. Однако сведения эти и отдельные сюжеты разбросаны во множестве изданий, а имеющиеся очерки дают лишь самый общий абрис истории стрельцов в это время. Между тем имеющиеся в нашем распоряжении первоисточники позволяют составить более полное представление о генезисе стрельцов и основных проблемах их истории, военной, социальной и пр. Отсутствие такого исследования применительно к этому периоду и наличие определенного общественного интереса к той странице истории русского военного дела и обусловили наше обращение к данной теме.

Источники

Сведения о ранней истории стрельцов, к сожалению, не так обильны, как о стрельцах 2-й четверти и 2-й половины XVII в. (почему и получилось так, что, как уже было отмечено выше, мы судим о стрельцах XVI в. на основании данных следующего столетия). Они разбросаны отдельными блоками по нарративным памятникам XVI – начала XVII в., включающим в себя, с одной стороны, русские летописи, а с другой – сочинения иностранцев, лично побывавших в России и лицезревших стрельцов и пищальников воочию либо добросовестно (или не очень) собравших и переложивших на бумагу сведения, собранные из вторых-третьих рук. Другую группу памятников составляют актовые материалы, пусть и немногочисленные, но тем не менее позволяющие добавить красок в картину, которая вырисовывается при сопоставлении сведений из нарративных памятников. Особняком стоят разрядные записи, которые также содержат в себе сведения о численности стрелецкого войска и его тактике. В целом имеющиеся в нашем распоряжении материалы, на наш взгляд, могут считаться достаточными, чтобы составить более или менее целостную картину истории стрелецкого войска, но требуют тщательного и аккуратного, с учетом их, источников, своеобразия, анализа.

Краткий обзор и характеристику источников мы начнем, пожалуй, со свидетельств, что оставили нам иностранные дипломаты, купцы, авантюристы и искатели приключений, поток которых, начавшись в конце XV в., в последующие десятилетия и столетия только нарастал. В результате сформировался обширный пласт исторического нарратива, Rossica. Она включила в себя все то, что было написано иностранцами о России – как теми, кто побывал в ней, так и теми, кто составил свое сочинение, не посетив лично загадочную Московию, но прилежно скомпилировав сведения, полученные из разных источников – как от очевидцев, так и из других книг^[70].

Сами по себе эти тексты на первый взгляд представляются достаточно простыми и доступными для восприятия. Зная биографию автора текста, имея представление о том, где и при каких обстоятельствах был составлен им его опус и кто (или что) являлся его источником, можно сделать вывод о том, насколько пригодны сведения, содержащиеся в этом тексте, для наших целей. Однако все не так просто, как может показаться на первый взгляд. И дело даже не только и не столько в том, что переводы, сделанные в массе своей еще в XIX в. людьми, порой весьма далекими от исторических реалий того далекого времени (не говоря уже о специфике переводов текстов, насыщенных военно-технической терминологией раннего Нового времени), иногда не просто весьма несовершенны. Нет, порой они очень даже могут ввести в заблуждение исследователя и способствовать формированию и закреплению в историческом сознании определенных стереотипов.

Однако эта проблема отнюдь не относится к числу неразрешимых, поскольку к настоящему времени, потратив определенное количество времени, в Сети можно разыскать те же самые тексты, но на языке оригинала, и заново перевести интересующее место с учетом всех допущенных ранее погрешностей и неточностей. Намного более серьезной представляется другая проблема, связанная с преодолением определенной преграды, которая существовала между иностранным наблюдателем и описываемыми им реалиями страны, в которую он прибыл (в нашем случае – России). Разность менталитетов, разность культурных и этических установок, да мало ли что еще – все это не могло не наложить определенного отпечатка на восприятие иноземцем Московии и ее нравов, особенно если принять во внимание определенную (и порой весьма заметную) «закрытость» московского общества раннего Нового времени. «Чужие здесь не ходят» – так образно можно охарактеризовать отношение московитов к «латинянам» и «люторам», всяким «свейским», «шкоцким» и иным «немцам», которым зачастую дозволялось увидеть только то, что сами московиты считали возможным показать и о чем желали рассказать (в особенности это касалось такой важной сферы, как военное дело).

На эти проблемы накладывалась и другая. Европейцами, приехавшими в Россию раннего Нового времени, она воспринималась как весьма экзотическая страна, этакий Новый Свет (только расположенный на другом конце света от открытых Колумбом Индий). И здесь как нельзя более кстати будет тезис, сформулированный российским историком-антиковедом В.М.Тюленевым. Он указывал на необходимость «преодолеть традиционный функциональный подход современных историков к произведениям исторической прозы, перестать видеть в них исключительно поставщиков информации и оценивать античного или средневекового историка (в нашем случае – писателя эпохи Ренессанса и раннего Нового времени. – В.П.) только по его «честности», «непредвзятости», «аккуратности в отборе информации». «Представляется более важным, – продолжал далее исследователь, – что каждый писатель, бравшийся за перо историка, обладал некоторой суммой взглядов на прошлое и настоящее, философией истории, исходя из которой, он и организовывал исторический материал (выделено нами. – В.П.)…». Более того, «замалчивание» какой-либо информации, событийная путаница, «сгущение красок» оказываются в этой связи не столько проявлением «непрофессионализма» историка (в нашем случае мемуариста, автора записок о Московии. – В.П.), сколько суммой его методов, с помощью которых он конструировал собственный исторический мир (в нашем случае свой собственный образ России. – В.П.)…»^[71].

Говоря о «конструировании» образов, другой отечественный исследователь, А.И. Миллер, касаясь создаваемых в сознании книжников-интеллектуалов картин окружающего мира, «ментальных карт», отмечал, что «мы знаем, что они (ментальные карты. – В.П.) тенденциозны, знаем, что оптика наблюдателей во многом предопределена господствующими дискурсами (той самой «философией истории, которой как основным критерием для отбора первичного материала при написании своего труда руководствовался его автор и о которой писал В.М. Тюленев. – В.П.)…» ^[72].

Таким образом, говоря об образе России, который создавали в своих сочинениях европейские путешественники, купцы и дипломаты XVI в. (и тем более интеллектуалы, работавшие с текстами очевидцев и никогда не бывавшие в Московии), мы должны учитывать, во-первых, тот факт, что их описания в большей или меньшей степени тенденциозны и носят ярко выраженный субъективный характер. Во-вторых же, не стоит забывать о том, что степень и характер тенденциозности их, этих описаний, определялись господствующим в европейском сознании на момент создания последних «дискурсов» идеями (той самой «философией истории»). Одним словом, европеец, приезжая в Россию, уже имел в своем сознании определенную ментальную «матрицу», некие ожидания, которые предстояло соотнести с тем, что он увидит на самом деле. Механика же этого процесса соотнесения ожиданий и реальности определялась соотношением массы факторов, объективных и субъективных (вплоть до того, что отношение европейца к московитам могло определяться успехом или неуспехом его миссии – при благоприятном исходе отношение могло быть положительным, при неблагоприятном – негативным).

Пожалуй, едва ли не главным создателем пресловутой «философии истории» по отношению к Московии можно считать имперского дипломата С. Герберштейна, дважды, в 1517 и 1526 гг., побывавшего в Москве с дипломатическими поручениями от дома Габсбургов и написавшего под впечатлением от увиденного знаменитые «Записки о Московии»^[73]. Как писала отечественный историк А.Л. Хорошкевич, «его (Герберштейна. – В.П.) «Записки» содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Великого княжества всея Руси, экономическом развитии и быте окружавших или входивших в него народов, общественной мысли и культуре»^[74]. «Записки» имперского дипломата, впервые увидев свет на латинском языке в 1549 г. (sic!), быстро стали тем, что сегодня называют «бестселлером», и в последующем неоднократно переиздавались как на латинском (в 1551, 1556 и 1557 гг.), так и на других языках – немецком (первое, авторизованное издание вышло в 1557 г.), итальянском (впервые в 1550 г.), английском (частичный перевод был сделан в 1555 г.). Хороший слог, обилие самой разнообразный информации, претензии на объективность ее передачи – все это сослужило «Запискам» хорошую службу. Они не были первым сочинением о России раннего Нового времени, но именно они задали тон последующим описаниям Московии европейцами, заложив основы той самой «матрицы», о которой шла речь прежде.

Впрочем, не вдаваясь в подробный критический анализ сочинения Герберштейна, отметим, что, несмотря на довольно обширный блок информации относительно особенностей русского военного дела, имперский дипломат не слишком много говорит о русской пехоте времен Василия III и ее месте в военной машине Русского государства. Да и то, что было им сказано, выдержано в негативной, пренебрежительной тональности, не говоря уже о том, что описанная им картина не совсем соответствует действительности. По большому счету для целей нашей работы Герберштейн не слишком полезен.

Столь же малополезны (хотя порой и несут в себе крупицы информации^[75]) записки и сочинения других иностранцев, датируемые временами правления Ивана III и Василия III XVI в.^[76] Но начиная с 50-х гг. XVI столетия ситуация вдруг резко переменяется, и чем дальше, тем в большей степени. Московские стрельцы становятся постоянными «гостями» на страницах записок иноземцев, да и сама информация об этом «неприменном войске» русских государей становится все более и более разнообразна. Здесь и характеристика численного состава и структуры стрелецкого войска, и сведения о «географии» его размещения, и информация о порядке содержания стрельцов и самых порой мельчайших деталях их «повседневности» – вплоть до расцветки кафтанов и характера вооружения. Особенно интересны в этом плане записки, дневники и сочинения англичан, дипломатов и купцов Московской компании (в особенности Дж. Флетчера и Дж. Горсея)^[77], и польских шляхтичей, участников русской Смуты^[78]. Небезынтересные сведения о стрельцах в начале XVII в. сообщает также и французский авантюрист Ж. Маржерет, служивший Борису Годунову, Лжедмитриям I и II, а потом и полякам^[79], а также ряд других иностранных участников Смуты^[80].

В целом, если подвести предварительный итог, то сведения, сообщаемые иностранными наблюдателями 2-й половины XVI – начала XVII в., образуют весьма ценный пласт информации о стрелецком войске, причем порой такой, которой нет в современных русских источниках. Ценность этих сведений тем больше, что они происходят из первых рук, принадлежат очевидцам и участникам описываемых событий. К тому же сведения, которые европейские наблюдатели сообщают о стрельцах, преимущественно носят, скажем так, сугубо «технический» характер. По этой причине они в меньшей степени подвержены воздействию той самой «матрицы», о которой шла речь прежде (хотя, конечно, определенная осторожность при обращении с ними все же не помешает, в особенности когда речь заходит о цифровых выкладках, касающихся общей численности стрелецкого войска, – где гарантия, что иностранцы четко отделяли стрельцов от, предположим, городовых казаков?).

От иностранных свидетельств о стрельцах московских перейдем к русским и начнем с характеристики летописей. На первый взгляд летопись – «прозрачный» и простой для понимания источник. Ведь написан он на русском языке (пусть и довольно старомодном, но это только на первый взгляд, с непривычки) русским книжником для русских же читателей и любителей книжной премудрости. Однако это первое впечатление довольно обманчивое, и к летописям вполне приложимы слова В.М. Тюленева, которые мы приводили несколькими абзацами выше. Русский книжник эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени жил в ином мире, чем мы, его далекие потомки, и этот иной мир был выстроен вокруг другой, существенно отличавшейся от современной, системы координат. Как результат, писал отечественный историк И.Н. Данилевский, «не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и способы его описания»^[81]. К этому стоит добавить и другое, не менее важное, обстоятельство, на которое указывает историк и которое также отнюдь не способствует адекватной интерпретации летописного теста. «На Руси не существовало богословской схоластической традиции (в западном понимании сути этой традиции. – В.П.), – писал он, – поэтому большинство понятий, скрывающихся за терминами и фразеологизмами русских источников, остались невербализованными современниками (и ярким примером тому может служить история с «огненными стрельцами» на страницах «Казанского летописца», о которой речь еще впереди. – В.П.)…»^[82].

Одним словом, между русским книжником и нами, его современными читателями, стоит некая преграда, стена непонимания, обусловленная разностью эпох, ментальных установок, мышления, языка и пр. А если к этому добавить еще и определенную «неисторичность» мышления книжника, который без особых проблем мог «осовременить» минувшую действительность, а также пренебрежение им тем, что сегодня назвали бы «авторским правом» (когда мы говорим о том, что такой-то имярек был автором летописи, то мы несколько лукавим – как правило, имеет смысл вести речь о редакторе-составителе, «справщике», но не об именно авторе текста)? Не секрет, что значительная часть летописей дошла до нас не в оригинале, но в позднейших списках, и каждый раз перед исследователем стоит сложнейшая задача разобраться с тем, что в тексте принадлежит исходному его варианту (т. н. протографу), а что появилось позднее, при редактировании другими книжниками.

Но так ли уж все безнадежно плохо и летописи стоит отбросить в сторону как заведомо «темный» и, следовательно, не несущий полезной информации источник? Нет, конечно, даже самый «мутный» и загадочный текст при правильном подходе может дать исследователю то, что ему нужно. Для этого необходимо лишь правильно составить «вопросник» (правильно заданный вопрос – половина верного ответа), с которым исследователь намерен подойти к старинному тексту, а этот «вопросник», его структура и перечень вопросов, определяется, с одной стороны, той целью и теми задачами, которые пытается решить исследователь, изучая интересующую его проблему; а с другой стороны – раскрытием замысла, положенного в основу летописного текста, ответа на вопрос: «С какой целью, зачем книжник сел за свой труд?». И снова обратимся к мнению И.Н. Данилевского. Он указывал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению (очень важный, кстати, момент. – В.П.). Сопоставляя и сличая одновременные летописные тексты и тексты иностранных наблюдателей, нетрудно заметить существенную разницу между ними именно по этому параметру. Чем этот феномен можно объяснить – тем, что, быть может, летописец считал излишним говорить о том, что так очевидно и понятно для тех, к кому он обращается?; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец»^[83].

И, само собой, не стоит забывать и о том, что летопись – отнюдь не статичный жанр историописания (хотя свести летописание только лишь и исключительно к историописанию было бы все же неверно – летопись намного шире и богаче). С течением времени она меняется и по целям, и по замыслу, и по структуре, и по языку, и по многим другим параметрам, не говоря уже о том, что разные вопросы и разные проблемы будут волновать летописца московского и провинциального книжника (например, псковского или новгородского, у которых к тому же была своя собственная «гордость»), великокняжеского дьяка, который по поручению-«приказу» своего господина сел за составление официальной истории династии и правления самого заказчика, и дьяка митрополичьего, который делает то же самое, но отражая мнение Церкви в лице митрополита, монаха обители где-нибудь на Русском Севере или астраханского подьячего, любителя книжной премудрости и плетения словес. Все это налагает свой, вполне определенный отпечаток на тексты, а параллельное их использование создает эффект мозаики, составленной из «кусков драгоценной смальты» (выражение, использованное академиком Д.С. Лихачевым для характеристики древнерусских литературных текстов).