Шрифт:
-100%+
© Пелевин А.С., текст, 2024
© Оформление ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Предисловие
В сборнике «Нескончаемый белый свет» я принципиально решил не выпускать смешные и матерные стихи. Тут все по-серьезному. Это стихи с 2008 по 2024 год – от жуткой мистики через лирические драмы к специальной военной операции. Это стихи, которые вошли в сборники «Красное, черное, белое и нечто совершенно иное» (2021), «Как мертвый Лимонов» (2022) и «Под музыку Вагнера» (2023), а также совершенно новые и не вошедшие ни в одну из книг.
Получилась своеобразная поэтическая биография. То есть, если хотите узнать, кто я вообще такой, – эти стихи обо всем расскажут лучше, чем любые статьи и интервью. Признаюсь, собирать старые тексты и кататься по волнам памяти было интересно. Тут много личного, много мрачного, много очень мрачного.
Фраза «нескончаемый белый свет» неоднократно звучит в моих стихах, а сам образ – еще чаще. Поэтому выбор названия был очевиден. К тому же, это немного похоже на названия альбомов группы «Гражданская Оборона», которая вдохновляла и согревала меня абсолютно всегда.
Я решил не делить стихи на периоды несмотря на то, что с весны 2022 года мои тексты по большей части посвящены специальной военной операции на территории бывшей Украины. Поддерживать свою страну и свою армию – нормально и совершенно естественно для гражданина страны.
К чему всех и призываю.
Приятного чтения, дорогие товарищи!
Метаморфозы
Пустой трамвайчик завершил девятый круг,
Пустой трамвайчик познаёт свой личный ад.
Сегодня ночью разноцветный Петербург
Вдруг превратится в черно-белый Ленинград.
И побегут по рельсам черные коты
Лиловых бабочек на улице ловить.
И мы научимся не падать с высоты,
И мы научимся как следует любить.
И я увижу на твоем лице испуг,
И ты рассердишься – но я не виноват,
Что исчезает твой осенний Петербург
И превращается в блокадный Ленинград.
Когда мы заново научимся ходить,
Когда мы заново научимся дышать,
Трамвай не сможет нас на рельсах задавить,
А мы не сможем от трамвая убежать.
Когда послышится трамвайный перестук,
Мы, словно бесы, совершим с тобой обряд,
И этой ночью безнадежный Петербург
Вдруг превратится в бесконечный Ленинград.
Холодный дождик нарисует на окне
Седого мальчика и красного коня.
Мы с ними встретимся когда-нибудь во сне,
А им приснится, будто встретили меня.
И вот теперь мы начинаем первый круг.
Произнеси веселый тост и выпей яд!
Сегодня ночью черно-белый Петербург
Вдруг превратится в разноцветный Ленинград.
Сентябрь 2008 г.
Когда проснулся Ленин
Когда проснулся Ленин, все исчезло.
Сначала отключился интернет,
Затем умолк на кухне телевизор,
Заткнувшись разноцветной паутиной.
В соседнем доме выключился свет.
Прошла минута – и исчез мой кот,
Свернувшийся клубочком на диване.
Исчез диван, за ним исчезло кресло,
И стрелки на часах остановились
На цифрах 19:23.
Все стало тихо – тише, чем во сне.
Открыв окно, я не увидел неба,
И небо не увидело меня.
Когда проснулся Ленин, мы заснули
И больше никогда не просыпались.
И было так: когда проснулся Ленин,
Исчезли улицы, машины и дома.
Исчезло солнце – стала темнота.
Исчезла темнота, осталась ночь.
Исчезло все. Остались только мы.
А мы – не люди. Мы – лишь силуэты
На серой облупившейся стене,
Которая вот-вот сейчас исчезнет.
Возьми же мою руку. Мы пойдем,
Пойдем туда, где Ленин еще спит.
Пойдем туда,
где Ленин
не проснулся!
И было так: мы шли по Ленинграду
По снегу, под которым нет земли,
Проваливаясь в черную Неву,
Где нет воды – лишь едкая прохлада.
Куда нас только черти завели!
И было так! Когда проснулся Ленин,
Когда он окончательно проснулся,
Мы поняли: пора ложиться спать.
Легли на снег – уже на петроградский, —
Обнялись и увидели —
нас нет.
И было так: когда проснулся Ленин,
Исчезли дни, часы, недели, годы,
Исчезла память и исчезла смерть.
Исчезло 19:23.
Затем исчезли даже наши тени.
«И было холодно: не топят кабинет…»
И было холодно: не топят кабинет.
И затекла рука, и режет лампа
Сощуренные сонные глаза.
Такой неясный непривычный свет.
Такие мутные расплывчатые мысли.
«Дурацкий сон… Проспал всего лишь час,
Но надо приниматься за работу».
Протер глаза, прищурился и встал.
И было двадцать третье октября
Последнего – семнадцатого – года.
Январь 2009 г.
Девятый сон
Мы поедем с тобой на машине с двумя рулями
Вдоль железной дороги, облепленной фонарями.
Фонарями, как мухами, пальцами и цветами,
Вдоль дороги, прокуренной старыми моряками
Мы поедем с тобой на машине с двумя рулями.
Мы поедем с тобой через горы, леса и пашни,
Через диких людей, сквозь толпу вавилонской башни,
Через диких зверей, о которых слагали басни,
Мы проедем с тобой через место стрелецкой казни.
Мы поедем с тобой на машине с двумя рулями
Через горы, леса, водопады, огни и страхи.
Будем пыль высекать из камней и носить папахи.
Будем заживо прятать в ладонях слепые бельма,
Чтобы их не сожгли стробоскопы святого Эльма.
Мы поедем домой на машине с двумя рулями,
И никто никогда не узнает, что будет с нами.
И тяжелый рогатый поезд по рельсам скачет,
Громыхает копытами, стонет, рычит и плачет.
Он совсем еще мал, он боится – утонет мячик.
Он бежит нам навстречу, не зная, что это значит.
Он бежит нам навстречу и знает – имеет право.
Мы поедем домой на машине с двумя рулями
И никто никогда не узнает, что будет с нами.
На железной дороге тебе улыбнусь лукаво
И затем поверну налево, а ты – направо.
Чтобы нас не сожгли стробоскопы святого Эльма,
Чтобы нас не увидели наши слепые бельма.
Июль 2009 г.
Возможно, об этом писал Лавкрафт
Возможно, об этом писал Лавкрафт, когда ему снились рыбьи
Глаза, по которым он мог учить язык добиблейских библий.
Возможно, об этом ему тогда шептали они, ощерясь
Огромными ртами, – и он писал, пока не сводило челюсть,
Возможно, об этом. О том, что здесь опять наступает осень
По правилам тех, кто извечно был не жителем и не гостем.
О том, что пора, и пора давно увидеть свою природу,
И каждую осень мой город вновь уходит со мной под воду.
Дождливые щупальца ищут нас, в песок закопавших лето, —
Поймать, наказать и залить глаза прозрачно-зеленым светом,
И нас заливает, и нас несет, у нас вырастают жабры,
И в мутной воде остается лишь забыть свой домашний адрес,
И город становится вновь собой. Он – бог, он желает жертву.
Пустые трамваи уже плывут ржавеющим брюхом кверху
Над детской площадкой, над школой, над подернутым илом Невским,
Над скользкими парками, где гулять не хочется, да и не с кем.
Иди и смотри, ползи и смотри, лежи и смотри, плыви и
Смотри, как, укрывшись в своих домах, несмело молчат живые
О чем-то, о чем не писал Лавкрафт. Возможно, о прошлом лете,
Которого не сыскать на всем прозрачно-зеленом свете.
Сентябрь 2009 г.
Сказка о времени
Сколько раз мы узнали, что времени нет, а оно
Продолжает назойливо быть и настойчиво есть.
Барабаня костлявыми пальцами в наше окно,
Наблюдает за нами. Как видишь, оно уже здесь.
Наблюдает, как мы говорим, что его больше нет,
И припадочно бьётся в окно его мокрый язык.
Не смотри на него. Лучше выключи в комнате свет.
Я от белого света, как в песне про баньку, отвык.
Посмотри – наша осень становится нашей весной.
Посмотри, как моё возвращение стало тобой,
Как желание греться морозит тела изнутри,
Заставляя шагать наугад. А ещё посмотри,
Как я снова пойду от порта до трамвайных колец
И скажу напоследок: «Кто слушал, тот был молодец».
Как я снова почувствую холод потерянных дней,
Впрочем, времени нет. Я нашел кое-что поважней.
Это сказка, в которой замёрзший усталый трамвай
Сходит с рельс и идет по земле в фиолетовый рай.
Это солнце хватает за плечи и целится в нас
Ослепительно-яростной дробью бесчисленных глаз.
Это наши слова с точки зрения старой овцы.
Это рыжие кошки свои распушили хвосты.
Это жаркой слюной растекаются жадные рты.
Это пеной волны накрывает ночные мосты.
Это нас раздевает и с кожей срывает бинты.
Это нас разбивает о мокрый асфальт с высоты.
Это осень раскрыла над нами слепые зонты.
Это сон. Это время, которого нет.
Это ты.
Сентябрь 2009 г.
Крайний
Давай-ка теперь
закопаем тебя
в самом центре шара земного,
глубже любых ископаемых тварей,
глубже любой самой древней могилы
и ада библейского.
Будем тебя вспоминать,
говорить и любить.
И с каждого нашего слова
ты будешь крутиться
со всей своей яростной силы,
будешь вращать нашу землю,
чтобы на ней пели птицы,
деревья цвели.
Ведь должен быть кто-то,
должен же кто-то,
должен же быть
хоть кто-нибудь
крайний,
последний,
невольно назначенный
осью Земли.
Ноябрь 2009 г.
Колыбельная без слов
Молчи. Слова придуманы для тех,
Кто ищет то, что не было потерей.
Молчи, и ты услышишь тихий смех
В молчаньи притаившихся мистерий.
Усни и стань подобна тишине
В своей недостижимости прелестной.
Стань бесконечной, стань незримой бездной,
Стань тем, что было заперто во мне.
Вначале было слово. Но сейчас
Не время для начала. И для нас
Теперь открылась тайна тишины.
И я молчу. Я забываю имя
И слышу, как под веками твоими
Несмело бьются запертые сны.
Под веками, дрожащими слегка,
В твоем подкожно-теплом запределье,
Так медленно и тихо, как рука,
Бессовестно лежащая на теле.
В тебе. В твоем беспамятстве. Внутри.
И лапками пушистыми стучатся,
Рисуют на тебе картины счастья,
Рассказывают сказки. Посмотри,
Как неподвижна эта тишина,
И как она правдива и сильна,
И сколько в ней сокрыто наслаждений.
Теперь – ни слова. Слушай эти сны.
Они не лгут. Их доводы верны:
Там, где нет слов, не будет и сомнений.
Ноябрь 2009 г.
Сон Мюнхгаузена
Мюнхгаузен спит, и его истончавшая кожа
Настолько прозрачна, что можно увидеть отсюда,
Как тянутся нити его разноцветных сосудов.
Скажи, если вспомнишь, – на что это было похоже?
Застыли усы на отметке без четверти девять.
Лицо неподвижно молчит – значит, сон его крепок.
Не бойся, когда оно станет, как гипсовый слепок.
Мюнхгаузен спит. Но Мюнхгаузен знает, что делать.
Он знает, что Смерть – не старуха, на вид ей лет сорок;
Совсем не костлява, лицо её толсто-румяно,
Ладони и пальцы привычно потеют в карманах,
Когда под сирену кого-то увозят на скорой.
Возможно, она продавщица мясного отдела
(Как минимум, очень похожа, но дело не в этом).
Мюнхгаузен спит. Майским утром, как раз перед летом
Мы видим, как сны проникают в прозрачное тело,
Как кожа становится зеркалом, зеркало – кожей,
И в зеркале кто-то усталый, небритый, заросший.
И если проснешься – и если ты только проснешься —
Скажи, если вспомнишь, на что это было похоже.
Август 2010 г.
В джазовом клубе
Я жду тебя, девочка. Жду среди этого шума.
Я в джазовом клубе. Тону в ослепительной пене.
Смотри – постаревшие ангелы в черных костюмах
Играют на сцене.
И первый трубил в саксофон, и веселье настало.
Запела земля. Загремели вдали барабаны.
Под бой барабанов упали алмазные скалы
На дно океана.
Второй затрубил, и на лбу напряглись его вены,
Он выдул себя, как пузырь, изо рта саксофона
И радугой жидкой забрызгал зеленые стены
С отчаянным звоном.
И третий тогда протрубил, и рассыпался вечер
На тысячи мелких осколков ничтожнее пыли,
И мы целовали их в губы, хватали за плечи,
Пока не остыли.
Четвертый трубил, и взлетели хрустальные птицы.
Они изменили цвет неба и формы созвездий,
Размеры галактик и даже соседские лица
В ближайшем подъезде.
И пятый трубил. И наполнились снегом бокалы.
И время заснуло. И сон покатился по крышам.
Шестой вострубил. Очень тихо. Безмолвие встало.
Никто не услышал.
Седьмой вострубил. И я вспомнил, как все это было.
Разбилась копилка. Монеты посыпались на пол.
Свинья улыбнулась расколотым надвое рылом.
Никто не заплакал.
Октябрь 2010 г.
Другой
Он вернулся домой. Я не видел его много лет.
Он вошел. Он погладил кота. Он прилег на кровать.
Он напомнил, что в детстве любил каждой букве давать
Свой оттенок и цвет.
Вот лимонная «А», вот за ней серебристая «Б».
Через красную «О» мы придем к фиолетовой «Ю»
И к оранжевой «Я», что повисла на самом краю,
все на той же трубе.
Улыбнулся. Я тоже. И он засмеялся. И я
Засмеялся. Потом мы пошли покурить на крыльцо.
А потом я проснулся. Меня разбудила в лицо
Ледяная струя.
Это осень, а осенью часто приходит другой.
«Ты боишься?» – «А ты?» – «Я спросил тебя первый». – «Боюсь».
«Отчего ты боишься?» – «Не знаю. Сегодня напьюсь».
– «И я выпью с тобой».
Наши тени сегодня длиннее, чем были вчера,
Ненамного, на пару минут стали старше, чем мы.
Иногда мы боимся, что тень, дотянув до зимы,
Станет слишком стара.
Станет слишком больна, чтобы все отложить на потом.
И однажды, в одной из бесчисленных съемных квартир
Мы заснем и увидим, как наш перепуганный мир
Притворяется сном.
И, усевшись на стул перед зеркалом этой зимой,
Мы увидим, как то, что мы раньше считали собой,
Вдруг встает и уходит. Встает и уходит домой.
Мы боимся, что вместо него
Сядет кто-то другой.
Октябрь 2010 г.
Аквариум
Ты видишь себя на экране в кино про ковбоев
с торчащей в зубах сигаретой и с кольтом в руке.
Ты помнишь себя заблудившейся пулей в виске,
последним царем на горящих развалинах Трои
и трупом, плывущим в каноэ по черной реке.
В покинутом городе стынет на кухне обед.
Кино продолжает идти, как ни в чем не бывало.
Никто не узнает конца и не вспомнит начала,
как будто прошло между ними две тысячи лет.
Все стало таким же, как ты. Безвременье настало.
Ты вспомнил себя луноходом, забытым в пыли.
Ты вспомнил себя Гулливером в руке великана
и каменным идолом, брошенным в жерло вулкана.
Спи дальше и знай: мы еще никуда не пришли.
Аквариум с рыбками лопнул на дне океана.
Такое случалось и раньше. И вот оно снова.
Садишься в купе. Как всегда, на вечернем вокзале
по запаху рельс мы находим все то, что искали.
Проходит секунда, и ты превращаешься в слово,
в то самое слово, которое было в начале.
Март 2011
Четверо
В тамбуре курят четверо. Первому двадцать пять на вид.
Он выпускает струйку дыма, кашляет и говорит:
«Убили меня в сорок первом, в битве под Киевом, у Днепра,
Видишь, в моей гимнастерке осталась на память о том дыра.
Я похоронен в руинах дома, где мы засели тогда втроем.
Немец для верности кинул гранату в дверной проем».
Второй говорит: «У меня все скучно. Я утонул в шестьдесят шестом.
Были в деревне, купались в речке на тихой заводи под мостом.
Я неудачно нырнул с ограды. Мне было двадцать три.
Господи, посмотри на меня. Господи, посмотри».
А третий смеется: «Прекрасно помню. Мне было пятьдесят.
Я, как нормальный покойник, умер в постели пять лет назад.
В тот день на работе мне стало плохо. Я еле дошел домой».
Четвертый молчит и думает:
«Я живой».
Август 2011 г.
На Васильевском острове
На Васильевском острове спят под песком фараоны.
Под гранитом уснули цари, заржавели короны,
Каждой осенью новый покойник восходит на трон.
Здесь не плачут по мертвым, здесь вспомнили старый обычай.
Здесь в горящей ладье вместе с верным мечом и добычей
По Смоленке уходят вожди безымянных племен.
Здесь живут моряки, одноглазые, пьяные, злые,
Им известны все карты сокровищ, все клады земные —
Все расскажут тебе перед тем, как у стойки уснуть.
Здесь монахи, которые служат рогатому богу,
Рассмеются пьянчуге в лицо и покажут дорогу
В подземелья метро, где живет белоглазая чудь.
На Васильевском острове осень похожа на детство,
На рисунки из книжек, на взгляд команданте Эрнесто,
На Шалтая-Болтая и всю королевскую рать.
Здесь построили порт там, где раньше стояло болото,
Но в сгоревшей ладье, как и прежде, покоится кто-то,
Кто хотел на Васильевский остров прийти умирать.
Октябрь 2011 г.
На Марсовом поле
На Марсовом поле сегодня особая дата.
Приди туда ночью и вспомни, что видел во снах.
За час до рассвета на поле приходят солдаты,
Убитые в разное время и в разных местах.
Здесь тысячи мертвых солдат всех эпох и народов,
Из пепла, из древних курганов, обугленных лодок,
Из выжженных бункеров, из потонувших галер.
Вот лучник Ассирии, с ним его верные стрелы.
За ним, подпирая копьем непослушное тело,
Стоит пополам перерубленный легионер.
И здесь же стоит кривозубая рать Чингисхана,
Их лица ужасны и так же ужасны их раны.
За ними – железные рыцари в черных крестах.
Драгуны в изрезанных саблями синих мундирах
Сидят у костра, говоря о своих командирах,
О долгих походах и славных прошедших делах.
Сидит на броне, прикурив от чужого окурка,
Советский танкист, вот его обгоревшая куртка,
На месте, где должен быть орден, чернеет дыра.
Вот немец, раздавленный танком, поднялся из грязи.
Еще один только пришел, он убит под Бенгази,
Открыт его рот – перед смертью он крикнул «Ура!».
Все эти солдаты, познавшие гибельный запах,
В истлевших шинелях, в изъеденных ржавчиной латах,
Уснувшие в тесных объятиях братских могил,
Давно разучились стареть, им не снятся кошмары,
Вовеки веков не страшны им небесные кары,
Не падали звезды и ангел еще не трубил.
Не двигайся, слушай молчание, будь осторожен.
Привыкни к тому, что здесь пахнет обугленной кожей,
Смотри и не бойся гноящихся ран на груди.
Им хочется спать. Скоро утро. Солдаты устали.
Предутренний ветер срывает с мундиров медали.
Теперь уходи.
Октябрь 2011 г.
Красные звёзды
Сегодня так жарко, что красные звезды с фуражек
Стекают горячей эмалью в густую траву.
Сознание трудно все время держать на плаву:
Мы знаем, что сон пробирает врага до мурашек,
И мы ему снимся, но видим его наяву.
Мы снимся, как снится туман над железной дорогой,
Как запах болота, как шепот в густой тишине,
И наши товарищи знают, что сны о войне
Всегда остаются с солдатом тяжелой тревогой,
Еще тяжелее винтовки на мокрой спине.
Сквозь душное марево над бесконечным пожаром
Мы видим, что солнце похоже на красную медь.
Мы знаем, что явь, а не сон, обернется кошмаром,
И наш командир на секунду покажется старым,
Как если бы вдруг командиры умели стареть.
Пусть бьет пулемет в нашу сторону без остановки,
Пусть рушатся башни и статуи падают ниц.
Мы целимся сквозь пелену окровавленных лиц.
Не дрогнет рука, не опустится дуло винтовки
В строю васильковых фуражек и алых петлиц.
Март 2012 г.
Отправление
Отправление. Синий вагон. Белоснежная скатерть.
Я один в этом поезде. Все это было со мной.
Проводница. Она недоверчиво смотрит на паспорт.
Улыбается: это не вы, это кто-то другой.
Подстаканник, дрожащая ложка, пятно на рубашке,
Полотенце, кричащий ребенок, граненый стакан,
Огоньки за окном, пограничник в зеленой фуражке,
Вот тебе две монеты, не надо смотреть в чемодан.
Раздави нас, безжалостный май, растопчи наши лица,
Раздави, как умеешь, – ты знаешь, как нас расколоть,
Прорастай через наши тела, как густая пшеница
Прорывается после войны через мертвую плоть.
В жадных поисках нового праздника, в поисках чуда,
Исключений, всего, что запрятано в темных углах,
Чтобы здесь и сейчас, чтобы сразу, везде, ниоткуда,
Чтобы черти в аду утопились в своих же котлах.
Мы упрямые, мы неземные, мы славы небесной
Заслужили сполна, и теперь нас увозят на фронт.
Торопись. Поскорее. На небе становится тесно.
Ледяные созвездия рухнули за горизонт.
Все закончится утром, исчезнет, покроется пылью,
Я проснусь в совершенно другой черно-белой стране,
О которой мы знали всегда, о которой забыли,
О которой лишь бронзовый вождь вспоминает во сне.
Огоньки за окном, пограничник, фуражка, винтовка,
Фотография в паспорте, да, это кто-то другой.
Все закончилось. Утро. Вагон. Проводник. Остановка.
Это ангел-железнодорожник приходит за мной.
Май 2012 г.