Меч ангелов

И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся Зверю и образу его и принимающие начертание имени его.

Откровение Иоанна Богослова (14:11)

Jacek Piekara

Miecz aniołów

Публикуется с разрешения автора и при содействии Владимира Аренева.

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2004 by Jacek Piekara

Cover illustration © Dark Crayon

© С. Легеза, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2021

Глупцы идут на небеса

Ибо что пользы человеку приобресть весь мир, а себя самого погубить или повредить себе?

Евангелие от Луки (9:25)

Злой разбойник орал, как Богом проклятый (впрочем, как бы ему еще орать-то?), пока легионеры прибивали его руки к распятию. Добрый разбойник кричать не мог, ибо еще до представления ему вырвали язык и зашили рот. Иисус высился над ними, глядя поверх голов страдающим взглядом, и на его лице отражалась мука.

Тем временем легионер в последний раз стукнул молотком по железному гвоздю, а распятие со злым разбойником подняли на веревке и поставили вертикально. Женщина подле меня громко охнула, ее сынок поглядывал на происходившее с пальцем во рту и вылупив глазенки.

Поскольку злой разбойник не прекращал орать (а это могло испортить все представление), легионер ткнул его копьем под сердце. Распятый выгнулся, потом обмяк, а голова его опала на плечо. Изо рта полилась темно-красная густая струйка крови.

Теперь настало время Иисуса. Игравший его актер (в этом случае гвозди вбили меж пальцами, в пузыри со свиной кровью) повел взглядом и громко сказал:

– Склонитесь пред Отцом и уверуйте в меня. Кто доверится мне, еще нынче будет вкушать Славу Божью!

– Вкушать Славу? – с явным неодобрением пробормотал кто-то рядом со мной. – Мечом Господа клянусь, из года в год все слабее и слабее!

Я повернулся, чтобы взглянуть, кто решился на столь смелые слова, и увидел мастера Риттера – поэта, драматурга и актера. Должно быть, он сердился, что вертеп поручили готовить не ему, ведь с такими представлениями рука об руку ходят немалые деньги. Мастер же Риттер, как и большинство людей творческих, страдал от хронической нехватки звонкой монеты.

В чем, вне всякого сомнения, был подобен вашему нижайшему слуге.

– Видимо, вы пишете похуже, – с издевкой шепнул я и дал ему знак не мешать.

– Отрекитесь от Сатаны! – надсаживался актер, игравший Иисуса. – Се говорю вам: пришел час, когда следует вам сделать выбор. Милосердный Господь глаголет моими устами: покоритесь Славе Божьей!

Один из легионеров присел под распятием и вытащил баклагу с вином, второй, примерившись, ударил Христа тупым концом копья. Толпа взвыла с ненавистью, а в голову легионера ударило гнилое яблоко. Он обернулся в ярости, отыскивая взглядом того, кто это сделал. Но не увидел, а потому лишь сплюнул под ноги и отошел на пару шагов в сторону, чтобы распятие с висящим на нем Иисусом прикрыло его от возможных бросков.

– Это что, трагедия или комедия? – снова услышал я саркастический шепот Риттера.

Он кривил губы в презрительной гримасе, дергая за узкую черную бородку, которую пестовал с недавнего времени: придавала она ему вид обиженного козлика.

Тем временем Иисус печально склонил голову.

– Не покорились вы пред Господом, – сказал будто себе самому, но слова его эхом разнеслись окрест: зрители как раз замолчали, зная, что близится кульминация. – Остались преисполнены гордыней, презрением и равнодушием. И что же мне делать? – Актер повел взглядом по публике, словно ожидая, что та ему посоветует.

– Покарай их! – крикнул кто-то из подсадных, и толпа сразу же принялась вторить ему.

– Сойди к нам, Исусе! Покарай грешников!

– Может, мне следует проявить милосердие? – вопросил актер в пространство.

– Нет! Нет! Хватит милосердия! Покарай их!

– Да! – произнес Иисус громким голосом. – Ибо разве не милосердно убить бешеного пса? Разве не убережет се верную паству? Разве добрый пастырь позволяет, чтобы стадо его дрожало в ужасе пред тварью?

– Нет, не позволяет! Сойди и покарай их! Убей Зверя!

– Да будет так! – крикнул актер, и за его спиной разлилось сияние и раздались громы.

С потолка упало ослепительно белое покрывало, закрывшее распятие. И почти сразу вознеслось обратно, вот только Иисус теперь стоял в сиянии доспехов, в шлеме с широким наносником и с мечом в руке. С плеч его волнами ниспадали вышитые золотыми нитями пурпурные одежды.

– Подменили актера, – пробормотал Риттер – и совершенно впустую, поскольку я и сам знал, что первый актер не сумел бы переодеться столь проворно.

Но публика не могла взять в толк, что произошла замена, поскольку шлем со стрелкой не позволял как следует рассмотреть черты лица.

Легионеры вскочили в притворном ужасе, который немедленно превратился в настоящий – когда Иисус ударил мечом и отрубил голову одному из них, да так, что кровь фонтаном хлестнула из тела на публику, а голова откатилась на край сцены. Конечно, ужас охватил лишь второго легионера: первый-то погиб, не успев понять, что представление приобрело неожиданный поворот. Мужчина пытался заслониться копьем, но меч Иисуса перерубил древко, а потом клинок почти по рукоять вошел в грудь жертвы. Легионер упал на колени с выражением гротескного удивления на лице, а публика верещала и хлопала в ладоши. Седой, похожий на селянина мужчина, стоявший сразу передо мной, отер с усов капли крови. Он глядел на сцену, выкатив глаза, и что-то бормотал едва слышно.

– Ну-ну, – сказал мастер Риттер, на этот раз с ноткой невольного удивления.

Признаюсь, развитие ситуации застало врасплох и меня, поскольку вертепные представления обычно не обретали столь драматичных форм. Конечно, злого и доброго разбойников всегда распинали по-настоящему, но людей на эту роль выбирали из преступников, приговоренных к смерти городским судом. Однако я впервые видел, чтобы на сцене убивали легионеров: второй из игравших Иисуса актеров должен был прекрасно фехтовать, поскольку рубил с умением, заметным невооруженному глазу. Публика была в восторге, я же задался вопросом, не придет ли вскоре в голову творцам действа напустить вооруженных Иисуса и Апостолов на толпу зевак. В конце концов, Писание говорит вполне определенно: «в день тот улицы Иерусалима залиты были кровью». И вот мне думается: не познают ли благодаря фантазиям авторов жители Хез-хезрона древние времена куда лучше, чем им хотелось бы.

Представление, по сути, закончилось: игравший Иисуса актер возвышенным тоном цитировал Святое Писание. К плечам его сумели прицепить золотистый ореол, под потолком же на веревках парило нечто белое и крылатое, долженствующее, согласно замыслу создателей, символизировать ангела. Мне лишь оставалось надеяться, что мой Ангел этого не видит: Его сильно раздражали изображения Ему подобных, вдобавок же Он любил, когда Ему оказывали уважение.

– Пойдем, – вздохнул я, взял Риттера за плечо, и мы стали проталкиваться сквозь толпу.

Кто-то обругал меня, что, мол, мешаю смотреть представление, кто-то обдал запахом лука и пива, еще один – воткнул локоть под ребра. Я сносил все смиренно, хоть и сожалел, что не в служебном платье – не в черном плаще и не в кафтане с вышитым на груди сломанным распятием. Ведь, как я не единожды замечал, люди обретают невероятную способность сливаться с окружающим, едва узрев инквизитора. И тогда даже запруженные толпами горожан хезские улицы делаются на удивление пустынны.

Но мы – функционеры Святого Официума – суть люди тихие и сердцем смиренные. Предпочитаем держаться в тени, чтоб оттуда внимательно следить за грешными поступками ближних. Так уж оно бывает, что из тени проще заметить тьму, а свет лишь ослепляет.

Наконец нам с Риттером удалось выбраться на улицу. Пригревало яркое апрельское солнышко, и в этой первой весенней жаре куда как отчетливо чувствовался Хез-хезрон. Объедки, что скапливаются в переулках, нечистоты, что льются по улицам или засыхают твердой коркой (которую, впрочем, размоет первый же дождь). Грязные потные люди, что никогда не вспоминают о бане и никогда не стирают одежду. Ну и, конечно же, к сердечной болести вашего нижайшего слуги, я оставался одним из немногих, кому все это было ненавистно. Однако именно таков Хез-хезрон, и мне приходилось мириться с тем фактом, что – в горести и в радости – судьба моя была с ним тесно связана.

– Вы снова отказали моей пьесе, – сказал мастер Риттер обвиняющим, но и слегка плаксивым тоном.

– Не мы, но канцелярия епископа, – пояснил я, одновременно обходя пьяницу, который едва не упал мне в объятия. – Вы ведь знаете, что Инквизиториум редко занимается делами, связанными с деликатной материей высокого искусства.

– Да не все ли равно? – махнул он рукой. – Знаете, сколько я потерял?

– А отчего же вы не пишете комедий? – спросил я и отбросил руку карманника, который пытался ощупать пояс Риттера. – Займитесь светлыми сторонами жизни.

Две толстые торговки ссорились у прилавков, одна пыталась огреть вторую по голове чугунной сковородой, но поскользнулась на куче гнилых капустных листьев и упала навзничь, высоко задрав юбки. Мелькнули толстые ляжки с багряными цветочками расцарапанных прыщей.

– Вот, например, – кивнул я. – «Веселые торговки из Хеза». Готовый сюжет для пьесы.

– Все шутите. – Он глянул на меня несколько хмуро, а его бледные небритые щеки покрылись кирпичным румянцем.

– Нисколько не шучу, – ответил я. – Я читал ваши пьесы. Трагическая любовь, злые властители, интриги, предательства, обман, отравительство, убийства из-за угла, страдания в казематах, призраки убитых, лесные духи… Кому это нужно, Хайнц? Кто бы захотел читать или смотреть на такие вещи?

– Вы же, однако, прочли…

Мы сели за столом у корчмы «Под Петлей и Перекладиной». Носила она такое странное название, поскольку в стародавние времена неподалеку стояла городская виселица. Владелец даже показывал гостям прогнивший пенек, который якобы был некогда основанием той виселицы, но сам я думал, что это уловка для привлечения клиентов.

– Кувшин пива и две кружки, – приказал я служанке.

Когда уходила, Риттер попытался схватить ее за попку, но служанка ловко увернулась и оскалила ему в усмешке сломанные зубы.

– Как полагаете, хоть когда-то нам можно будет писать и ставить то, что пожелаем? – спросил он меня. – И чтобы только читатель или зритель решал, чего он хочет?

– Конечно, нет, – рассмеялся я. – Как вам только в голову такое приходит, господин Риттер? Разве позволите вы ребенку одному углубиться в неведомый лес, не рассказав прежде, какой дорогой он должен идти, и не убрав опасности с его пути? Слова обладают великой силой, так что наша повинность – слова эти контролировать. Иначе могут принести они много зла.

– Наверное, вы правы, – пробормотал Риттер, но я видел, что не убедил его.

– Не наверное, а наверняка, – ответил я твердо. – Однако я искренне надеюсь: когда-нибудь мы придем к тому, что церковная или императорская цензура сделаются ненужны…

Риттер изогнул бровь.

– …поскольку мы так выдрессируем людей искусства, что сюжеты, расходящиеся с официальными взглядами, не просто не выйдут у них изо рта – люди эти даже не сумеют найти слов, чтобы высказать крамольные идеи.

– Хотите избавить народ от свободомыслия?

– Нет, господин Риттер. Хотим, чтобы он рассудительно пользовался этой свободой. Слова могут оказаться хуже поветрия. Могут нести смерть и хаос. И кто же в мудрости своей такое позволит?

Он громко вздохнул.

– А может, может… – нервно забарабанил он пальцами по столу, – …может, написать пьесу о Святом Официуме? О ежедневном труде и жизни инквизиторов и о том, как они сражаются со злом, кое нас окружает? Скажем… – Он был явно возбужден собственной мыслью, но я его прервал.

– Лучше не трогать Святой Официум, – сказал я решительно. – Нам не хотелось бы, чтобы о нас писали плохо, но не хотелось бы, чтобы писали и хорошо. Не хотелось бы, чтобы о нас вообще писали. Инквизиториум слишком смиренен, чтобы служить темой для искусства. Ругая нас, вы совершили бы грех, а хваля – устыдили бы нас самих.

– Ну да, – смутился он. – Значит, говорите, «Веселые кумушки из Хеза»?

Я, правда, сказал «торговки», но слово «кумушки» было даже лучше.

– Пусть они ссорятся о выручке или о мужчинах, бьют друг дружку по головам сковородами, дергают за патлы, оскальзываются на брошенных капустных листьях, интригуют друг против друга… Это понравится людям, уж поверьте. Они всегда любят смотреть на тех, кто глупее их.

– Вот только будет ли это все еще настоящим искусством, господин Маддердин? – Риттер взглянул на меня проницательно. – Мне хотелось бы писать о жизни и смерти, о великой любви и о трагизме выбора, о ненависти, пожирающей людей, и о пустой гордыне, о том, где проходит граница между благородством и подлостью, ложью и истиной… – он глубоко вздохнул и опустил голову. – А не о тетках, лупящих друг дружку сковородами.

– Вы должны писать о том, что жаждет ваша публика, – сказал я.

– Ну да-а, – ответил он задумчиво. – Но чего же она жаждет? Хотел бы я это знать…

– Мы ваша публика, – ответил я с усмешкой. – Поэтому старайтесь сначала удовлетворить нас – а там уж как-то оно да будет. Прежде всего не задавайте слишком много вопросов, особенно тех, на которые непросто дать ответы. Мир слишком сложен, чтобы еще и заставлять людей думать. Подарите им минутку-другую беззаботного развлечения, дайте возможность посмеяться над героями ваших пьес, пусть они почувствуют себя лучше, чем есть на самом деле…

Девушка поставила перед нами две кружки с выщербленными краями и кувшин с отбитым ушком. Риттер снова попытался ее шлепнуть, но теперь с куда меньшим запалом – так, что той даже уворачиваться не пришлось. Она щербато улыбнулась и отошла, покачивая бедрами. Я глотнул пива и скривился.

– Грязные кружки, старый кувшин, разбавленное пиво, беззубая служанка – пишите именно об этом. Смело, с открытым забралом, клеймя язвы нашего времени.

– Очень смешно, – пробормотал Риттер, макая усы в пиво. Не был уверен, говорю ли я серьезно или просто насмехаюсь над ним.

– А если бы я написал пьесу о еретиках? – Он чуть придвинулся ко мне и понизил голос. – О том, какие ужасные святотатства они измышляют и как потом, полные раскаяния, горят в спасительном огне очищения? Спасительном огне очищения, – повторил он чуть тише, видимо, чтобы запомнить формулировку. – Были бы там убийственные и подлые интриги. – Он явно увлекся. – Была бы там невинная девица-подросток, влюбившаяся в юношу, который оказался бы тайным еретиком. Он пытается погубить ее тело и душу, она же выдает его силам справедливости, поскольку долг для нее превыше любви…

– …а потом она влюбляется в обворожительного мудрого инквизитора, – закончил я серьезным тоном.

– Ну, не знаю… – задумался он, потирая щеку, и только миг спустя понял, что на сей раз я действительно над ним смеюсь. – Вам не кажется это достойной темой? – спросил почти обиженно.

Неподалеку от нас некий пьяница ступил в грязную лужу, обдав брызгами проходивших мимо молодого дворянина и его слугу. Дворянин грязно выругался и принялся охаживать бедолагу хлыстом, а слуга стоял у него за спиною и повторял перепуганно:

– Ваша милость, вы вспотеете, и что я тогда скажу отцу вашей милости… Прошу, перестаньте…

– Вот ваша тема, – показал я ему. – Публика лопнет со смеху.

Мы некоторое время глядели, как юноша хлещет пьяницу, который лишь комично охал и закрывал руками голову, чтобы уберечь лицо от ударов. Он пытался подняться, но снова поскользнулся в грязи и опять упал в лужу.

– Он ему в деды годится, – вздохнул Риттер. – Разве правильно так вот бить старого человека?

– Тот обрызгал ему плащ. Не заметили? – спросил я, поскольку прекрасно знал, что на улицах Хеза и за меньшее выпускают кишки.

Поэт пожал плечами и отвернулся.

– Не могу на такое смотреть, – пробормотал. – Насилие пробуждает во мне отвращение, хотя и не знаю, поймете ли вы, инквизитор, подобную впечатлительность.

Пьяница уже не мог толком заслоняться, он получил хлыстом в ухо и закричал особенно жалобно, а по седой щетине поползла вниз струйка крови. Несколько недорослей, следивших за происходящим, громко засмеялись.

– Мог бы уже и перестать, – нетерпеливо произнес Риттер, наверняка говоря о дворянчике.

– Конечно, понимаю, – ответил я. – Я человек смиренный и сердечно переживаю, что мои обязанности порой принуждают меня к жестоким поступкам. Но, видите ли, иной раз милосердия и молитвы недостаточно. И кто же нам дал лучший пример в этом, как не Иисус?

Риттер громко отхлебнул из кружки. Со стороны ограды стонов уже было не слыхать – только приглушенное сопение дворянчика, свист хлыста и сетования слуги, который пытался оттащить прочь своего господина.

– Убьет, – вздохнул Риттер и снова приблизил кружку к губам.

– И кому какое дело? – спросил я. – Десятки трупов таких вот, как он, каждую ночь вывозят из города и хоронят в Ямах.

Поэт выхлебал пиво до дна, в очередной раз вздохнул.

– Есть у вас немного времени? – спросил. – Может, захотите взглянуть на представление, которое мы готовим? Это рыцарский роман, – добавил. – И верите ли, нет ли, но случилось сие без вмешательства епископской канцелярии.

– Да неужели? Видно, по недосмотру, – пошутил я. – Но с радостью взгляну на вашу работу, Хайнц. – Я допил пиво и со стуком отставил кружку на стол. – Блевать охота от такой мочи.

Мы вышли на улицу, где молодой дворянчик уже с заметным усилием лупил неподвижное, бурое и покрытое грязью тело, лежавшее в луже. Старый пьяница не шевелился, а вокруг собралась толпа зевак.

– Хватит, – сказал я, проходя мимо. – Свое он уже получил.

Дворянчик на миг прервался и замер с занесенным над головой хлыстом. Были у него красные щеки и округлое, перекошенное теперь гримасой ярости личико. Светлые редкие волосики приклеились ко вспотевшему лбу.

– А вам что за дело? – рявкнул дворянчик. – Ступайте своей дорогой, если сами не хотите получить…

– Следите за словами, вы ведь говорите с функционером Святого Официума, человече, – сценическим шепотом произнес Риттер, а дворянчик судорожно сглотнул. Зеваки принялись быстренько расходиться.

– Наверное, вы правы, – миролюбиво произнес дворянчик, подумав. – Но смотрите, как он измазал мой плащ, – добавил юноша обвиняющим тоном.

Он еще раз рассек хлыстом воздух, словно показывая, что дело вовсе не в том, с кем разговаривает, после чего повернулся к своему слуге.

– Возвращаемся домой, – приказал. – Не могу я показаться госпоже Гизелле в таком состоянии.

И ушел, напряженный, будто струна, похлопывая хлыстом по голенищу сапога. Даже не взглянул больше в нашу сторону.

– По крайней мере, мы сделали добрый поступок, спасши жизнь человека, – сказал Риттер, когда мы свернули на улицу, ведшую к месту, где его труппа проводила репетиции.

– Сделали? – пробормотал я. – Ну, будь по-вашему… Проблема, однако, не в жизни того пьяницы, господин Риттер. Я просто не люблю бессмысленной жестокости. Насилие должно быть словно острый меч, направленный в четко выбранное место. Только тогда его нужно использовать. Господь наш покарал тех, кто прибил Его к Распятию, и тех, кто издевался над Его мукой, но не думаю, что разгневался бы, коли б измазали Его плащ.

– Не всякий найдет в себе смиренность и терпение Христа, – ответил поэт.

– Святая правда, – признал я.

* * *

Сцена, на которой театр Риттера проводил репетиции, располагалась в огромном деревянном сарае, обнесенном кривой оградой из подгнивших досок. У входа на страже стоял один из актеров, поскольку театральные труппы тщательно охраняли свои секреты (или, по крайней мере, делали вид, что охраняют). Голова актера была увенчана рыжим париком, лицо – приклеенной искусственной раздвоенной бородкой. В руках он держал большой обоюдоострый топор. Увидев нас, он махнул им в воздухе, а по легкости, с которой это сделал, я понял, что топор, должно быть, деревянный, хотя и покрашен для обмана зрителей серебряной краской.

– Хайнц! – закричал актер. – Давай, мужик, все тебя ждут!

– Андреас Куффельберг, – представил его Риттер с усмешкой. – В приземленном мире – блудный сын уважаемой купеческой семьи, но в универсуме великого искусства – Танкред Рыжий, кровожадный вождь варваров.

– Хррраггхх! – завыл актер, вознося очи горе́ и потрясая топором.

– Заклятый сей топор ведьмачьим даром

Я получил из рук одной старухи,

И в острие его сокрыты чары,

Чтоб пережить все воинские вьюги, – произнес хриплым басом.

Я поаплодировал, а он просиял и поклонился.

– Мастер Мордимер Маддердин – из Святого Официума, – пояснил ему Риттер, я же заметил, что он ожидает реакции товарища с чуть иронической и шаловливой усмешкой.

Однако ж Куффельберг нисколько не испугался его слов:

– Страшитесь, чаровницы, мрачных инквизиторов,

Блеск их креста глаза вам ослепит.

Страшитесь, ведьмы, страстных слов молитвенных

И пламени, что смерть вам осветит, – произнес он.

Я скривился:

– Насколько помню, эта пьеса запрещена к игре. И если судить по рифмам, искусство лишь выиграло от введения цензуры.

Куффельберг рыкнул смехом. Я отметил, что зубы у него здоровые и белые – редко встречающаяся в наши времена особенность.

– Я – всего лишь актер, или, как говорят, комедиант, – сказал он с притворной смиренностью. – И мне тяжело оценить великое искусство. Как и любое искусство вообще. Хотя то, что написал ты, Хайнц, мне нравится. Аааагррррх! – зарычал он снова, обнажая зубы. – Я – Танкред Рыжий, убийца девиц и страх епископов!

– Наоборот, – пробормотал Риттер холодным тоном.

– Ну да, – признался актер миг спустя. – Я погибаю в последнем действии, – пояснил он мне, – но до того там много веселого. Надеюсь, что вы не вырежете слишком многое, а то было бы жаль.

– Я здесь совершенно частным образом, – сказал я, но знал, что он мне не поверит.

Признаюсь, что мой интерес к искусству слова родился исключительно случайно. Конечно, в Академии Инквизиториума мы изучали некоторые современные и древние пьесы, а наши учителя объясняли, как в невинных на первый взгляд текстах отыскивать богохульную ересь. И вы бы удивились, милые мои, узнав, как много может вычитать между строк опытный инквизитор. Но знакомство с современной литературой, со всеми этими драмами, комедиями, поэмами, шутками и гротесками я свел благодаря печатному мастеру Мактоберту. Некогда я сумел очистить его доброе имя от ложных обвинений, выдвинутых завистниками (да-да, встречаются людишки, которые полагают, будто пламя Инквизиции может служить низким целям), – а благодарный печатник в ответ одаривал меня с тех пор издаваемыми им книгами. Их накопилась уже немалая стопка в моей комнате, но чтение доставляло мне в свободные минутки много приятного.

Я, понятное дело, был далек от мысли, что являюсь знатоком художественной моды, но со смирением признаю, что имел некоторое представление о том, какие звезды сияют на небосводе высокого искусства ярче всего. И конечно, вовсе не Хез, несмотря на свою величину, был городом, где творцы оставались желанными гостями. Аквизгран – имперская столица – превосходил нас в этом на голову: может, оттого, что Светлейший Государь и его свита прикрывали глаза на поэтические вольности и на выходки драматургов и художников. А в Хезе, под твердой рукою Его Преосвященства, со свободой творцов было не столь просто. Епископ Герсард полагал, что паяцев, жонглеров и воздушных акробатов вполне хватит, чтобы развлекать его подданных и ввести достаточное количество sacrum искусства в profanum их повседневной жизни.

– Илона? – спросил Риттер, понижая голос. – Уже появилась?

Куффельберг кивнул.

– Ох, да-да. Появилась.

После чего снова возвел очи горе и, прикрыв глаза, продекламировал с чувством:

 
– Кожа белее снегов, что на полночи
Слепяще искрятся под звездным сиянием,
И как бриллианты блестят ее очи —
Се милой моей таково обаяние.
 

– Такая кожа, полагаю, должна бы отливать синевой, – пошутил я, но Куффельберг поглядел на меня с укоризной.

– Сейчас сами все увидите, – сказал. – Клянусь, сердце ваше забьется сильнее. Оно так у всех здесь стучит…

Мы оставили рыжебородого актера у ограды, а сами вошли в барак. На сколоченной из досок сцене уже стояли несколько комедиантов, и еще больше их сидело на лавках, дожидаясь своей очереди. Пока что большинство даже не переоделись – а впрочем, в этом-то не было ничего странного, поскольку костюмы недешевы и обычно их надевают во время представлений, а не на репетиции.

Женщину, о которой говорили Риттер и Куффельберг, я увидел сразу. Тяжело было не заметить, ведь меж остальных актеров она сияла, будто солнце. Высокая, с длинными, волнистыми, пшенично-светлыми волосами и алебастровой кожей. Была одета в голубое платье, которое обнажало стройную шею и тесно облегало высокую грудь.

– У вас играет женщина? – с недоверием прошипел я на ухо Риттеру. – Да люди епископа с вас шкуру спустят!

Конечно, до нас доходили вести о столичных театральных новшествах, где женские роли начали отдавать женщинам, но епископ не скрывал, что считает это оскорблением добрых обычаев и что слова женщин со сцены следует произносить выряженным в женскую одежду юношам с высокими голосами. Все для того, чтобы не подрывать мораль публики и не сеять греховные мысли среди паствы.

– Иначе мы не получили бы денег, – шепнул в ответ Риттер. – Глядите, вон ее отец. – Он указал мне на толстяка в черном кафтане. – Уступил капризам дочки… Пусть девушка наиграется театром, пока может, а потом роль получит молодой Вернер.

– Надеюсь, вы ей об этом сказали?

Риттер глянул на меня искоса и ничего не ответил.

– Ага, – кивнул я. – Не завидую вам, ибо выглядит она как дама, которая знает, чего хочет…

– О да. «О женщины, вам имя – вероломство!» – процитировал он мне из своих же трагедий. – Отцом вертит как хочет. Жаль только, что старикан ходит за ней тенью: никто из нас и думать не смеет, чтобы остаться с ней хоть на миг лицом к лицу.

– А она? Была бы не против? – спросил я, поскольку из опыта знал, что женские уловки совладают с любой охраной.

– Да черт ее… ох, простите… знает, – пробормотал он. – Ей уже двадцать, отец наверняка подобрал ей дворянчика с хорошим гербом. Бога-а-атенького, – протянул Риттер тоненьким голоском. – Раньше или позже купит себе зятька.

Илона воздевала руки к небесам и, глядя куда-то вдаль, признавалась Богу в тоске по любимому. У нее был низкий, но приятный голос и – если только мое грубое ухо верно различало – прекрасная дикция. Остальные актеры стояли, глядя на нее, будто на икону, а юноша рядом даже прикусил кончик высунутого языка.

Я улыбнулся.

– Кровь – не водица, – сказал. – Гляньте на того парня, – незаметно указал на юношу.

– Йоханн Швиммер, – хихикнул Риттер. – Нынче на сцене они изображают пару влюбленных, и я готов биться о заклад, что он продал бы душу дьяволу… о, простите… – глянул он на меня обеспокоенно, но я промолчал, – …лишь бы искусство стало реальностью.

– И у него есть хоть малейший шанс?

– Да какое там! – Риттер махнул рукою. – Он ведь оборванец. Живет, снимая угол у друзей. Старый Ульрик скорее прикажет его убить, а ее – запереть в монастыре.

– Ульрик? И как там полностью? – спросил я.

– Ульрик Лойбе, – сказал Риттер. – У него три магазина и склад в порту. Богатенький старикашка… Получить бы такую Илонку, чтобы грела постель, – и денежки старикана, чтобы грели кошель… Эх, мечты! – Он театрально воздел глаза к потолку.

– Вижу, вы сентиментальная натура, – сказал я ему ядовито.

– Сантименты сантиментами, а жрать и трахаться нужно, – ответил он, пожав плечами. – Да и разве не говорит Писание: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»^[1]? А уж поверьте, с нею я размножался бы, насколько хватало бы сил, днем и ночью. Да и за наполнением тоже дело б не стало. И наполнял бы не землю, само собой.

Я рассмеялся.

– Кажется, эта Илонка не одному лишь Йоханну приглянулась, – сказал я ему.

– Мы тут все… – Риттер оборвал себя и развел руками. – А вы? Так уж уверены в себе? Инквизиторов лепят не из той глины, что остальных мужчин? – спросил он с иронией.

– Глина наверняка та же самая, но процесс обжига – другой, а гончаром был сам Господь, – сказал я наполовину серьезно, наполовину шутя. – Впрочем, вспомните слова Писания: «Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную»^[2].

– Ха! – подвел он краткий итог моим словам.

Дальше мы в молчании слушали монолог Илоны, сулившей гибель варварскому вождю, от руки которого погиб ее жених. На светлой коже проступил румянец, кулаки она сжимала так сильно, что стало заметно, как побелели косточки, а на виске запульсировала тоненькая голубая жилка. Лицо девушки прекрасно передавало чувства: ненависть, когда говорила о Танкреде, любовь – когда вспоминала любимого, и бесконечную печаль – когда оплакивала его смерть. Я и вправду мог понять, почему она вскружила головы актерам труппы. Божественно прекрасная, сказочно богатая (по крайней мере, с точки зрения этих людей, не наделенных лишним грошиком), а к тому же – фантастически одаренная. У нее было все, чего у них никогда не будет. Интересно, хоть в каком-то сердце восторг уже успел превратиться в ненависть?

Когда она закончила, некоторое время все стояли в молчании, будто музыка ее голоса продолжала звучать в их ушах и сердцах. А потом они принялись рукоплескать. И уж поверьте мне, это были не просто рукоплескания. Риттер бил в ладоши, будто безумный, да и я хлопал – и не затем, чтобы не отставать от остальных, но потому, что игра девушки мне действительно понравилась.

– Чудесно, чудесно, – бормотал Риттер и смотрел на меня горящим взглядом. – Скажите сами, разве она не прекрасна?

Илона улыбнулась и поклонилась всем – и, что забавно, я заметил, что она слегка смешалась от подобных проявлений всеобщей любви. Выходит, слава еще не успела ее испортить…

Я глянул в сторону ее отца и заметил, что старый Лойбе не рукоплещет, а лишь раздраженно поглядывает на сцену. Что ж, наверняка он жаждал, чтобы сценическая неудача развеяла мечты дочери о больших представлениях. А уважение, которое оказала ей актерская братия, наверняка разрушало его планы, он ведь знал, что вскорости придется противопоставить мечтам дочери реальность. А реальностью должен был стать богатый дворянин с хорошим гербом. И полбеды, если он окажется симпатичным, молодым и с добрым нравом, но я не думал, что Ульрик Лойбе слишком уж озабочен характером, возрастом или красотой будущего зятя. Важны будут лишь его связи, достойная фамилия и факт, что дети от такого брака кроме дохода деда получат дворянский герб отца. Я знавал девушек, которых продавали и того дешевле, так что, может, Илоне и правда стоило в своем случае говорить о счастье?