Глава 1
Бог как раз тогда подстраивает встречу,
когда мы, в центре завершив дела,
уже бредём по пустырю с добычей,
навеки уходя из этих мест,
чтоб больше никогда не возвращаться.
«По дороге на Скирос»
Мои воспоминания оборвались на том, как я вышла в темный коридор, чтобы отдышаться. Мне стало плохо в той удушающей атмосфере боли. Плохо от каждого удара, который обрушивался на Тамерлана, и от понимания, что со мной что-то не так. У меня все плывет перед глазами и дрожат колени. Не надо было ехать, не надо было стремиться жить его жизнью полностью. Я никогда ее не пойму, я никогда не смогу принять вот эту ее часть, где жестокость граничит с безумием, а человеческая жизнь не стоит и гроша. И перед глазами взлетающий кулак соперника Хана, обрушивающийся на голову моего мужа, врезающийся ему в грудь, и я вздрагиваю вместе с ним, чувствуя, как начинаю задыхаться и покрываться каплями холодного пота. Перед глазами двоится, и от слабости немеют кончики пальцев.
– Вам нехорошо? Я выведу вас на свежий воздух, – голос кого-то из охраны, довольно знакомый, и я даже не поднимаю голову, чтобы посмотреть, кто это. Да, мне надо на воздух. Меня тошнит от увиденного, и кажется, я способна выскочить на ринг и помешать этому бою.
Мне нужен глоток кислорода. Но вместо воздуха к моему рту прижимается какая-то тряпка, и я падаю в глубокую черную яму, из которой вынырну совсем не скоро, из которой вынырну уже в машине на переднем сиденье рядом с мужчиной в черной маске. Мои руки связаны, а рот закрыт кляпом. Я мычу и сопротивляюсь, дергаясь всем телом. Человек за рулем не обращает на меня внимание. Мне видны только его руки, он одет во все черное, и он всю дорогу молчит. Пока не зазвонил его сотовый. Он ответил не по-русски, а на монгольском. Я уже узнавала этот язык и даже различала некоторые слова. Машина выехала на трассу, за город, а мне становилось страшнее с каждой секундой.
Я не понимала – кто это и с какой целью меня похитили. Сердце колотилось в бешеном ритме, и я смотрела то на похитителя, то в лобовое стекло. Но когда машина остановилась, я от ужаса не могла пошевелиться. Мужчина грубо вытащил меня наружу, освободив от кляпа и развязав руки, и швырнул в мокрую от росы траву. Задыхаясь, я смотрела на черную маску, а на меня глаза из-под маски. Мне показалось, что сейчас он достанет пистолет и разнесет мне мозги. Ведь меня для этого выкрали. Чтобы убить. Иначе зачем им было это делать.
– Беги. Беги так далеко, как только сможешь. Иначе он найдет и убьет тебя. Поняла? Вернешься – Хан вывернет тебя наизнанку. Для него ты лживая, бл*дская шлюха. Он отдал приказ закопать тебя живьем. Здесь немного денег и паспорт. Если будешь умной – может, повезет, и выживешь, а он не найдет тебя.
Человек в маске швырнул в меня каким-то свертком, а я отрицательно качаю головой, отползая назад, не совсем понимая зачем все это. Зачем меня вышвырнули где-то в пригороде, зачем весь этот странный спектакль. Я все еще глупенькая маленькая Верочка, которая тыкается, как слепой котенок, из угла в угол.
– Кто вы? Зачем вы это делаете?
– Ты же хотела на свободу? Давай беги. Добрые люди помогли тебе. А ослушаешься – пожалеешь. Тебя не пощадят! Убьют, как вонючую вшивую сучку!
Мужчина вернулся в машину и, резко сдав назад, выехал на дорогу, развернулся и с оглушительным визгом трущихся об асфальт покрышек понесся по трассе.
Моей первой мыслью было вскочить и действительно бежать. Ловить попутку, мчаться до первой остановки и нестись к маме Свете. Ведь я свободна. Жива, цела и совершенно свободна. Я даже схватила сверток, развернула – меня не обманули, там были деньги и паспорт с моей фотографией на другое имя. Какое-то время я лихорадочно думала. Кто-то в доме моего мужа устроил для меня побег. И я никогда не узнаю, с какой целью. В благородство людей я уже перестала верить. Одного раза хватило. Я все же быстро учусь. Значит, от меня хотели избавиться. Кто бы это не задумал, он все просчитал, и это мой единственный шанс спастись. Другого такого не будет никогда.
На секунду перед глазами возникло лицо Тамерлана, его взгляд, его полные сочные губы и волосы, упавшие на лоб, слегка влажные от пота. Сердце дрогнуло, и до боли захотелось дотронуться до этих волос руками, убрать со лба, провести кончиками пальцев по шрамам.
«Для него ты лживая, бл*дская шлюха. Он отдал приказ закопать тебя живьем». И я почему-то не засомневалась ни на секунду – он мог отдать такой приказ, если узнал, что я сбежала. Нет… это иллюзия. Такой человек, как Хан, не умеет любить, не умеет отдавать сердце. Одно мое неверное движение, и он меня казнит так жестоко, как только можно себе представить.
Попутку я действительно поймала. Сердобольный дачник, возвращающийся с рыбалки со старой овчаркой, подобрал меня на остановке и подбросил на стареньких, потертых жигулях в город. Пока ехала и смотрела в окно сквозь тоненькие капельки моросящего дождя, меня трясло от предвкушения… от понимания, что я увижусь с мамой Светой, что я больше не под замком, не в золотой клетке, не под вечным конвоем в непрекращающейся борьбе за выживание. Денег в свертке хватит для того, чтобы уехать и переждать, пока ОН будет лютовать. Спрятаться так, чтобы не нашел. Уехать, может быть, в деревню к троюродной сестре мамы Светы. Туда даже автобусы не ходят, меня бы там сам черт не отыскал… а сердце сжимается, сдавливает от внезапно нахлынувшей волны страха – найдет, этот зверь способен найти меня где угодно. Из-под земли откопать, «или в нее закопать» – твердит внутренний голос.
Еще несколько часов назад я не думала о побеге, я смирилась со своей участью, я даже была согласна ее принять и начала привыкать к человеку, который насильно на мне женился. Я даже начала привязываться к нему… Я могла бы его полюбить… наверное. Пока вдруг не ощутила это головокружительное чувство – свобода. От которой забываешь обо всем, от которой даже не думается о последствиях. Увидеться с мамой и сделать все, чтобы Тамерлан Дугур-Намаев забыл обо мне.
Когда машина остановилась напротив подъезда, старичок протянул мне свою куртку.
– Если некуда идти – можно у меня остановиться. Может, подождать тебя?
– Спасибо. Мне есть где… Есть. Я дома.
Протянула ему деньги, но он не взял, укатил, оставив после себя клубок серого дыма.
С трепетом я поднималась по лестнице, тяжело дыша, предвкушая встречу, чувствуя, как бешено бьется сердце и подкатывают слезы, как немеют ноги и от счастья дух перехватывает. Представляю, как она обрадуется, как расплачется, как будет целовать меня, прижимать к себе, а потом кормить пирогами на кухне. Подошла к двери и вначале подумала, что ошиблась этажом, но потом увидела на стене знакомые, выцарапанные спичкой буквы и застыла у новой, вскрытой лаком двери. Протянула руку к звонку и, выдохнув, нажала кнопку. Звонила долго, никто не открывал, и за дверью не слышалось такое до боли знакомое «Иду-иду, подождите!». Там вообще ничего не слышалось. Глухая тишина. Ни шороха. Я еще несколько раз позвонила, потом начала стучать.
Напротив распахнулась дверь, и я услышала старческий шепот.
– Верочка! Вера? Это ты? Ты, деточка? О Боже!
Обернулась к соседке, и та перекрестилась несколько раз. Баба Марфа, она дружила с мамой Светой. Постоянно на чай к нам вечером приходила.
– Бог ты мой, и правда, ты. Живая! Что ж это делается то, а? Идем. Идем в квартиру. Не звони туда. Он невменяемый. Собаку спустит на тебя. Там ни стыда, ни совести.
– Кто невменяемый?
– Хозяин новый. Уехал куда-то с мымрой своей и собакой-свиньей. Пару дней не слышала, не видела. Укатили. И слава Богу. Тише будет.
***
Я сидела на табурете на маленькой кухне и раскачивалась из стороны в сторону, пока она говорила.
– Они к ней начали ходить сразу после того, как нам сообщили о твоей смерти. Света как не в себе была. Она не выходила из квартиры и ни с кем не разговаривала. Они ей обещали похороны за их счет устроить и устроили. Пышные, с венками, поминками в ресторане… – снова на меня смотрит и крестится, – потом слегла Света. Врачей какой-то мужик к ней водил. Ухоженный, одетый с иголочки. На иномарке приезжал. А ей все хуже и хуже. С постели не встает. Я пару раз заходила, а она дверь откроет и на кухню идет, с фотографией твоей сядет и сидит, смотрит. Не верю, говорит, что моя девочка умерла. Не верю им и все тут. Пару недель еще к ней ходили-бродили, пакеты с едой носили. Я даже как-то рада была, что есть кому присмотреть… Эх, если б знала… а потом я так и не поняла, как все произошло. Скорую привезли, полицию. Говорят, газ забыла выключить и… задохнулась. Квартиру на того хмыря прилизанного записала… А через время этот бугай жирный со своей свиристелкой въехал. Вот… так. Хоронили всем подъездом. Денег собрали, кто сколько смог и… похоронили. Царствие небесное Владимировне. Какая хорошая женщина была. Хлыщ тот пропал… чтоб его, суку, черти в аду изжарили, падаль проклятую. Ну сама понимаешь, по-скромному похоронили, как смогли…
Нет, я ничего не понимала. Меня шатало из стороны в сторону. Я смотрела перед собой и ничего не видела. Только губы шептали «Как же так, мамочка Светочка, как же так?»…
– Не верю я, что она газ сама оставила. Это они ее. Как дарственную выцарапали, так от нее и избавились. Как только узнали эти сволочи, что одинокая она. То ли кто из тех… телевизионщиков им кто-то сказал или навел.
Я почти ее не слышала, как в тумане все, как в каком-то мареве. И поверить не могу, хочется к двери броситься, закричать, царапать ее ногтями, орать, как бешеная. Неправда это. Жива мама Света. Я сейчас еще раз в дверь позвоню, она откроет, и все окажется просто кошмаром.
– Ты на.., – подвинула ко мне рюмку. Выпей наливочку. Легче станет.
В дверь позвонили, и баба Марфа встрепенулась.
– Кого это принесло? Поздно уже.
А я с табурета вскочила и к окну, шторку слегка отодвинула и тут же отпрянула назад. Внизу черные три машины. Бросилась к бабе Марфе.
– Это меня ищут. Умоляю. Вы меня не видели. Не слышали. Я денег дам. Много дам. Только не выдавайте.
Затаилась за дверью кухонной, губы закусила до крови. Глаза от слез раздирает, дышать нечем.
– Нет, не видела такую. Она ж умерла. На самолете разбилась после свадьбы сразу. Бог с вами? Вы новостей не смотрите! Дык давно уже. Красавица, умница… эх, как так. Бог к себе, видать, самых лучших забирает.
Она еще что-то говорила, а я перед собой смотрю и чувствую, как слезы по щекам катятся. А ведь меня не просто отпустили, меня подставили. Убить решили его руками. Знали, что искать будет, и, если найдет кто это сделал – изуродует. Меня сделали виноватой. Как будто сама сбежала. И мысли мечутся снова к маме Свете, и сердце от боли рвется, ноет, кричит. Нельзя так… нельзя!
Люди – твари. Люди уничтожают других людей за малое… безнаказанно, беспардонно. Ради квартиры, ради золота, денег, наследства. И такие, как я, такие ничего не могут сделать или доказать… такие, как я, просто насекомые, расходный материал, массовка на празднике жизни.
Баба Марфа вернулась на кухню, а я смотрела перед собой и вдруг почувствовала, как внутри меня рождается другой человек, как он поднимается с колен, как наполняется яростью его сердце, как сводит скулы и во рту набирается солоноватый привкус.
Я должна вернуться к НЕМУ сама. Я должна сделать все, чтобы ОН принял меня обратно. Я больше не хочу быть Верочкой, не хочу быть дурочкой, жертвой, добычей, чьей-то разменной картой или ставкой в каких-то играх. Верочка не сможет найти тварей, которые убили маму Свету, и наказать… Верочка вообще ничего не может, потому что она умерла. А дважды не умирают. Если Тамерлан решит убить меня – значит так и было суждено, а если нет, то я больше никогда не стану жертвой.
***
Я шла босиком через лабиринт несколько часов. Не запомнила дорогу в прошлый раз, а в главные ворота если войду, кто знает, что меня ждет. Если враг внутри дома, если тот, кто «помог» мне бежать, здесь, то меня убьют, едва увидят… тем более если Хан отдал такой приказ. А он мог. Я даже в этом не сомневалась.
Я должна увидеть его самого. Прийти к нему. Посмотреть в глаза… и попытаться. Ведь я успела за это время понять его характер, успела узнать. Если приду сама, он может пощадить или сам же казнит на месте.
Он стоял на коленях у статуи, склонив голову, опираясь лбом о холодный мрамор. Я видела его фигуру издалека. Скрюченную, склоненную перед женщиной, протянувшей вперед тонкие руки. Эрдэнэ рассказывала мне, что в лабиринте есть памятник матери Хана, и что никто не имеет права к нему подходить или прикасаться.
Я делала каждый шаг уставшими босыми ногами и думала о том, что я иду навстречу самой смерти. Вот она – мрачная, черная сгорбилась и дрожит у монумента. Пока вдруг не обернулся ко мне, и я замерла. Вначале все тело сковал ужас. Сейчас закричит и отдаст приказ схватить меня. Но он медленно поднялся с колен. Такой бледный, осунувшийся, похудевший, с растрепанными волосами и небрежно заправленной в черные штаны мятой рубашкой. И мне вдруг стало больно за него. Такой одинокий, такой чужой для всех. Смотрит на меня, и я ощущаю, как его накрывает волной боли, вижу, как дрожит его большое и сильное тело, как блестят глаза. И понимаю, что соскучилась… и мне все равно, что теперь будет. Пусть убьет меня сам. Мне больше некуда идти. У меня никого нет, кроме него. Сделал шаг ко мне, затем еще один и еще, и я побежала навстречу, а когда он жадно сдавил меня обеими руками и зарылся лицом в мои волосы, внутри все заныло, застонало, ожило. Я чувствовала, как он трясется, слышала, как стучат в лихорадке его зубы и как бешено колотится в груди его сердце.
Встретилась взглядом с черными глазами, наполненными всей адской тоской вселенной и чернотой самой мрачной бездны, и сказала то, что ощутила именно в этот момент…
– Я люблю тебя. Мне с тобой хорошо.
Уткнулась лбом ему в грудь, втянула мускусный запах пота, аромат пряностей и его крови, пропитавшейся через бинты и рубашку.
И ясно осознала в этот момент – я больше не Верочка. Я – Ангаахай Дугур-Намаева. И я сделаю все, чтобы ею остаться надолго, даже если мне придется вывернуться наизнанку.
– Если узнаю, что ты мне лжешь, Ангаахай, я раздеру голыми руками твою грудную клетку и сожру твое сердце. – прохрипел мне в волосы, а я сильнее прижалась к нему, и по мере того, как он все больше трясся, я переставала дрожать. И напрасно переставала. Мои круги ада только начинались.
Быть невестой дьявола ничто по сравнению с тем, что ждет жену дьявола.
Он разжал руки и, чуть пошатнувшись, отстранился назад, достал из кармана рацию и отчетливо произнес.
– Принеси мне в лабиринт лопату. Поострее, здесь земля сухая. Могилу буду копать.
И поднял на меня взгляд из-под свисающей на лоб челки, а я ощутила, как все мое тело обдало ледяным холодом ужаса.
Глава 2
Настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи
Ф.М. Достоевский
Он копал яму молча, я тоже молчала. Смотрела, как напрягаются его огромные сильные руки, как бугрится мышцами под взмокшей рубашкой сильная спина. Момент, когда мне показалось, что я в безопасности в его объятиях, развеялся, как тонкая дымка, и следа не осталось. Что ж, значит такова моя участь, и в этот раз это мой выбор. Я повернулась к памятнику и посмотрела на тонкие черты лица женщины, на слезы в ее глазах, на скорбную складку в уголках рта. Она стоит на коленях, ссутулившись, с поникшими плечами и мокрыми волосами и тянет руки куда-то или к кому-то…к кому-то, кого любит всем сердцем. Подножие памятника увито мелкими дикими розами, острые шипы охраняют строение. Перевела взгляд на руки Хана – исцарапаны до крови, чтобы стать перед памятником на колени, ему нужно было развести в стороны кустарники. Я не раз видела эти царапины и никогда не знала, откуда они появились.
Что за страшную тайну скрывает этот мужчина, какое лютое зло произошло с ним и сделало его настолько жутким и диким, захватило всецело и наполнило густым, липким мраком? Мне казалось, эта тайна спрятана здесь, за гладкой мраморной женщиной, внутри нее. Он похоронил свою боль и приходит молиться ей так, чтоб никто не видел. И меня он тоже закопает прямо здесь… если не произойдет чуда. Но в чудеса я уже давно не верила.
Хан закончил копать и ловко выпрыгнул из глубокой ямы. Воткнул лопату в землю, смахнул пот со лба тыльной стороной ладони. Потом подошел ко мне тяжелой поступью. Остановился рядом и посмотрел мне в глаза.
– Как ты там сказала? Ты меня любишь?
Я кивнула, стараясь выдержать взгляд и не сломаться под ним, не дать раскрошить мою решимость выстоять до конца. Здесь и сейчас решится моя судьба. И я или стану по-настоящему ему женой, или умру. Третьего не дано.
– Не надо мне кивать. Говори. Я люблю тебя, Хан. Поэтому я вернулась.
И прищурил глаза, выжидая. Я больше не могла прочесть в его зрачках ровным счетом ничего. Ни боли, ни отчаяния, ни разочарования. Там стало непроницаемо темно и страшно. Вспомнился тот Хан, с красной розой за праздничным столом. Мрачный, огромный, как черный хищник.
– Я люблю тебя, Тамерлан. Поэтому я пришла к тебе. Я тебе верю.
Усмехнулся. И эта усмешка на доли секунд преобразила его лицо.
– Красиво… очень красиво. Каждое твое слово такое же красивое, как и ты сама.
Провел пальцами по моим волосам, по скулам, по шее и вдруг со всей силы толкнул в грудь, и я пошатнувшись полетела на дно ямы. Приземлилась на живот пластом прямо в грязь. Сердце зашлось от ужаса. Ну вот и все. Это конец.
– Только я давно не верю красивым словам, и поэтому мы поиграем в детектор лжи. Если солжешь – я закопаю тебя здесь живьем.
По всему моему телу прошла дрожь, и я с трудом поднялась на дрожащие ноги, оглядываясь и с замиранием сердца глядя на слои земли, окружающие меня со всех сторон. Даже не знаю, что страшнее – лежать в гробу или вот так видеть черноту и грязь, под которой ты задохнешься.
– Я закапываю – ты рассказываешь. Если я поверю – я остановлюсь, а если нет, то покойся с миром, Ангаахай.
– Что рассказывать? – в отчаянии спросила я.
– Расскажи мне обо всем. О себе, о том, за что любишь такого психопата, как я, почему сбежала, с кем, какого хера вернулась. Просто говори. Давай. Время пошло.
Он стал сверху вместе с лопатой и бросил первую порцию земли мне под ноги. Вот и настал конец всему, и это не плохо. Это просто очередной конец, и, возможно, теперь я стану свободной, я обрету покой, я воссоединюсь с людьми, которые меня любят.
Я посмотрела на комья, упавшие на мои голые пальцы, и начала говорить. Не с ним. Нет. Я говорила с мамой Светой. Говорила так, как если бы она была передо мной, и я могла бы рассказать ей обо всем, что случилось. Первое время я все еще чувствовала, как земля падает мне в ноги, видела, как заполняется яма, а потом это перестало иметь значение. Я рассказывала ей обо всем. День за днем в его доме, минута за минутой. Рассказывала о ненависти, о боли, об ужасе. Об Эрдэнэ, о слугах, о своих кошмарах и о том, как мечтала сбежать и даже желала ему смерти. Пусть меня за это похоронят живьем, пусть закопает меня здесь, но я не солгу. Пусть это станет моей последней исповедью.
– Не знаю, в какой момент все изменилось. Его взгляд стал другим. Я начала чувствовать, как мне его не хватает. Как хочется ощутить его запах и успокоиться, ощутить звук дыхания, сильные ладони на своей спине. Мне с ним не страшно. Мне кажется, он может спрятать меня даже от камнепада или обрушиться этим камнепадом на мою голову. Я бы хотела…хотела стать для него больше, чем никем. Хотела бы, чтобы он пусть даже не любил… но уважал меня и был чуточку привязан ко мне, а я бы могла дарить ему нежность. Когда он прикасается ко мне… когда гладит мои волосы, трогает мое лицо, тело, я чувствую себя цветком, раскрывающим свои лепестки под ласковыми пальцами хозяина. Ни с кем и никогда мне не было так хорошо. Он совсем другой внутри. Не такой, как кажется. Иногда я смотрю на него, и мне кажется, он весь покрыт толстой коркой, наращенной годами. А под ней свежее мясо, под ней глубокие раны, и стоит только подцепить эту корку и… Поэтому нельзя прикасаться, поэтому каждый, кто приближается, может умереть. Но я бы не смогла причинить ему боль. Я вернулась, потому что это был мой выбор. Вернулась, чтобы посмотреть ему в глаза и покорно принять свою судьбу. И если моя судьба не рядом с ним, то пусть я умру от его рук и на его глазах. Не прячась, не убегая. Пусть он знает, где закопал меня именно он, а не кто-то…кто-то в безымянной могиле и неизвестно где. Если бы ты была жива, мамочка… я бы много рассказала тебе о нем. Если бы они не убили тебя, если бы я не осталась одна. У меня теперь совсем никого нет, и мне не страшно. Я принадлежу ему, и пусть он решает – жить мне или умирать.
Я говорила, глядя с закрытыми глазами, чувствуя, как пробирает до костей холод, как слезы текут по щекам и как становится безразлично – падает ли земля в яму. Разве это имеет значение, если я ему не нужна, и он не верит мне.
А потом ощутила горячее дыхание на своем лице, услышала, как оно вырывается со свистом из его легких, как жжет мою кожу. Спустился свернуть мне шею перед тем, как продолжить? Чтоб замолчала?
– У тебя есть я.
Пальцы жадно впились в мои волосы на затылке, и я медленно распахнула глаза, и тут же мой взгляд схлестнулся с его горящим взглядом.
– И ты правильно сказала – ты принадлежишь мне. Я решу, когда тебе умирать. Пока что твоя жизнь на волоске. Одной ногой в могиле… пока я не буду уверен окончательно, что ты мне не лжешь.
Потом притянул меня к себе, крепко сжимая одной рукой за поясницу, а второй за волосы на затылке.
– А может быть, ты вернулась зря и еще сильно об этом пожалеешь.
Провел пальцами по моей щеке, размазывая слезы.
– Ты красивая, даже когда плачешь. Пока что я не хочу тебя убивать… пока что я проверю каждое твое слово.
Облизал свои пальцы, и его взгляд смягчился, подернулся дымкой, а у меня в ответ сердце забилось чуть быстрее.
Затрещала рация на поясе у Хана, и он выхватил ее одной рукой, другой все еще удерживая меня за затылок.
– Хан, рудники сгорели дотла. Батыр зовет к себе немедленно. Кто-то объявил войну Дугур-Намаевым. Все работники были заперты внутри и сгорели живьем.
– Мне какое дело? Его рудники, пусть он сам и расхлебывает. Его война – не моя война.
А сам продолжает смотреть мне в глаза.
– Я занят.
Отключил рацию и сунул обратно за пояс, а я перехватила его руку.
– Ты – Дугур-Намаев.
– Я знаю, – в мгновение взгляд стал жестким и отталкивающим.
– Мне…мне кажется, это и твоя война тоже.
– Что? – не веря своим ушам наклонился ко мне. – Что ты сказала?
– Что…что война и твоя тоже. Ведь это твоя семья.
Сильная ладонь резко легла мне на челюсть и болезненно сдавила, так, что я вынужденно приоткрыла рот.
– Никогда не лезь туда, куда не просят. Никогда не говори мне, что делать. Поняла? Твои обязанности – ноги раздвигать и поддакивать. А этой гребаной семье я никогда не был нужен. Но и это не твое дело!
– Они твоя семья, – упрямо сказала я, морщась от боли, – если тебя зовут, значит ты им нужен. Гордыня и тщеславие – самые любимые дьяволом пороки.
Оскалился, наклоняясь ко мне, но я смотрела ему в глаза и не отводила взгляд.
– Не лезь! Я с тобой закончу позже!
Выбрался из ямы и легко поднял меня на поверхность. Снова воткнул лопату в землю и быстрой поступью пошел в сторону дома. Я помедлила несколько секунд и пошла следом за ним.
Хан уехал, едва я вернулась в дом, я видела, как отъезжала от ворот его машина. Это было странное ощущение, и я бы никогда не поверила себе, что испытаю подобные чувства, вернувшись в этот дом, но я была рада видеть его мрачные темные стены и зарешеченные окна, увитые диким виноградом. Как будто вернулась к старому и доброму другу. Как все меняется со сменой восприятия, а ведь когда я мечтала сбежать, я убегала от врага, и этот дом был вражеской территорией. Проклятой тюрьмой, мрачным и грозным чудовищем, удерживающим меня внутри своей голодной утробы.
Слуги молча мне кланялись, несмотря на то что я вошла в грязном платье и оставила следы грязных ног на полу. Я ожидала иного, ожидала, что меня схватят, где-то запрут или вышвырнут вон, но этого не произошло, и я беспрепятственно прошла в свою комнату… в нашу комнату. Остановилась на пороге, глядя на царивший в ней хаос – все разбито, раскрошено, разнесено в хлам, разодрано даже постельное белье и разбиты окна. Сквозняк гуляет по полу, подхватывает пух с перины, таскает клочья изорванной ткани.
И я словно наяву увидела, как он разносит и крушит все вокруг себя, рвет простыни и потрошит подушки. И нет, я не ужаснулась, я отчего-то вся сжалась от понимания, какую боль ему причинила. Прошла босыми ногами к окну, переступая битые стекла. Я бродила по комнате, подбирая разбросанные вещи, перебирая их и глядя на капли крови на полу и на кусках белого шелка. Он изрезал руки, когда ломал это пристанище, нашу с ним обитель. И никто не посмел сюда войти, чтобы навести порядок. А я посмела. Мой страх остался в той могиле, которую он мне выкопал и в которую столкнул все то, что когда-то было Верочкой. Чего мне еще бояться? Прошлого больше нет. Мамы Светы нет… она была единственной, для кого я могла все еще оставаться Верой.
– Я удивлена, как он не сжег весь дом.
Обернулась и увидела Зимбагу, стоящую на пороге комнаты. Она сложила руки впереди себя и смотрела на меня с каким-то восторгом.
– Зверь был на грани сумасшествия. Выл и ревел в своей берлоге. Сдыхал от тоски. Но ты вернулась, и он ожил.
– Он хотел закопать меня живьем.
– И сам бы там околел. Ты жива, и ты в этом доме, а значит, никто тебя не тронет. Своим возвращением ты выбила козыри у своих врагов – ты обескровила их и взяла реванш. Я горжусь тобой, маленькая птичка.
– Но… он сказал, что я одной ногой в могиле и …
– Рядом с таким человеком, как Хан, все мы одной ногой в могиле. Но ты сделала свой выбор, когда вернулась сюда. Преврати могилу в ложе любви.
– Как? Если он мне не верит. Мы вернулись туда, откуда начали.
– Если ты достойна быть женой Хана, ты вернешь его доверие, а если нет, то… я могу лишь искренне посочувствовать тебе и сказать, что лучше бы ты не возвращалась.
Всё чаще дыша, я смотрела на нее. Чувствуя злость и что-то еще, едва поддающееся определению. Он тоже сказал, что я могу пожалеть, что вернулась. Зимбага усмехнулась, как бы смягчая сказанное ею, но ее глаза остались такими же пронизывающе пытливыми. Возможно, она мне тоже не доверяла. Преданная ему, как собака, эта женщина в любую секунду из моего друга могла стать моим врагом. И это было последнее, чего бы я сейчас хотела.
– Здесь творится дикий ужас. Ты не могла бы… не могла бы спросить у НЕГО, можно ли убрать?
Она отрицательно качнула головой, и я сжала руки в кулаки от разочарования.
– Я? Нет. Это сделаешь ты. Ты – хозяйка этого дома, и все они об этом знают. Научись отдавать приказы. Даже мне.
Это был вызов. Вызов Верочке. Настолько сильный, что от волнения у нее дух перехватило. Она никогда не отдавала приказов. Все отдавали приказы ей, и она слушалась. Верочка всегда была хорошей и правильной девочкой.
Женщина выжидающе смотрела на меня, а я кусала щеки изнутри, а потом решительно распахнула настежь двери и посмотрела на Зимбагу, она ободряюще кивнула мне. Я громко позвала слуг. Когда передо мной выстроились в шеренгу молчаливые истуканы и склонили спины и головы, я впервые в жизни приказала навести порядок в комнате, и по моему телу проходили волны дрожи, когда, молча кланяясь, они беспрекословно выполняли мои указания.
Пусть он вернется, и наша спальня будет такой же красивой, как и всегда, а я буду ждать его в ней… и все станет как прежде.
***
Эта ночь была для меня бесконечной и бессонной. Я вертелась на постели, вскакивала, прислушиваясь к шагам. Морально готовилась к тому, что все вернется назад, откатом. Что он ворвется ко мне и жестоко возьмет, отомстит за свою боль, и я готовилась к страданиям, готовилась принять его ярость и наказание. Даже вела мысленный диалог с ним, думала, как стану себя вести… удастся ли мне усмирить его, а если нет, то как потом смириться и как опять стать прежней? Суметь пережить… особенно после того, как познала не боль, а наслаждение. Но Хан не вернулся ночью. Приехал только под утро, в спальню не пришел. Наверняка остался спать в другой комнате, примыкающей к кабинету, а утром снова уехал. И скорее всего, это ужасный знак… настолько не доверяет и ненавидит меня, что даже видеть не захотел.
Смотрела вслед поднявшейся на подъездной дороге пыли и чувствовала, как меня окутывает разочарованием и вернувшимся страхом… страхом, что ничего не получится. Никакой хозяйки дома из меня не выйдет. Как была никем, так никем и останусь. Что я себе слишком льщу, и этому человеку наплевать на меня. Он просто злился, что его обвели вокруг пальца, а не тосковал по мне. Зимбага дает глупые и ложные надежды. Уже завтра Хан может узнать что-то такое, что заставит его поверить кому-то другому, а не мне, и та могила в лабиринте станет настоящей. Нет никаких козырей, лишь временно отсроченный приговор.
Мне вдруг невыносимо захотелось спрятаться в объятиях мамы Светы, зарыться лицом в ее колени, забыть обо всем. Пусть этот кошмар окажется просто кошмаром. И она там, дома, живая ждет меня.
Я приняла душ. Пока вода падала горячими каплями мне в лицо, я захлебывалась слезами и била кулаками по кафелю, думая о маме Свете, думая о том, в какой боли и в каком одиночестве она умирала, и никто за нее не заступился, никто не пришел на ее могилу, никто за нее не молился. Ее убивали, а меня рядом не было. Какие-то вонючие мрази душили ее газом, она задыхалась, старенькая и беспомощная. Может быть, звала меня… Горячая вода стекала по моей спине, а я, открыв рот в немом крике, мысленно прощалась с ней, смотрела ей в глаза, в лицо, спрятанное за туманной дымкой. Так странно, когда близкого человека больше нет рядом, его образ становится похожим на чуть размытый снимок. Я бы многое сейчас отдала за то, чтобы увидеть ее живую. Но этого уже не случится никогда. И наш тот разговор в гостинице был последним. Если бы я знала об этом, я бы сказала, как сильно люблю ее и как я ей за все благодарна.
Когда вышла из душа, еще несколько минут смотрела на себя в зеркало, на свои припухшие губы и себе в глаза. Жалкая, заплаканная, испуганная, бесхребетная… Насекомое, ни на что не способное. Вечная жертва. Никто.