Коле
© Павлова В., 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018
* * *
Она. Через О. Проверочное слово – он.
(Лиза Павлова, 1 класс «А»)
«Я Душенька… люблю Амура…»
Потом заплакала, как дура.
(Богданович, «Душенька»)
шлю тебе любимая
шлю тебе любимый
книгу голубиную
почтой голубиной
опыта летучего
хрупкие скорлупки
с надписью голубчику
от его голубки
Долгая разлука. Зима.
Штормовых небес бездорожье.
Имя в изголовье письма.
Ласковая кличка в изножье.
Дочитаю. Выключу свет.
И, умывшись влагой солёной,
вверю невесомый конверт
шестикрылому почтальону.
В главу Камасутры «Позы»
свой лепет вплету:
ангелы, как стрекозы,
любятся на лету,
и на земле прибывает
музыки и тишины.
Бесполы? Да кто ж их знает.
Но, боже мой, как нежны!
дольней лозы прозябанье
ангелов горний полёт
ласковое колыханье
околоплодных вод
тайна сия бездонна
грезит о гроздьях лоза
у акванавта лона
проклёвываются глаза
День рождения. Вот-вот
мёртвый лёд взорвёт река,
вод исход произойдёт,
семь потов сойдёт, пока
окровавленный живот
хладнокровная рука
аккуратно застегнёт
на пуговицу пупка.
По моему хотенью
Слово, слово, что там, в начале?
Раскладушка, на которой меня зачали
по пьяни, по неопытности, по распределенью,
по любви, по кайфу, по моему хотенью.
В общежитии. В Норильске. Родители отправились туда сразу после свадьбы. Трудно придумать более неподходящее место для свадебного путешествия, более неудобное брачное ложе. Одна узкая раскладушка на двоих. Продавленный брезент. Ржавые скрипучие пружины.
Эпос, лирика, драма.
Если б могла узнать я,
кончила ли мама
в час моего зачатья,
от соседей в подушку
спрятала ль стон благодарный
в Норильске, на раскладушке,
брачной ночью полярной?
Однажды (мы сидели втроем на кухне и попивали кто что) я набралась смелости и задала им этот жизненно важный вопрос.
Папа, на посошок?
Мама, ещё чаю?
Вам было хорошо,
когда вы меня зачали
в царстве подземного льда,
в царстве полночного полдня?
Мама ответила: да.
Папа ответил: не помню.
Они жили в Норильске около года. Были очень счастливы. Счастливы, в Норильске? Я побывала там несколько лет назад. Несадящееся солнце освещало чёрные сугробы и ржавые железные деревья с лампочками вместо листьев. Больше никакой растительности там нет. Птиц тоже нет. Только люди могут там выжить. Но когда ветер дует со стороны фабрики, школы закрываются и жителям рекомендуется не выходить из домов. На этой фабрике и работали папа с мамой. Большая часть работников – зэки. Один из них спас жизнь нам обеим. Mама шла с работы, поднялась снежная буря, мама сбилась с пути и уже теряла сознание, когда чья-то рука схватила её за воротник и впихнула в непонятно откуда взявшийся в этом снежном аду автобус.
Общежитие существует до сих пор. На улице Ленина. Я пошла взглянуть на него. Серый обшарпанный дом. Вот тут, подумала я, самая большая клетка женского тела встретилась с самой маленькой мужского, и пару секунд я состояла из двух клеток. Я посмотрела на часы. И поняла, что они остановились. Как вовремя, как пафосно кончилась батарейка, восхитилась я. Но всё оказалось ещё пафосней: через час, в гостинице, часы пошли опять. Идут до сих пор.
Вздох – и семя стало бременем.
Я была зачата летом.
Вечность – разница во времени
между тем и этим светом.
Штучку для завода вытяни,
стрелки переставь неловко.
Что у нас в порту прибытия?
Май. Измайлово. Хрущёвка.
Мама, мастер ОТК, ворочала раскалённые металлические чурки до восьмого месяца беременности. Рожать полетела в Москву.
Зачатая за полярным кругом,
выношенная полярной ночью
назло черным вьюгам,
рвущим дыханье в клочья,
я родилась в столице,
не к славе ее вожделея,
но чтобы на свет появиться
там, где немного светлее.
Вот было бы хорошо родиться в самолёте! Хотя – нет, не успела бы: мама промучилась со мной больше суток. «Девочка, – сказала акушерка, – И такая хорошая!» И дежурная регистратуры сказала папе, ошалевшему от круглосуточного патрулирования Двадцатого роддома: «Никольская? Родила. Живую девочку».
Где она, та раскладушка? Как можно спать на одной раскладушке вдвоём? К тому же с беременной женой? Мама говорит, что спалось им отлично. Я ей верю. Мне тоже лучше всего спалось на раскладушках. В палаточном лагере детства. В дачном домике молодости. В нынешних мечтах о покое.
спать на раскладушке
под открытым небом
под цветущей липой
под цветастым пледом
под раскрытой книгой
под крылом заката
под полой у лета
под присмотром сада
Оглушительно светел,
ослепительно тих
майский солнечный вечер
в царстве лип золотых.
Зелен, жёлт, фиолетов
шёлк ресниц на просвет.
Детский хор первоцветов.
Книга. Велосипед.
Полновесная весна.
Сквозняком соблазнена,
ветреница-занавеска
выскользнула из окна.
коленные чашечки
ромашковый чай
ау сила тяжести
непуганый рай
симфония зрения
дыхания мёд
гадаю уверена
что к сердцу прижмёт
На холме, над синей пущей
беззаботно, безмятежно
под черёмухой цветущей
ели первую черешню.
Облака на неба склоне
оперное оперенье…
Покормить тебя с ладони
пятипалою сиренью?
простым карандашом
совсем простым
забор колодец дом
звезду над ним
простейшим проще нет
дым над трубой
в окошке желтый свет
хочу домой
Эстафета цветения
Зачатая в августе, я родилась в мае. В Измайлово. На улице Верхней Первомайской. И была отвезена в коляске на угол 13-й Парковой и Сиреневого бульвара. Сирень цвела. Помимо родины в пространстве есть у человека родина во времени. Моя родина – май.
Черёмухой вскипай,
склоняйся над коляской,
мой самый первый май
на Верхней Первомайской.
Глазей, моя весна,
кисейно-невесома,
на небо из окна
Двадцатого роддома.
Май в Москве – лучшее время, Москва в мае – лучшее место на свете. Эстафета цветения: черёмуха-сирень-липа-жасмин-клевер. Лучшие запахи на земле. Я плачу от них как от музыки. Есть ещё ландыши в Измайловском парке. Их запах даёт ясное представление о рае.
День рождения: белые гольфы вместо бежевых простых колготок, первый раз в этом году. Игра в классики с подругами. Отсвет заката в свежевымытых открытых окнах.
Под окном – берёза. Она была посажена папой в честь рождения моего брата Серёжи. В мою честь папа посадил рябину. Берёза и сейчас жива-здорова, на голову переросла нашу пятиэтажку. Рябины уже нет. Она многое вынесла. Палисадник (заборчик, цветы, кустики плодово-ягодные) превратился в парковку, даже трава перестала расти, а она всё стояла, всё цвела. В год, когда неизлечимо заболел Стив, я заметила, что она двойная. Заметила потому, что одна её половинка засохла. В год смерти папы засохла и вторая. Теперь её выкорчевали. И следа не осталось. На папиной родине, в Вологодской области, был обычай: в день рождения ребёнка сажать столько деревьев, сколько нужно для постройки дома. Думал ли папа об этом, сажая мою рябину? Да и что из неё сделаешь, тоненькой такой? Её и на домовину не хватило бы.
Двор моего детства. Такой зелёный, что из окна не был виден дом напротив. Такой многодетный, что воскресенья не хватало, чтобы переиграть во все игры.
Коляску с ребёнком можно было спокойно оставить под окном. А вот велосипед – ни на одну минуту! До сих пор перед глазами: смотрю в окно кухни и вижу, как взрослый мужик садится на мой новенький подростковый дамский велосипед и не спеша уезжает. Два велосипеда угнали у меня в детстве. Две мои дочки выросли под окном. Где вы, мои велосипеды? Что осталось от моего двора?
Тенистый двор,
где до сих пор
сушат бельё под окнами,
восточный ковёр
на школьный забор
кидают и громоподобными
ударами оглашают Москву,
из форточек рвутся мелодии,
и я полвека соседей зову
Тётьнадей и Дядьволодею.
Тётьнадя, Тётьмаша, Тётьлюда живы, Дядьвали и Дядьволоди уже нет. Бельё под окном сушит только Тётьнадя. Ковры больше никто не выбивает. Исчезли лавочки у подъездов и детская площадка. Играющих детей не видно даже по воскресеньям. Зато стало очень много дворников. Они даже подрезают траву – там, где она ещё осталась. А черёмуха, сирень, липа, жасмин, клевер? Цветут.
Мой горе-город, благодарствую
за то, что детство не мертво,
пускай который год кадаврствую
в мертвецких твоего метро,
но вверх бегу по эскалатору,
но выхожу из-под земли
в Измайлово – и дух захватывает
от запаха цветущей ли —
Рифмованною прозой
в анналы занесу,
как я целуюсь с розой,
пью из неё росу,
рассвета мёд и млеко.
Цимбалами цикад
приветствуй пчеловека,
благоуханный сад!
Вести с полей – ромашки
в банке из-под огурцов.
Вышивка на рубашке.
Проездом в стране отцов
вечности современник
улыбчив, белоголов.
Незабудки, бессмертник —
благие вести с лугов.
Временные жители
комнатной страны,
громкоговорители
тишины,
рады, что налили им
воду, стоя спят.
Что им снится, лилиям?
Аромат.
Простояли ровно сутки —
зря я их сгубила, бедных! —
и завяли незабудки,
и осыпался бессмертник.
Угловатых, непутёвых,
вас жалею. Но не вы ли
виноваты, что садовых
мне милее полевые?
Солнечных и лунных зайчиков,
кто воспел их,
солнца жёлтых одуванчиков,
луны белых?
Выцветают – дай бог памяти! —
ласки, шутки.
Почему так быстро вянете,
незабудки?
Синий водоём.
Тёплая вода.
Как мы тут живём?
Раз и навсегда.
Липы. Тополя.
Птичье айлавью.
Только ты и я,
как тогда, в раю.
первоцветами пасха-весна
разверзает земли ложесна
и поляна озеленена
и вселенная населена
прорастут ли гробов семена
поцелуям даю имена
изучаю излучины сна
с лучезарными разлучена
Как река сверкает!
Как стрекочет луг!
Папа надувает
спасательный круг.
Утро в детстве раннем.
Вот так и живу —
папиным дыханьем
держась на плаву.
Не отвлекайся, вспомни,
как это началось
там, где сплетаются корни
сосен, слов и волос,
снов и воспоминаний,
радостей и неудач?
Давнее лето. Дальний
берег. Уплывающий мяч.
смешливы плакучие ивы
улыбчивы рыбки в пруду
смородина яблоки сливы
в кроваво-зелёном саду
до косточек солнцем прогреты
и с каждым летом ясней
что там у истоков Леты
и ягодней и грибней
исцарапанных ног
хрупкие тростинки
из ромашек венок
бусы из кувшинки
лес река нагота
с бронзовым отливом
это я
а не та
в зеркале глумливом
Повитуха стрекоз
Мне пять лет. Я стою в резиновых сапогах на берегу Москвы-реки и наблюдаю за личинками стрекоз. Они сидят на камышах как приклеенные, похожие на маленькие черепа. Жду. Ничего не происходит. Вижу: один из черепов даёт трещину. Беру личинку, осторожно расширяю трещину, расшелушиваю, снимаю скорлупки. У меня на ладони оказывается мятый, мокрый, жалкий стрекозлёнок. Дую на него. Подставляю солнцу на просушку. Расправляю ему крылышки. Жду. Крылышки распрямляются, дрожат, дёргаются, и мой стрекозлёнок неуверенно и криво улетает. Повитуха стрекоз, я счастлива и горда. До сих пор.
«Дайте Тютчеву стрекóзу»? Нет, Осип Эмильевич, дайте её мне! Хотя – уже дали. Неведомая читательница попросила почтовый адрес: «У меня есть кое-что, я увидела это в магазине и поняла, что не могу не подарить это вам». Вскоре пришла посылка: серебряная стрекоза с янтарными крыльями. Ношу как орден.
Ласточки. Воро́ны. Коршуны.
Родниковый синий воздух.
Не прополото. Не кошено.
В лопухах великорослых
кораблекрушенье трактора.
И сидят немного косо
шлемы первых авиаторов
на коричневых стрекозах.
Таких, коричневых, мы называли в детстве пиратами. Научных имён мы не знали. Ни одного для ста пятидесяти видов, обитающих в России. Немудрено: они в основном латинские. Всего несколько русских. Зато каких! Блестящая красотка. Красотка-девушка. Стрелка красивая. Дозорщик-император – не наш ли пират? Или наш пират – кордулегастер кольчатый?
обгорелой кожи катышки
у соска засос москита
одеянье Евы-матушки
словно на меня пошито
муравей залезет на спину
стрекоза на копчик сядет
запасаю лето на зиму
знаю всё равно не хватит
Как я люблю стрекоз! И они платят мне взаимностью. Стоит летом лечь в траву, сразу слетаются, садятся на голое плечо, на страницу блокнота, на кончик шариковой ручки, выводящей в блокноте:
Обонянью – медоносы,
осязанью – травы.
Любодействуют стрекозы
на груди – на правой.
Не раздета – не одета,
Афродита, Ева,
я – твоя должница, лето.
О – уже на левой.
Лежу у реки, подглядываю, как любятся стрекозы. Они любятся в полете, так самозабвенно, что падают в реку. Их крылья намокают, тяжелеют. Ромео и Джульетта, думаю я. Но тут стрекозёл, использовав свою подружку как взлётную площадку, отталкивается от неё и улетает. А она (красотка-девушка?), еще с минуту поборовшись, затихает и отдаётся течению. Ещё о стрекозлах, из Википедии: «Вторичный копулятивный аппарат самцов высоко специализирован и не имеет аналогов среди насекомых – удаляет сперму предшественника перед тем, как оставить собственную». Как я не люблю стрекозлов! Нет, всё равно люблю.
Где они, стрекозы, которым я помогла родиться? В раю, конечно! Там, где рыбачат дедушка, Стивушка и папа, читает книжку Миша, хлопочет по хозяйству бабушка и бегает с сачком моя младшая сестра, так и не научившаяся ходить.
Земляничными тропинками
отведи меня туда,
где на семь персон кувшинками
сервирован стол пруда.
Там стрекозы и подлещики,
там – спасибо, добрый сон! —
навсегда живые, плещутся
шесть возлюбленных персон.
В лубочные времена,
в начале книжного поприща
Адам давал имена,
а Ева – нежные прозвища.
Ему – ветвленье корней,
могучих, крепких, решительных.
Цветенье суффиксов – ей.
Ласкательных. Уменьшительных.
Жили в раю, зная —
не избежать изгнанья.
Не избежали. Знаем,
что называть раем,
что вспоминать с улыбкой,
залюбовавшись ошибкой,
детский дневник листая,
яблоко доедая.
проповедую птицам
они смеются
проповедую рыбам
они плачут
ивам озеру бабочкам
рукоплещут
облакам проповедую
благоухают
тьмою обведено
птицами залатано
золотое руно
о́блака закатного
колокольный покой
заслужила чем его
право жить под полой
света невечернего
В царстве кукушек, стрекоз,
ив, приключенческих книг
самозабвенно, взасос
в губы целую родник.
Свеж поцелуй родника,
неженки, говоруна,
и отражает река
небо до самого дна.
Брызгаясь, барахтаясь
на речной мели,
землянике кланяясь
в пояс, до земли,
с точки зренья клевера
глядя на звезду,
до высокомерия
я не снизойду.
Полистаем лесопись,
почитаем лугопись,
расшифруем рекопись —
лягушачью кругопись,
прибрежную глинопись,
облаков каракули…
Наконец-то вырвались.
Целый день не плакали.
Мёртвым – корни, вечным – кроны,
мне – берёзовый лесок,
синий ветер, шум зелёный,
белый свет, прозрачный сок,
грамотность берестяная,
шёлковых стволов штрихкод,
черновой набросок рая,
горстка букв, щепотка нот.
Там лес и дом, и курочки рябые,
там золото вечернего крыльца,
там голуби жемчужно-голубые
прогули-гули-гуливаются,
там остаётся непочатой книга,
там на границе памяти и сна
у дедушки и бабушки черника
растёт в ногах. А в головах – сосна.
сосны органные
над вечерней рекой
песни гортанные
на скамье жестяной
лёгкого ялика
колыбельный покой
с долькой райского яблока
за щекой
Унизительная бедность,
ты – воздушное плавсредство?
Унаследовав бесследность,
приумножили наследство
дед Матвей и баба Аня
(смутно помню только деда),
он – гребя, она – табаня
по теченью, против света.
Чудо, чудо, чудо!
Смастерила сына
удалому уду
храбрая вагина.
Куплен крестик медный
маленькому принцу
ставшими бессмертней
лет на двадцать-тридцать.
Пыльца – тычинок песенка,
дыхание цветка.
Верёвочная лесенка
цепочки ДНК
с балкона опускается.
Соавтор серенад,
садовник улыбается.
Благоухает сад.
Лесенка-чудесенка
На четверть еврейка,
на половину музыкантша,
на три четверти – твоя половина,
на все сто – кто?
Этот стишок я написала полжизни назад. Жизнь внесла свои коррективы: любимая подруга подарила мне тест ДНК на этнический состав. Имя подруги – Ева. Символичней некуда, правда? Я провела одной ватной палочкой по внутренней стороне левой щеки, второй – по внутренней стороне правой, запечатала образцы в конверт и отнесла на почту. Ожидание ответа длилось два месяца.
Вижу, как в кино: человек в белом халате склонился над микроскопом… Крупно: винтовая лесенка ДНК. Дезоксирибонуклеиновая кислота. Хорошее упражнение для развития дикции. Четыре буквы – A, C, G, T. Из них и слова-то толком не сложить. А вот ведь – весь мир ими написан. В каждой моей клетке вьётся эта верёвочная лесенка. Как, ну как вместить это знание?
Нет, мне тело не мало – велико.
Мне до тела моего далеко.
Тело, тело, как ты терпишь меня?
Все, что сделано, такая фигня
по сравненью с расщепленьем белка,
по сравненью с ХТК ДНК!
Кто сбросил мне эту верёвочную лесенку? Праматерь Ева. Кто по ней миллионы лет карабкался? Сейчас узнаем: человек в белом халате прислал мне результаты теста.
48 % – восточные европейцы (братья-славяне), 20 % – евреи-ашкенази (ну и что теперь делать со старым стишком, который ошибся на целых 5 процентов?), 14 % – финны (оповестила об этом подругу-финку, и она тотчас ответила мне по-фински, поздравила, наверное), 12 % – прибалты, 4 % – балканцы, 1 %, сразу ставший моим любимым и вызвавший наибольший патриотизм, – нигерийцы. Я люблю тебя, мой прапрапрапрапрапрапрадедушка, скачущий в набедренной повязке с бубном вокруг костра!
Помимо рецепта коктейля в письме был список моих возможных трёх-пятиюродных братьев и сестёр. Две с половиной тысячи имён. Это только среди людей, уже поцеловавшихся с ватной палочкой! Имя, открывавшее список, заставило присвистнуть: Филипп Рот. Тот самый Рот? Письмо сообщало примерный возраст кузена и имя жены – Клер. И то и другое подходило. Тут бы и начать гордиться родством. Но я решила всё-таки написать кузену (программа даёт адреса новообретённых родственников). Кузен ответил: «Да, я писатель, правда, пожиже автора «Портного», – пишу книги по менеджменту. Но письма и звонки Тому Самому Роту получаю частенько». Рот да не тот! А я уже начала читать «По наследству» Того Cамого Рота. И такое почувствовала родство! Видимо, не всё известно людям в белых халатах. Видимо, цепочки букв, которые пишем мы, тоже обладают способностью свиваться в лесенки.
Ты филолог, я логофил.
Мне страшна твоя потебня.
Можешь по составу чернил
воскресить из мертвых меня?
Для чего в тетради простой
прописи выводит рука,
если из любой запятой
не выводится ДНК?
И если выводится, то воскресят ли эти прописи моего добродушного вологодского папу (ведь это за его спиной стоят мои финны и прибалты?), мою мудрую еврейскую бабушку (балканцы и нигерийцы, вы ведь достались мне от неё?), моего кроткого дедушку (сибиряка, с кем там было смешиваться священникам-миссионерам?)? Передадут ли по цепочке детям и внукам что-то, делающее человека человеком? Как бы то ни было, ради этого в конечном счёте истекают чернилами мои ручки. Потому что, как говорил ИБ, главное – величие замысла.
Аполлон с топором – это папа. Мой папа красивый.
И ложится костьми сухостой перед папиной силой.
В два обхвата моих, а повален в крапиву, распилен,
отвесен на плече и расколот красивым и сильным.
Отче тридцатилетний, поджарый, пружинистый,
летний!..
Что история? В тусклую бронзу отлитая сплетня.
Дровосек белозубый беззлобно ругает генсека.
Я похожа на папу, на бронзового дровосека
заостренностью черт и неженскою плеч широтою.
Я берусь за топор, выясняю, чего же я стою —
разлетаются, пахнут арбузом хрустящие щепки…
Будем жить, Анатольевна!
Род наш незнатный, но цепкий.
Наловил плотвы, окуньков,
зачерпнул котелком для ухи
воду из их реки.
Нарвала прибрежных цветов,
набрала в бутылку для них
воду из их реки.
Сидели возле костра.
Нахваливали уху.
Купались в ночной реке.
Беседовали до утра,
где трудней умирать —
на родине? Вдалеке?
Апостол муравьёв,
пятнистый бог коровок,
даждь им хороший клёв!
Худ, возбуждён, неловок
трёхлетний рыболов.
Семидесятилетний
горд парой окуньков
рыбалки предпоследней.
в ногу со временем
пульс
шестьдесят ударов в минуту
у постояльца больницы
спящего безмятежно
в коме
девятый день
За время комы у папы выросла борода.
Густая, чёрная, мягкая борода.
Я никогда не видела папу с бородой.
Папа никогда в жизни не носил бороды.
Я сказала: тебе к лицу борода.
Я сказала: так и ходи – с бородой.
Я целовала осунувшееся лицо.
В реанимацию посетителей не пускают,
но мне повезло.
В морге попросили привезти бритвенный прибор.
Мама так и не узнала, как идёт
тебе борода.
Молодые люди с цветами
поздним вечером: свиданье.
Пожилые люди с цветами
ранним утром: прощанье.
Морг. Больничные морги,
как правило, одноэтажны.
Кучка людей с цветами
делится на три группы:
на тех, кого не знаю,
и тех, кого не узнаю.
Папа в гробу относится
к первой и второй группам.
Третья группа – мама.
Храм у дороги.
Лица и лики.
Впалые щёки
чтицы и книги.
Слёзные слизни
вниз по странице.
Хватит ли жизни
с жизнью проститься?
Дядя – плавать, дедушка – стоять
на коньках. А папа научил
равновесие держать и жать
на педали, не жалея сил.
Я с тобой, не бойся! И держал
руль одной, седло другой рукой,
отпускал, не отставал, бежал
рядом. Со святыми упокой.