Время больших ожиданий

От многолетнего соприкосновения с человеческой кожей самое грубое дерево приобретает благородный цвет и делается похожим на слоновую кость. Вот так же и наши слова, так же и русский язык. К нему нужно приложить теплую ладонь, и он превращается в живую драгоценность.Нет, ну мне реально в последнее время попадаются книги о предреволюционных и революционных событиях в Украине. Интересно, сколько мне еще предстоит прочитать о соседней стране? Вот и очередная, уже четвертая повесть Паустовского из «Книги о жизни» продолжает знакомить нас с жизнью в Одессе и Севастополе.Напомню и повторю – все повести из «Книги о жизни» являются чистой воды автобиографией. Точнее чистейшей воды, незамутненной, родниковой, без примесей. Той, которую испив один раз, не забыть вовек. Вот и я в очередной раз покорен публицистическим стилем, простотой, образностью и выразительностью языка Паустовского.На мой взгляд «Время больших перемен» интереснее трех предыдущих книг, хотя и те – самородки. Во-первых здесь наиболее близкая для меня тема. Паустовский стал сотрудником газеты, и не просто газеты, а портовой. Читай – производственной. Я сам почти всю жизнь работал в производственной журналистике, и мне было невероятно интересно узнать, как делалась такая газета едва ли не век назад. А это было невероятно, скажу я вам. Кругом разруха. Нормальной бумаги нет. Газету печатают на чайных бандеролях, и она пользуется бешеной популярностью. Кроме полотняных удостоверений и бандерольной бумаги, у «Моряка» была еще третья особенность – множество преданных газете сотрудников, не получавших ни копейки гонорара. Они охотно довольствовались ничтожными выдачами натурой.Выдавали все, что мог достать Кынти: твердую, как булыжник, синьку, кривые перламутровые пуговицы, заплесневелый кубанский табак, ржавую каменную соль (она тут же, в редакции, таяла, выпуская красный едкий тузлук) и обмотки из вельвета.Да, это ведь удивительно – начало двадцатых. Очень сложная ситуация в стране. А Паустовский пишет об этом не скрывая правды, но все равно получается очень романтично, и невольно жалеешь, почему например в той редакции, где я сейчас работаю, нет таких заводил, нет столь энергичных людей, как в одесском «Моряке». И почему при достаточной свободе творчества и не сильно сжатой авторской позиции мы не можем сделать такую газету, которую как «Моряк» расхватывали в считанные часы, а то и минуты. Да, не постесняюсь – издание, где я имею честь работать, пользуется любовью и уважением среди обычных железнодорожников. Говорю честно без всяких украшательств. А вот ажиотажа нет. Чего нам не хватает? Голода? Трудностей? Дефицита бумаги? Или нехватки зарплаты?Ой, свят-свят. Господи прости, сейчас накаркаю, типун мне на мой длинный язык и молотом по пальцам с клавиатурой вместе!Да, история, как делали газету, как писали и о чем писали – это безумно интересно. Но не менее безумно – и рассказ об Одессе, ее непередаваемом быте, менталитете одесситов того времени. Я никогда не был в Одессе. Я никогда не был на море (финский залив в Питере не в счет). Но я словно лично знаком с одесситами, с украинцами и со старыми евреями, и кажется, иногда начинаю говорить их языком. Я словно побывал на море и померз с Паустовским от жесткого норда, вдохнул соленый воздух. Походил по базару, остался в дураках или сам кого-то надул. …даже в те суровые дни плутовство процветало в Одессе. Оно заражало даже самых бесхарактерных людей. Они тоже начинали верить в древний закон барахолки: «Если хочешь что кушать, то сумей загнать на Толчке рукава от жилетки».…может быть, на всем земном шаре жизнь и течет закономерно, но что касается Одессы, то за это поручиться нельзя.Подлинное ощущение моря существует там, где морские запахи окрепли на длительной и чистой жаре. К примеру, в Ялте этих запахов почти нет. Там прибой пахнет размякшими окурками и мандариновыми корками, а не раскаленными каменными молами, старыми канатами, чебрецом, ржавыми минами образца 1912 года, валяющимися на берегу, пристанскими настилами, поседевшими от соли, и розовыми рыбачьими сетями.Так морем пахнет только в таких портах, как Керчь, Новороссийск, Феодосия, Мариуполь или Скадовск.Наконец в повестях Паустовского привлекает ненавязчивая философия. Она не давит, она не довлеет. Она тонка, и тем не менее ее нельзя не принять. Сколько раз я уже убеждался, что ничто хорошее не повторяется. Если и следует ждать хорошего, то каждый раз, конечно, не похожего на пережитое. Но человек так неудачно устроен, что все-таки ждет прекрасных повторений, ждет воскрешения своего собственного прошлого, которое, смягченное временем, кажется ему пленительным и необыкновенным.Почти каждый уходит из жизни, не свершив и десятой доли того, что он мог бы свершитьТак писал Паустовский, и я верю, что он не совершил меньше.

Эта книга, из прочитанных четырех, оказалась для меня самой интересной. Нет, предыдущие три тоже были хороши, но здесь было всё так ярко, так пронзительно, что воображение поневоле рисовало яркие картины холодной зимы, страшного голода, настроения людей.Я никогда не была в Одессе, но знаю что это очень колоритный город, и Паустовскому как нельзя лучше удалось передать этот колорит. Базар, где нужно тут же соглашаться на первую предложенную цену, иначе не увидишь ни денег, ни товара.Среди голода и холода, среди неизвестности люди говорили о книгах, об искусстве, и это так трогательно.Холодная, голодная, серая Одесса и в тяжёлый период жизни не потеряла своего юмора, смеха сквозь слезы. Тёща Бабеля наверно запомнится мне на долго:"Вы не хотите скушать яичко? Значит Вы не любите свою тёщу." Ну прелесть же)))

Четвертая часть воспоминаний Паустовского «Повесть о жизни»Читала от начала до конца не отрываясь – это крайне редко бывает, обычно устаю от одной книги и через час-полтора переключаюсь на другую. Тут настолько захватывающе интересно, что я просто не могла оторваться.Паустовский здесь в возрасте около тридцати лет попадает в Одессу и постепенно откочевывает дальше на юг, но подробно о кавказском периоде уже в пятой части. А в этой он проживает трудные, тяжелые годы 1920-21 в невыносимых условиях голода, холода и безденежья, постоянно балансируя на грани смерти.Описания Одессы и ее окрестностей, крымских городов и берегов, встречи, сотрудничество и дружба с разными людьми, в том числе со многими будущими классиками русской советской литературы, которые были тогда такими голодными и холодными, как и сам Паустовский. Больше всего он пишет о Бабеле, как тот работал и жил, как он писал рассказы о Молдаванке и прочие «Одесские рассказы». Илью Ильфа он застал в Одессе электромонтером, который менял лампочки, пока было еще электричество – длинный тощий парень, очень медленно работавший и очень внимательно наблюдавший за всем окружающим. Эдуард Багрицкий читал стихи и они спорили ночи напролет о судьбах мира и о своих планах.Совершенно авантюрная попытка спастись от голодной смерти путем невероятно наглого создания в каком-то учреждении с непроизносимой аббревиатурой-названием некого «Информационного отдела» обернулась долгой работой там – повезло.А потом не менее случайно Паустовский попадает в сотрудники газеты «Моряк», которая стала важной вехой в его биографии.Весь этот жизненный хаос читается как увлекательнейший роман приключений (и даже немного фантастики). Плюс великолепный язык и сама атмосфера тех лет и мест – и это бесподобно!