Тень Инквизитора

Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой – Виноградарь; Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода.

Евангелие от Иоанна

Пролог

Забайкалье, Читинская область,

деревня Верхние Каменки.

Два года до описываемых событий.

Дожди в этом году зарядили с августа, аккурат с Преображения. Но в первую послепраздничную неделю они лишь моросили, превратив остаток лета в тоскливые, подернутые водяной пылью будни. А вот с началом сентября перешли в полноценные ливни и сварили из единственной дороги, связывающей деревню с миром, неприличную грязную кашу. Впрочем, распутица не была здесь в диковину, а аборигены, автопарк которых составляли разномастные джипы и небольшие грузовики, даже радовались этому времени, в течение которого замкнутый мирок Верхних Каменок гарантированно не подвергался нашествию чужаков.

Чужих здесь не привечали.

– Губернатор хочет на второй срок избраться, всю область заасфальтировал, какого черта вы сопротивляетесь? – Полицейский, толстый, с большим мягким носом и большими губами капитан, расстроенно осмотрел свой покрытый грязью бело-голубой джип. Точнее, полицейский помнил, что джип должен быть бело-голубым. – За переправой чуть ось не потерял!

– Это вы, Степан Васильевич, как брод прошли, правее, должно быть, взяли? – осведомился его собеседник, кряжистый, плечистый мужик, с аккуратно расчесанными на пробор волосами. – Так там в этом году, наоборот, левее надо выезжать, справа яма образовалась.

– Яма! Григорий, какая яма? – Полицейский коротко ругнулся. – Яма, брод, яма, болото… Сидите здесь, бирюки бирюками.

– Привыкли. – Мужик усмехнулся.

На фоне помятого и злого полицейского он выглядел необычайно благообразно. Чистый костюм, чистая рубашка, брюки заправлены в начищенные до блеска сапоги, старательно подстриженная бородка. Григорий был ниже капитана, но шире в плечах и буквально дышал могучей силой, настоящим, мощным простором сибирской тайги… вот только левый рукав его пиджака был зашит, напоминая о давней и крайне неудачной встрече с шатуном.

– Яма! Привыкли! – Капитан вздохнул. – Зачем вызывал?

Эмоции, вызванные пробуждением в четыре утра и сотней миль непролазной грязи, улеглись, и полицейский решил, наконец, поинтересоваться, для чего глава администрации затерянной в тайге деревушки разбудил его среди ночи и потребовал немедленного, НЕМЕДЛЕННОГО, прибытия.

– В дом, пожалуйста, – предложил Григорий. – Жена доила уже, молочка парного с дороги попьете, а я расскажу, как и что.

– Говори здесь. – Полицейский достал из джипа термос с крепчайшим кофе и закурил сигарету. – Не хочу в дом, на прохладе останемся.

– Можно и здесь.

Дождь прекратился несколько часов назад, и желание капитана насладиться чистым утренним воздухом было понятно. Мужчины присели на скамеечку у крыльца.

– Так что же случилось?

– Неспокойно у нас, – просто ответил Григорий.

– Ага, – хмыкнул полицейский, – Мефодий вчера сапог порвал, а баба Нина сказала, что это не к добру?

– Вроде того, – не принял шутки однорукий. – У Федора две коровы сдохли, и я боюсь, как бы до смертоубийства не дошло.

– При чем здесь убийство? – не понял капитан. – Коровы сдохли?

– Две.

– Отравили?

Григорий опустил глаза.

– Почти.

– Что значит «почти»?

– Вся деревня знает, что сгубила коров Пелагея.

– Отравила? Свидетели есть? Пастуха допросить надо.

– Пастуха допрашивать не надо, – поморщился однорукий. Он тоже достал сигарету, ловко прикурил и, выпустив куда-то вниз первый клуб дыма, тихо добавил: – Ведьма наша Пелагея. Ведь-ма.

– Пил? – угрюмо спросил полицейский, чувствуя, как из глубины души накатывает волна бешенства. Три часа по бездорожью! В четыре утра из дому выскочил! Врезать бы ублюдку по башке как следует!

– Я не пью, – так же тихо продолжил Григорий. На капитана он старался не смотреть. – Места у нас такие, Степан Васильевич: без колдунов никак не обойтись. Случись что – не дозовешься. Ты вон через три с половиной часа только приехал, а уж как я тебя звал… Про врача или ветеринара я вообще не говорю. – Однорукий сплюнул. – А Пелагея и зубы заговорить может, и боль снять, от живота присоветовать, и вообще…

– Что вообще?

– Дождь может вызвать или прогнать.

– Что ж не прогнала? – Полицейский с ухмылкой кивнул на перепачканный джип. – Без дождя я бы за полтора часа доехал.

Он видел, что Григорий действительно верит в то, что говорит.

– А ты, Степан Васильевич, если интересно, по полям нашим прокатись, – предложил однорукий. – Или по пастбищам.

– А что на полях? – насторожился капитан.

– Там воды такой нет, мимо тучи идут.

– Пелагея ими правит?

– Угу.

– Дела…

Полицейский налил себе еще кофе и, сделав большой глоток, блаженно зажмурился.

В том, что в глухой деревушке есть своя колдунья, не было ничего странного. Если уж в городских газетах постоянно натыкаешься на предложения: «Порча, сниму 100», то здесь, среди тайги, как говорится, сам бог велел. Другое дело, и в этом Степан был убежден, в этих деревенских бабках действительно что-то есть. Тайна какая-то. Сила. Во всяком случае, лет десять назад такая вот Пелагея зубы ему заговорила. Да так заговорила, что до сих пор капитан не ведал дороги в кабинет стоматолога.

Ситуация вырисовывалась ясная. Устойчивая репутация сыграла со старухой злую шутку – как только возникла проблема, во всем обвинили ее. Надо успокоить мужиков, не допустить самосуда и выяснить…

– А от чего коровы сдохли?

– Ветеринар приезжал, – нехотя протянул Григорий. – Сказал, от разрыва сердца. Не выдержали, мол, буренки, тяжкой своей жизни.

– То есть все в порядке? В смысле, никакого криминала?

– Все знают, что коров сгубила Пелагея, – глухо повторил однорукий. – Некому больше.

– А с чего ей?

– Она с Федором поругалась. Внук ее с браконьерами городскими связался, Федор его полиции сдал, вот Пелагея и взбеленилась. – Григорий прикурил от бычка следующую сигарету, аккуратно затушил окурок и убрал его в стоящую под скамейкой баночку. – Федор сначала осерчал крепко.

– Понимаю.

– Он с Пелагеей по-хорошему поговорить хотел, а она его того… Указала, в общем, дорогу на… Знает свою силу, старая. Охотников с ней разбираться никогда не было. Федор в Калиновку, к батюшке, да только тот вроде тебя оказался, грамотный. «Померли, – говорит, – коровки, значит, время их пришло». Тогда Федор на все дела плюнул и поехал в Читу. Не знаю, с кем он там говорил, но вчера вернулся с монахом каким-то, с проповедником. В общем, привез он монаха, тот собрал мужиков на «футболке», поляна это у нас за околицей, там детвора мяч гоняет, собрал и о чем-то беседовал.

– О чем?

Григорий пожал плечами.

– Только не говори, что тебя там не было.

– Ну, был, – буркнул однорукий. – Там мужиков всего пятеро было. А проповедник… – В голосе мужика скользнуло подлинное уважение. – А проповедник правильно все говорил. О Боге говорил, о вере, о том, что защищать ее надо.

– От кого?

– А ни от кого, – спокойно ответил Григорий. – Внутри себя защищать, крепким быть, соблазнам не поддаваться. Человека по делам судить, а не по словам. В общем, правильно все говорил. А сегодня с утра велел мужикам на площади собраться да остальных позвать. Ночевать у Федора остался. – Григорий опять достал баночку и скомкал в нее недокуренную сигарету. – Еще проповедник говорил, что смирение и покорность не одно и то же, что стоять на вере надо крепко и с такими же крепкими объединяться.

«Объединяться!» Слово раскаленной иглой проникло в голову полицейского, напомнив ходившие по Чите слухи о загадочной религиозной организации, чьи проповедники активно работали среди прихожан области.

– А этот монах случайно не из Союза ортодоксов? Не из Курии?

Однорукий кивнул.

– Оттуда.

– Вот дрянь! – не сдержался капитан.

Дело принимало совсем нехороший оборот: все эти религиозно-сектантские дела до смерти не нравились полицейскому. На последнем совещании в районном управлении полковник Колобков сообщил о появлении загадочного Союза ортодоксов и предупредил, чтобы приглядывали за проповедниками. Но ведь это в городе. Степан был уверен, что уж в его-то глуши о такой экзотике и слыхом не слыхивали, и вот на тебе!

– Ты же говорил, что Пелагея добро делает. Дождь от полей отводит, зубы заговаривает… Чего же мужики не образумили Федора?

– Добро мы от нее видели, – пожал плечами Григорий. – Но коров она зря сгубила. И за это наказать надо ведьму. – Он помолчал. – Силу мы ее знаем, но шалить не позволим.

– Тогда чего меня позвал?

Однорукий усмехнулся.

– Потому что остудить мужиков надобно. При тебе, Степан Васильевич, они на смертоубийство не пойдут. А я не хочу, чтобы, значит, жизнь им ломать. Не стоят того коровы.

– А сам чего? Ты же здесь власть.

– Да какая я власть? – удивился однорукий. – Мужики сами все решают, а я так, чтобы бумажки перекладывать. – Он кивнул на пустой рукав. – Ты, капитан, сам знаешь, почему меня в сельсовет определили, а теперь вот «главой администрации». Если бы не тот проклятый медведь, разве ж я стал бы такой ерундой заниматься?

– И сейчас бы с мужиками был? – жестко спросил полицейский.

– Был бы, – после короткой паузы ответил Григорий. – Потому как ведьму наказать надо. – Он снова помолчал. – Но тебе бы все равно позвонил. У нас в роду все рассудительные.

Толпа в центре деревни не была большой. Мужики, человек двадцать – двадцать пять, плотно обступили высокого монаха в черной рясе, группа женщин стояла поодаль, не приближаясь, но внимательно слушая, что говорит проповедник. Дети, неизбежные спутники сходок, на этот раз отсутствовали. Когда полицейский и Григорий приблизились к собранию, монах замолчал, а мужики удостоили пришельцев мрачными взглядами. Несколько мгновений капитан рассматривал собравшихся, затем широко улыбнулся:

– Здорово!

– Доброе утро, – помедлив, отозвался чернявый, но с пробивающейся проседью здоровяк.

– Федор, – шепнул однорукий.

Остальные мужики ограничились невнятным бурчанием. Было видно, что появление представителя власти вызвало у них легкую досаду. Но и только. От своих планов они отказываться не собирались.

– Чего не работаем?

– Дела у нас, – коротко ответил Федор. – Важные.

– Дела у прокурора, а у вас работа. – Степан вздохнул. – Страда ведь.

– Ты, начальник, сначала на агронома выучись, а потом указывай.

– Я, может, и не агроном, – в голосе полицейского звякнул металл, – но самосуда не допущу.

– Самосуда не будет, – спокойно улыбнулся Федор.

– Божий суд, начальник, это покрепче твоей юстиции, – вставил еще один мужик.

– Самосуда не допущу, – повторил капитан.

– Не думаю, что вам стоит защищать ведьму, полицейский.

Проповедник произнес фразу очень негромко, но тишина, молниеносно установившаяся на площади, показала, с каким уважением местные относятся к монаху. Степан вспомнил, как приезжал сюда с помощником губернатора, с кандидатом в депутаты Государственной Думы, с главой районной администрации. Тогда тоже были собрания на этой самой площади, но всегда были такие, кто болтал в задних рядах или лузгал семечки, придя на сборище «за компанию». Проповедника же местные слушали очень внимательно, как никого другого, и это было плохо. Полицейский понял, что первый раунд он уже проиграл.

– Вы местный батюшка?

– Вы знаете, кто я, – бесстрастно ответил монах. Григорий опустил глаза. – В деревне нет прихода.

– Как вас зовут?

– Отец Иван.

– Вы священник?

– Да.

Высокий, лет шестидесяти на вид, проповедник поражал огнем, горящим в больших глазах. На сухом, морщинистом лице они выглядели живо и молодо, завораживали, привлекали внимание.

– Почему вы называете Пелагею ведьмой?

– Так сказали люди, – пожал плечами проповедник. – Они добрые христиане, православные, и я не вижу причин не верить им.

– В чем вы ее обвиняете?

– Господь не дал мне права обвинять, – терпеливо, как неразумному ребенку, объяснил монах. – Я могу лишь проповедовать, нести слово Его… и помогать.

– Чем помогать? Почему вы вообще решили, что в их словах есть хоть капля правды? Эти несчастные коровы…

– Степан Васильевич, – проповедник сделал маленький шаг к полицейскому и еще больше понизил голос. Теперь, несмотря на все усилия, собравшиеся на площади жители не слышали ни одного слова монаха. Он говорил только для капитана. – Степан Васильевич, не мешайте мне. Рано или поздно вы поймете, что я спасаю эту женщину. Спасаю от них, спасаю от нее самой. Не мешайте мне.

– Я не допущу самосуда, – прохрипел полицейский.

– Если бы я захотел, Степан Васильевич, вы бы смогли добраться до деревни только к вечеру, но я уверен в вашей выдержке и благоразумии. Вы пойдете с нами и убедитесь в том, что я прав. Возможно, это укрепит вашу веру.

Отец Иван повелительно оглядел площадь.

– Мы пойдем к Пелагее сейчас!

Полицейский насупился. Мужики вокруг не буянили, были трезвы, но он видел, что они уперлись. Теперь их не остановить. Можно было бы пойти на принцип, встать в позу, угрожать, но каждый из них охотник, у каждого дома ружье, а то и не одно, да еще и нарезное есть. Полицейский не верил, что мужики возьмутся за оружие, но проверять не собирался. Григорий говорил, что Федор пользуется большим авторитетом в деревне. Он был помощником лесника и тайгу знал, как «Отче наш». И мужики понимали, что Федор не из вредности, а от знания указывает им сроки и места охоты, контролирует вырубку и рыбалку. Для того, чтобы тайга и детям их осталась и внукам. Чтобы зверь не ушел и богатства не исчезли. Полицейский знал, что Федор уже «разбирался» и с китайцами, и с рвачами-браконьерами, и догадывался, чем заканчивались эти разборки. Тайга большая, но пускать сюда кого ни попадя мужики не хотели. Они здесь были хозяевами и терпеть ни от кого не собирались: ни от чужаков, ни от собственной ведьмы.

Зря, зря Пелагея связалась с лесовиками.

– Идут! – Таня посмотрела на старуху, и в ее глазах блеснули слезы. – Бабушка, они идут!!

– Все хорошо, милая. – Пелагея нашла в себе силы улыбнуться и погладить внучку по светлым волосам. Ее рука не дрожала. – Все хорошо. Ты поди через огород в лес. Поди, там побудь, а потом возвращайся.

– Я не хочу! – Девочка покачала головой. – Я с тобой.

– Я, милая, сама с ними поговорю, – спокойно сказала старуха. – Ничего они мне не сделают.

– Тогда зачем мне уходить?

– Так надо. – Пелагея стала серьезнее. – Я так хочу. Иди.

Таня послушно кивнула и медленно побрела к двери.

– Быстрее иди, – велела старуха.

И только убедившись, что осталась одна, Пелагея вышла к забору и тяжело оперлась на столб.

«Что ж, Федор, одного урока тебе оказалось недостаточно? Будет еще». Старуха была уверена в своих силах, и даже весть о каком-то монахе, которую принесла Таня, не заставила ее усомниться. Гораздо больше ее беспокоил полицейский.

«Надеюсь, у него хватит ума молчать о том, что увидит».

До дома старухи оставалось шагов двести.

К громадному облегчению капитана, мужики вели себя смирно. Шли к Пелагее молча, сосредоточенно, на лицах не было ярости или злобы. Мужики шли, как на работу, как на охоту, как в поле: спокойно, размеренно, но неотвратимо. Хмурились, конечно, но лишнего себе не позволяли. То ли действительно побаивались ведьму, то ли сдерживало присутствие проповедника. Монах вышагивал первым, спина прямая, как палка, голова гордо поднята, в руках раскрытая Библия.

«Изгоняющий дьявола, – полицейский криво усмехнулся. – Ну, ладно, проповедник, посмотрим, что ты будешь делать, а уж потом, не обессудь, от вопросов тебе не отвертеться».

Что нужно Курии? Кто за ней стоит? Для чего дурачить мужиков, прикрываясь именем церкви? Дорога до города длинная, волей-неволей разговоришься…

Снова заморосил дождь. До дома ведьмы оставалось шагов сто.

«А не разговоришься, поедем в управление. Вызовем кого-нибудь из епархии и будем разбираться, кому в наши дни понадобилась охота на ведьм. Кому надо безобидных старух трогать…»

Капитан споткнулся и остановился, потрясенный простотой обрушившейся на него мысли.

«А чего ждать-то? Задурили мне голову совсем своими россказнями! Я тут власть или нет?! Не допущу произвола!!»

– Эй, мужики, может, хватит дурака валять? – Полицейский вытер мокрое от дождя лицо. – Взрослые же люди, а всяким сказкам верите!

Толпа приостановила движение. Степан видел, что мужики недоуменно оглядываются, озираются и не выражают никакого желания идти дальше. Даже решительный Федор отчего-то остановился.

– Старуха несчастная от страха не знает, куда спрятаться. Али вы не православные, мужики? Почто такие страсти здесь разводите? Федор!

– Да я что? – пожал плечами заводила. – Нашло на меня.

До дома ведьмы оставалось не более пятидесяти шагов, но капитан знал, что ни за что не пройдет их. Не нужно это, неправильно. Какие ведьмы в наши дни? Сами коровы сдохли, от жизни своей коровьей.

– Давай, мужики, вертай назад! – властно распорядился полицейский.

Проповедник окинул его насмешливым взглядом, чуть улыбнулся и вновь повернулся в сторону дома.

– Меня дождитесь.

– Не балуй! Стой, где стоишь!

Окрик у капитана получился грозным, но бессмысленным: монах спокойно, не замечая замешательства толпы, переступил незримую черту и направился к ограде. Остановить бы его, задержать, но идти за отцом Иваном Степан не мог, а два его следующих крика захлебнулись в моросящем дожде.

– Зря этот пришлый на Пелагею нашу взъелся, – буркнул один из мужиков.

– Во-во, – поддержал его второй. – Старуха сроду никому ничего дурного не делала.

А растерянный Федор, стоящий совсем рядом с полицейским, недоуменно крутил головой, словно вспоминая, что за напасть привела его в этот конец деревни. Или же пытаясь понять, что за сила остановила его в пятидесяти шагах от дома ведьмы.

– Только в Боге успокоивается душа моя; от Него спасение мое.

Только Он твердыня моя, спасение мое, убежище мое: не поколеблюсь более.

В Боге спасение мое и слава моя; крепость силы моей и упование мое в Боге.^[1]

Иван знал псалом наизусть, но раскрытая Библия придавала ему более кроткий, смиренный вид и должна была показать ведьме, что он не ищет ее крови. В том, что Пелагея колдунья, монах не сомневался: он чувствовал волну магической энергии, идущую к толпе от дома. Как не сомневался он и в том, что сумеет справиться со старухой. Иван прекрасно знал свои возможности и понимал, что одолеет и десяток таких вот Пелагей. Хоть сразу, хоть по очереди.

– Однажды сказал Бог, и дважды слышал я это, что сила у Бога,

И у Тебя, Господи, милость; ибо Ты воздаешь каждому по делам его.

Очередной шаг дался с большим трудом. Воздух на пути проповедника стал вязким, подобно трясине обволакивал ноги, стремясь не допустить монаха к дому ведьмы.

– Нет тебе дороги сюда, человек!

Громовой голос, прокатившийся над деревней, услышал только Иван. Услышал и усмехнулся.

– Уж не ты ли преградишь мне путь?

– А если я?

– А силенок хватит?

Серьезного сопротивления Пелагея оказать не могла, но дров наломать – вполне, а потому Иван спокойно и веско дал старухе понять, кто контролирует ситуацию. Что могла противопоставить ему простая деревенская баба? Мощный удар скрутил ее невнятные заклинания и унес, как злой осенний ветер уносит желтые листья. Следующий удар закупорил магическую энергию внутри старухи, а затем осторожно, очень осторожно, развеял ее в дым, лишая Пелагею силы.

Иван перевел невозмутимый взгляд на раскрытую Библию:

– Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло.

Ибо делающие зло^[2] истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю. – Он посмотрел на старуху. – Видишь, Пелагея, несмотря на все зло, что ты причинила этим людям, я стремлюсь сдерживать свой гнев, ибо верю в раскаяние твое. Ты еще можешь вернуться на указанный Им путь.

Ведьма вздрогнула, отвела глаза и хмуро проворчала:

– Ты хорошо спрятал свою силу, монах. Я не почуяла.

– А ты и не должна была, – жестко ответил Иван.

– Зачем ты пришел? Я живу здесь всю жизнь, я знаю этих мужиков с тех времен, когда они бегали на реку сопливыми пацанами. Это моя земля и мое дело.

– Меня позвали, – объяснил проповедник. – Позвали, потому что ты забыла, что живешь на этой земле, а не правишь ею. Потому что ты забыла, что с силой твоей мы мириться будем только до тех пор, пока она не употребится во зло.

– А не боишься, что на тебя управа найдется?

– Ты не раскаялась?

– Мне просто интересно, – с осторожной дипломатичностью ответила старуха. – Ты же понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, – кивнул Иван. – Но пойми и ты, ведьма: ТОЛЬКО истинная вера творит истинные чудеса. То, о чем ты спрашиваешь, не от Бога, и со мной бороться им не следует.

– Инквизитор.

– Проповедник, – спокойно поправил ее монах. – Я несу слово Божие и укрепляю у людей веру в Него. Нет в моей руке меча, ведьма, но есть право на суд Его.

– Милостивый суд? – Старуха с надеждой посмотрела на отца Ивана. С надеждой и со страхом, отчаянно боясь увидеть в глазах проповедника зарево очистительного огня.

– Справедливый.

Озадаченные мужики подтянулись к забору.

– Это… – Федор неуверенно посмотрел на монаха. – Я не знаю, почему мы не пошли…

– В сомнениях пребывает идущий, но надо найти в себе силы преодолеть их на пути к истинной вере. – Отец Иван благожелательно оглядел мужиков. – Откройте свою душу, укрепитесь в вере, и сила Его любви поможет вам прожить праведно и не ошибиться.

Полицейский с облегчением понял, что до смертоубийства дело не дойдет. Но ведьма! Ведьма явно перепугалась! Что же сделал старый монах? Капитан откашлялся.

– В общем, так…

– Пелагея признала свою вину, – не обращая внимания на полицейского, продолжил отец Иван. Его пронзительные глаза устремились на поникшую ведьму. – И просит снисхождения. Она раскаивается… Так?

Старуха кивнула.

– Она заплатит Федору штраф в размере стоимости трех коров и еще десятую часть этой суммы передаст на нужды районной детской больницы. – Монах помолчал. – А епитимья, Пелагея, тебе будет такая: до начала зимы ты должна отправиться на богомолье в Троицу и там замолить свои грехи перед Господом. И еще месяц работать, где тебе монахи укажут.

– Да.

Проповедник развернулся и двинулся назад сквозь почтительно расступившихся мужиков, но напротив Григория остановился.

– Десятую часть того, что ты заработаешь в этом месяце, отдашь на богоугодные дела. И впредь не ставь суд человеческий выше Божьего суда. Не сомневайся в милости Его и любви.