Пролог
Облизнув толстый палец, Игнат Саввич перелистнул испещрённую помарками и кляксами желтоватую страницу толстой тетради, и, вцепившись руками в разлапистые, густые, хотя и давно поседевшие бакенбарды, принялся читать, беззвучно шевеля губами. Полминуты спустя, сбившись глазами на кривых прыгающих строчках, он отпустил наконец волосье, начав водить по буквам пальцем с жёлтым, давно нестриженным длинным ногтем.
Поздняя осенняя муха, проснувшись не ко времени, принялась с громким жужжанием летать по кабинету. А чуть погодя, сочтя потный, выпуклый, лысеющий лоб управляющего достойным её аэродромом, с упорством, заслуживающим более достойного применения, принялась раз за разом совершать попытки приземлиться, отвлекая от работы.
Отмахнувшись раз, да другой, да третий, мужчина зачертыхался, опасно побагровел физиономией, после чего, ругаясь вполголоса вовсе уж безбожно, встал с удобного, хотя и изрядно вытертого кресла, принявшись гоняться за назойливым насекомым по кабинету, задевая округлыми боками массивную мебель.
Прибив наконец подлую тварь, промокнул потную, обильную физиономию смятым, влажным, не слишком уже чистым платком, валявшимся на столе. Не удовлетворившись этим, открыл нараспашку окно, впуская в кабинет сырой холодный воздух, напоённый поздними осенними ароматами деревенской жизни.
Остыв и продышавшись, Игнат Саввич не стал закрывать окно, с ненавистью покосившись на бумаги, лежащие на столе. Придавленные пресс-папье, они шевелятся, изгибаясь, будто пытаясь выбраться из-под тяжёлой фигурной бронзы, взлететь, улететь прочь, навстречу яркому, не по чину, осеннему солнцу.
– Вот же сатанинское отродье, – пробурчал мужчина, поминая убитое насекомое и всю эту дурацкую ситуацию разом, и тут же закрестился, бормоча короткую молитву и очищая ею рот от словесной грязи.
Вздохнув, снова уселся за стол, не спеша, впрочем, приниматься за работу и всячески затягивая время, то переставляя без нужды чернильницу, то поправляя вылинявшие, вытертые нарукавники с заплатками.
– Вот же тварь проклятая, прости Господи! – снова закрестился он, а после горестно подпёр бородатую физиономию кулаками, пригорюнившись и глядя в никуда.
Управляющий, не без веских на то оснований, считает себя человеком умным, но вот грамота, которую он освоил уже в зрелом возрасте, даётся ему тяжеленько. Чтение, да чтоб с полным пониманием читаного, это, прости Господи, мука мученическая! Много проще с косой от рассвета до заката, чем вот так вот, в кабинете, буковки разбирая.
– Мужик, сволочь, думает, что мне здесь легота, – подтягивая к себе бумаги, пробубнил он, давно уже не отождествляя себя с мужицким сословием.
Пересилив себя, снова начал трудно читать, продираясь сквозь заросли густых букв и извилистые ущелья строчек, наливаясь ненавистью к мужику, который, как известно, сволочь. Ишь!
Сам же Игнат Саввич, хоть и подлого, мужицкого сословия, но – шалишь! С самых низов, от сохи, по шажочку, да в управляющие немалого поместья, и вот уже тридцать лет как на своём месте, а на это ум нужон!
Ну и, разумеется, кулаки… а ещё – умение крутиться по жизни так, чтобы и против общины в открытую не пойти, не сразу, по крайней мере, и себя не забыть, и барину потрафить! Ну и чтоб те, кто пониже барина, съесть не смогли…
… а желающие были! Да и сейчас есть, и ох как немало!
Вспомнив о неприятном, Игнат Саввич скривился, как уксусу отхлебнул.
Раньше, по его мнению, было лучше. Знал народ своё место! Да и как не знать, если можно было – ух! Строптивцев да поперечников, по Закону – хоть в солдаты, а хоть бы и в Сибирь! Да плетьми… поучишь одного дурака как следует, так остальные, глядючи на могилку, да крестясь на неё со снятыми шапками, как шёлковые.
А сейчас? Дали подлому сословию послабление, а зачем?! Мужичка в строгости держать надобно, к его же, мужичка, пользе! Да грамота эта ещё, будь она неладна…
– Умники, ишь! – пробурчал он, непроизвольно сжимая мясистые кулаки, – Грамотеи! Я вот верой и правдой, не буковками какими-то, а они…
Насчёт последнего управляющий лукавит даже перед самим собой. С первых дней и до сих, копеечки к его рукам прилипали, да и прилипают, преизрядные. Суммы такие, что и копеечками их называть – Бога гневить! Многие тыщи распиханы по долям, да по нужным людям.
Думать в свою пользу Игнат Саввич умеет с малолетства. Здесь и деньги, которые на разных этапах могут прилипнуть к рукам умного человека, и натуральный продукт, и совсем уж натурально – услуги разного рода.
Есть среди его должников люди, не последние в губернии, есть! Не у всех, правда, эти долги можно взять, но и то, что не самые маленькие люди ему должны, и помнят об этом, ох как немало!
Шевеля губами и потея от сложной умственной работы, он снова принялся пробираться сквозь буковки, водя по ним пальцем и шевеля губами. Под рукой карандашик и смятая некогда, а после расправленная бумажка, оставшаяся от молодого барина, вздумавшего было от скуки да фанаберии упражняться в стихосложении.
– Так-с… – пробурчал управляющий, споткнувшись глазами на циферной несуразности, и, взяв карандаш, выписал нужное на клочке, неосознанно морщась от неудобства.
С другой стороны, подобная мелочная, напоказ, экономия барских денег со стороны старого слуги умиляет наследника. Дескать, если уж в такой мелочи экономию наводит, то в поместье, должно, каждое зёрнышко бережёт!
Да и обрывки эти, если вдруг что… поди, разберись! Старый барин, бывало, брался ковыряться в писульках управляющего, но быстро отступался, плюясь и чертыхаясь.
А вот молодой…
Завздыхав, Игнат Саввич принялся шарить глазами по тетрадным страницам, проверяя – всё ли правильно? Ну, так правильно, чтоб молодой и шибко учёный в столицах барин открыл бы записи, да и, наломав себе как следует глаза, закрыл обратно, и не лез бы в них больше!
Он, управляющий, на то есть. Всё, что нужно, словами расскажет, да пальцем ткнёт, где что лежит. А рассказывать, да пальцем тыкать, да вид правильный делать, уж он-то умеет!
– Слишком много грамотных развелось, – пробурчал он себе под нос, морща лоб и припоминая физиономии грамотеев, – и ведь, паскуды такие, место своего знать не хотят, на моё метят!
Озаботившись проблемой, Игнат Саввич нахмурился, да и подпер массивной ручищей бороду, снова забыв о работе. Это потом молодой барин, вступивший в наследство после смерти батюшки, уедет, верно, в Петербург или Москву, делать какой ни есть, а карьер, да проматывать заработанные мужиками деньги, наведываясь, быть может, и не каждый год.
А пока ему нужно показать себя, да построжее, чтоб опаска у мужичков была! От века так заповедано, и он, молодой барин, понимает то ох как хорошо! Даже слишком…
Крякнув досадливо, Игнат Саввич ухватился рукой за бороду.
– А ещё грамотеи эти, будь они неладны!
Хмурые брови сошлись воедино, и на крупной, мясистой физиономии управляющего морщины пошли так интересно, что хоть картину пиши. Переодеть только Игната Саввича в тогу, и чем не философ?!
– Самому-то быстро наскучит, – проговорил он, уже знакомый с характером и привычками молодого порывистого барина не понаслышке, – так ведь этих, грамотеев полно! Поставит кого… а они, паскуды, и рады стараться!
В дверь осторожно поскреблись, и управляющий рявкнул недовольно, но разрешающе, испытывая, на самом деле, некоторое облегчение. Недовольство он, впрочем, тоже испытывает, и отнюдь не наигранное, но отложить, да вроде как и по нужде, утомительное ковыряние в буковках и циферках, оно и в самом деле…
– Доброго здоровьичка, Игнат Саввич! – сухонькая пожилая женщина, втёкшая в кабинет управляющего, с ходу начала кланяться, сочась мёдом, лестью и запахами кухни.
– И тебе поздорову, Пелагея, – не сразу отозвался мужчина, не выпуская из рук спешно схваченный невесть зачем карандаш и имея вид усталый и деловитый, – Ну, чего тебе?
Старуха, беспрестанно кланяясь, рассыпалась фразами, настолько переполненными подобострастием и лакейством, что человек, непривычный к подобным кружевам, не вдруг бы и понял, о чём идёт речь. Теребя руками фартук, она то вздёргивает на управляющего выцветшие глаза, тут же опуская их, то, сбившись, начинает каяться во всём разом, и прежде всего – в скудоумии, да в том, что не уследила…
Поток вязких слов так обилен и так душен, что иной, даже если из привычных к такому бар, не выдержал бы и минуты, и, махнув рукой да плюнув, отпустил бы дуру восвояси. Какие там инструкции, какое… работает кое-как, ну и чёрт с ней!
Потомственная дворня, с малолетства, поколениями живущая при барине сытно, да опаско, кланяться и целовать ручку начинает раньше, чем ходить. Поклониться, да повиниться заранее, да тут же, винясь, набросать соломки из имён и событий, если б не которые, то он бы ух…
… а так, не вели казнить слугу своего верного, батюшка!!! Верой и правдой!
Игнат Саввич, впрочем, привычен. Где бровь нахмурит, где рявкнет, и информация по чуть, но откладывается в седой голове. Копеечка к копеечке.
Она, Пелагея, не одна такая, чуть не вся дворня при встрече не только шапку сдёрнуть спешит, но и словечко-другое шепнуть. Но есть и…
– … дерзкий стал Ванька, Игнат Саввич, – сокрушающе, даже вроде как то жалеючи, вздыхаючи, говорит старая женщина, – Я уж ему и так, и этак, всё усовестить пытаюсь, да куда там…
– Я ему слово, а он мне десять, – плачуще жалуется баба, – да дерзко так! Ты, говорит, Пелагея Марковна, в этой иерархической структуре занимаешь равное со мной место, и не имеешь право отдавать мне приказы!
– Нет, ну не аспид ли! – всплеснула она руками, – Не имею! Поучить бы стервеца, штоб язык свой, паскудник, укоротил! А то ишь! Чуть не как барин говорить стал, да ведёт себя дерзко! Я, может быть…
Игнат Саввич, не таясь, усмехнулся, не перебивая, впрочем, информатора. Его, почти небожителя, эти забавки дворни, эта грызня промеж собой, скорее развлекает. Собственно, он особо и не лез в дела дворни, ибо на это есть ключница, но…
– … шибко грамотный! – ввинчивается в уши управляющего голос старой служанки, – Ишь, умник какой!
Игнат Саввич, не замечая того, нахмурился, покрепче сжав вечное перо.
– … и всё в книжках своих, да молодому барину на глаза с умствованиями лезет!
Перо с треском переломилось в толстых пальцах Игната Саввича.
– С умствованиями, говоришь? – переспросил он совсем другим тоном.
– Да как есть говорю! – снова закланялась старуха, – На глаза лезет…
Несколькими минутами позднее, выставив старуху за дверь, управляющий снова сел было работать. Но циферки и буковки пляшут на бумаге, а память, прежде крепкая, начала уже подводить, и легко, как раньше, уже не вспоминается.
– На глаза, значит? – вспомнилось ему, и мужчина задумался.
Ваньку, бывшего с малолетства не то что казачком, а скорее наперсником при младшеньком позднем сыне, любимце старого барина, сгоревшего в несколько дней после Крещенских купаний, он помнит хорошо. Всегда вдвоём – хоть в проказах, хоть в учёбе.
– Этот да… – нехотя признал Игнат Саввич, комкая бороду, – если пролезет, так и…
Рука вовсе уж отчаянно вцепилась в голову. О младшем сыне барина домашний учитель, месье Пьер, отзывался в самых лестных тонах, суля тому в будущем кафедру при университете.
Ванька же, пусть даже швейцарец не называл его светлой головой, а только лишь ругался на проказы, всё ж таки частенько сидел на уроках рядом со своим господином, и, небось, хоть краешком, да нахватал премудростей!
– Этот-то небось разберётся… – просипел управляющий, покосившись на собственные записи, – не побоится Бога!
После смерти молодого барчука, а пуще того, старого барина, относившегося к байстрюку слишком уж снисходительно, помягчев под старость лет, казачок изрядно вылинял. Его положение среди дворни, бывшее ещё недавно куда как немаленьким, стало вовсе уж неопределённым. Сейчас вот со всех сторон обкусывать пытаются. Все, кому только не лень, на прочность пробуют – даже, вон, Пелагея.
А на что может пойти человек, чтобы шагнуть чуть выше, а тем паче – вернуть то, что считает своим, он, управляющий, знает не понаслышке! Если и не на всё, то…
В руках остался клок бороды, и Игнат Саввич вспомнил, что Ванька с самого титешного возраста был при помершем барчуке, и разговоры при нём велись всякие. А сообразить, как этими разговорами к своей пользе, казачок рано или поздно сумеет!
– Рано или поздно, – пробормотал он, покрепче ухватившись сперва за бороду, а потом и за ускользающие мысли, – Ах ты ж сукин сын…
Ещё раз глянув на записи, он решительно встал, с тягостным скрипом отодвинув кресло, и заходил по кабинету в мучительных раздумьях. Мысли, как назло, всё время были где-то рядышком, но, зараза, не ухватить!
– Записи, да… – пробормотал он, дёргая себя за бороду, – Барин, он ленив, сам сунется если, то глянет раз, да другой, да меня послушает…
– А вот приказать, – просипел он, – приказать ему ума хватит, а умников…
Он остановился, задумавшись, и, не замечая того, кусая губу. Грамотных среди дворни немало! Не среди птичниц или в конюшне, знамо дело, на кой им?!
Но лакей, а тем паче камердинер, он же не только вид представительный иметь должен, но и записку при нужде прочитать, а то и письмецо написать, что барин надиктует. Ну и языки хоть чуть, куда ж без них!?
Господа, особенно кто постарше, они русский язык не все-то и знают! Прикажет, к примеру, фриштыкать[1], а лакей глазами моргает, не понимаючи, ну и получи по морде!
Учёные да куртуазные беседы им, лакеям, вести не полагается, а насчёт принеси-подай, да такое всё прочее на разных языках, это на будьте здоровы знать должны!
Этих Игнат Саввич не слишком опасается. Подгадить, при случае, да провернуть какую-то интригу, они умеют, но так-то это не учёность, а так… что «Попка дурак», что эти – один бес! Попки и есть.
А вот умников, которые не только с циферками разобраться могут, но и понять, как эти циферки и записи соотносятся с собранным с мужичков барщиной и оброком, управляющий не то чтобы опасается…
… но помнит поимённо.
Особенно тех, кто, в силу близости к покойному ныне барину, знает из обмолвок то, что ему, паскуде, знать не полагается! Такой если не по его записям поймёт, так додумает, а пуще того, стервец, придумает! Да ввернёт из слышанного так, что лучше правды окажется!
Покосившись на записи, Игнат Саввич с досадой дёрнул себя за бороду, сожалея, как никогда, что в последние годы, живя рядом с постаревшим и помягчевшим барином, он совершенно непозволительно расслабился! Раньше, бывало, разбуди спьяну, и всё, как есть в поместье, расскажет, а сейчас…
– Все концы не спрячешь, – прерывисто выдохнул он, – Да ещё умники эти!
Мысль, дотоле витавшая в вокруг его большой головы по сложной планетарной орбите, попала наконец в поле её притяжения и врезалось в плешивое темечко управляющего, подарив ему головную боль, и…
… Идею!
– Нет человека, нет проблемы! – не зная того, Игнат Саввич процитировал слова, которые в будущем будут приписывать личности не то чтобы более выдающейся, но точно – более масштабной!
Чем дальше, тем больше размышляя рад этим, управляющий приходил в благостное расположение духа.
– Ревизовать меня? – усмехнулся он, – Ну-ну…
Приняв решение, он долго не думал. Управляя поместьем не первое десятилетие, сжившись с ним, чувствуя его, как своё стареющее тело, он досконально знает как людей, которые в нём проживают, так и свои возможности – хоть служебные, а хоть бы и так!
Одного грамотея – с ревизией по заводам, где работают оброчные мужички, и где барин, а через него и сам управляющий, имеет долю прибыли. Да весточки кому надо передать, чтоб ревизия эта запомнилась ему навсегда!
Помотается да наломается, да поймёт, какова она, его, Игната Саввича, доля, так небось, на всю жизнь закается даже думать в его сторону!
– И всё ведь, хе-хе, по делу, – закхекал управляющий, довольный собой, – Пекусь о барском добре!
Раскидав мысленно кого куда, он споткнулся было на Ваньке. Посылать его куда с поручением нельзя, ибо сопля ещё зелёная, но и оставлять…
– Структур ему ерархический подавай, – прищурился Игнат Саввич, – не по чину себя ведёт, ох не по чину… ну да ничего, и не таких обламывали!
* * *
Неторопливо прогуливаясь по аллее, обсаженной старыми, вековыми липами, помнящими ещё елизаветинские времена, молодой помещик смотрел по сторонам новым, хозяйским взглядом. Все эти старые липы, вишенные и яблочные сады, деловитые пчёлы, добирающие перед долгой зимой позднее осеннее разнотравье, это теперь его…
Старое поместье, полученное ещё при Алексее Михайловиче, в котором вырос он сам, выросли его отец и дед, и будут расти его дети, внуки, правнуки! Вотчина…
… и ах, как сладко кружится голова, как вкусно пахнет воздух, какими яркими, невиданными дотоле красками раскрасился мир человека, вступившего наконец в наследство!
Двухэтажный дом с колоннами, флигеля, конюшни и птичники поодаль, и пруды, и мостки на реке, с берегами, поросшими ивой, ветви которой свисают низко над водой, навевая светлую тоску. Каждый из его предков хоть что-то, да строил в поместье, то закладывая пруды, то приказывая высадить вишенные сады, лепестки которых по весне кружит по воздуху, вселяя в сердце беспричинную радость.
Раньше, приезжая в милое сердцу родовое гнездо, навестить родителей, он, бывало, быстро скучал здесь, не понимая, как можно жить в поместье годами, лишь изредка выезжая в Москву или Петербург, а тем паче в ближний уездный город, захолустный и совершенно серый. Он, разумеется, любил поместье, да можно ли не любить место, где ты провёл своё детство и был до поры совершенно счастлив!?
Но светский блеск Петербурга или деловитая суета Москвы манили Ивана Ильича куда больше вишенных садов, и ещё недавно он не слишком бы раздумывал, предложи ему кто за поместье достойную цену. Доходный дом даёт куда как больше прибыли, не требуя притом такого присмотра и не завися от погоды и неурожая.
А сейчас, когда всё это его, когда каждый клочок земли, каждое строение, каждое вишнёвое или яблочное дерево он чувствует, как самого себя…
… куда делись эти мысли?!
Оставаться здесь, ведя хозяйство и исконную жизнь старинного помещика, уже не кажется пугающим. Не сейчас, разумеется…
… но для того, чтобы было куда возвращаться по выходу в отставку, надо должным образом принять отцовское наследство!
Преисполненный решимости, Иван Ильич не видел в том большого труда. Неужели он, коллежский асессор Министерства народного просвещения, не справится с такой задачей?
Вернувшись после прогулки, он, переодевшись в домашнее и накинув поверх шлафрок[2], устроился в отцовском кабинете разбирать бумаги. Сразу по приезду было не до того, а так-то пора!
Наткнувшись на доселе не попадавшиеся отцовские дневники, исписанные мелким бисерным почерком, Иван Ильич, памятуя о том, что жизнь его батюшки была куда как интересной, преисполнился любопытства, и, удобно устроившись на оттоманке, позвонил в колокольчик.
– Кофе, – коротко велел он вошедшему лакею, не поднимая головы.
– Сию минуту-с… – отозвался тот ломким молодым голосом, – ещё чего-нибудь изволите?
– Нет, ступай себе, – отозвался барин, поглощённый чтением. Придерживая пальцем страницы, он бегло, по диагонали, читал дневник, имея в виду позднее, когда будет на то время, прочесть его как полагается, вдумчиво.
Наткнувшись на строчки о матушке, Иван Ильич улыбнулся нежно и ностальгически, и принялся читать… почти тут же, впрочем, осёкшись.
Залпом допив крепчайший кофе, не чувствуя ни его жара, ни горечи и крепости, ни тонких ноток корицы и ещё каких-то пряностей, ни собственно мастерства кофешенка, помещик продолжил чтение…
… но уже совсем с другим настроем.
Тяжёлая складка пересекла его лоб, а пальцы, нервически сжимаясь, теребили листы, порываясь не то порвать их к чёртовой матери, не то отбросить дневник подальше!
Непроизвольно покосившись на портрет батюшки, Иван Ильич надолго задержал на нём взгляд, сравнивая его… и себя. Настроение стремительно покатилось вниз, как вагоны поезда под откос при железнодорожной катастрофе.
– Трубку, – велел он, позвонив в колокольчик, – да раскури! Живо!
Лакей, кажется, хотел что-то сказать, но видя, что господин не в настроении, смолчал и вскоре принёс трубку. Приняв её, помещик мельком глянул на молодого лакея…
… и глаза его дёрнулись в сторону портрета. Похож… и ах как похож, стервец!
– Ступай, – ровным тоном велел помещик, не выдавая своего настроения.
Несколькими минутами позднее тот же лакей неслышимо просочился в кабинет, и доложил, что управляющий просит встречи.
– Доброго утра, Иван Ильич, – степенно поздоровался управляющий.
– Доброе, Игнат Саввич, – непонятно усмехнувшись, ответил помещик, дернувшись глазами в сторону портрета и тут же, будто устыдившись этого, отведя их прочь.
Загудев деловитым шмелём, управляющий начал неспешно докладывать барину о состоянии дел в поместье, спрашивая у него советов и пожеланий.
– Будешь кофе? – суховато перебил его Иван Ильич, кажется, вовсе не слушавший своего доверенного слугу.
– Ну так… не откажусь, Иван Ильич, – осторожно прогудел управляющий, и барин, тронув колокольчик, вызвал лакея, отдав ему нужный приказ.
– Да… – непонятно сказал помещик, проводив того глазами и погружаясь в раздумье, не выпуская из рук, старый дневник.
Подали кофе, и Иван Ильич, остро взглянул на занервничавшего лакея, отпустил его.
– У Сашеньки казачком был, – негромко сказал Игнат Саввич, заметив интерес барина, – и батюшка ваш его привечал.
Щека помещика дёрнулась…
– А так-то балованный, – осторожно добавил управляющий, почувствовав, как ему кажется, настроение господина.
– Да? – как бы без интереса поинтересовался помещик.
– Дерзкий! – всё так же осторожно сказал управляющий, – Привык, что всё с рук сходит, и не слуга будто, а чуть ли не сам в гостях здесь! И ленив…
– Так-то, – уже совсем осторожно, себе в бороду, прогудел он, – ума бы ему добавить, на конюшне…
– Ну так и добавь, – резко сказал Иван Ильич после короткого, мучительного молчания, – да как следует!
Отпустив наконец управляющего, помещик встал, подошёл к висящему на стене портрету былого владельца, и усмехнулся криво.
– Вот так вот… – непонятно сказал он, – вот так!
Разом припомнились все обиды, действительные и мнимые, и объяснение, найденное в дневнике, как бы подвело черту под всей его жизнью.
– Продам, чёрт подери, – решительно сказал он, продам!
Взяв было дневники, наследник усмехнулся криво, и, один за другим, положил их в камин, а после, вооружившись кочергой, проследил, чтобы все страницы прогорели дотла. Какая теперь, к чёрту, разница…