© Д. И. Болотина, предисловие, биографический справочник, 2009
© ООО «Издательство «Лепта Книга», оформление, 2024
Михаил Петрович Погодин и его забытое произведение
Имя М.П. Погодина в наше время известно, в основном, специалистам-историкам. Отчасти это произошло по причине «неудобства» и даже «неприличности» в глазах советских историографов фигуры Погодина – консерватора, приверженца «уваровской триады» (Самодержавие, Православие, Народность), в действительности же – оригинального исследователя, публициста и мыслителя, претендовавшего на собственную нишу в культуре, науке и общественных взглядах и не примыкавшего ни к одному политическому лагерю. Еще одной причиной забвения стало то, что главным делом своей жизни сам Михаил Петрович считал исторические исследования, а в этом его затмили младшие современники и потомки… Но если о самом Погодине еще порой вспоминают, берутся изучать его биографию и даже переиздают его труды по истории, то та книга, которую вы держите в руках, предана забвению даже в среде специалистов. Более того, у читающего работы, посвященные разнообразному, многогранному творчеству М.П. Погодина, создается впечатление, что такой книги, как «Простая речь о мудреных вещах», вообще никогда не существовало.
Среди многочисленных трудов выдающегося историка, публициста и общественного деятеля «Простая речь…» как будто и в самом деле стоит особняком. Но это только на первый взгляд, лишь потому, что произведение уникально для своего времени. Между всем творчеством М.П. Погодина и этой книгой существует неявная, но очень прочная связь. В определенном смысле книгу можно назвать итоговой для всей многолетней и разносторонней деятельности ученого.
М.П. Погодин во всех родах деятельности – а ему было свойственно увлекаться многим (историей, литературным творчеством, публицистикой, коллекционированием и т. д.) и даже «разбрасываться» – стремился занять особую нишу. Он стал своеобразным центром, даже символом развития научной и общественной жизни своего времени. В немалой степени этому способствовала долгая жизнь историка и огромный круг его знакомств. В принципе, широким кругом общения отличалось значительное число современников Погодина. Но у него бывали не просто многие выдающиеся деятели XIX столетия – у него бывали почти все. Именно это позволило биографу ученого К.Н. Бестужеву-Рюмину утверждать, что ни один человек более чем Погодин не был связан «с движением мысли всего русского общества, а не отдельной его части». В этом некоторые исследователи видят причины ожесточенной критики взглядов и сочинений Погодина со всех сторон – и слева, и справа, и со стороны верхов, в частности, правительства, и из среды, стоявшей ниже по научной и общественной лестнице.
Сам Михаил Петрович был достаточно близок к славянофильским взглядам, но никогда не входил в их лагерь, да и славянофилы не признавали его полностью «своим». Поверхностно и неразумно было бы видеть причину такого отношения лишь в признании Погодиным ценности для России петровских реформ. Воззрения ученого, его отношение к жизни и к истории объяснялись попыткой более глубокого, нежели узкий общественно-политический взгляд западников или славянофилов, проникновения в самую толщу, в самый смысл событий.
«Кто же более сверху смотрит, как не историк, – говорил Погодин. – Только именно историк и может смотреть на события сверху, потому что он знает прошедшее и по этому прошедшему может предсказать и будущее…» И этот «взгляд сверху» не ограничивался для Михаила Петровича созерцанием только событий и людей в потоке времени, хотя историю он ставил здесь во главу угла. По свидетельству современников, эта область человеческого знания вызывала в Погодине благоговение, едва ли не граничащее с религиозным. Задумываясь над тем, «что есть История и чего в ней искать можно и должно», ученый был вынужден признать невозможность для людского разума полностью понять, постигнуть, рационализировать ее главное таинство. Приходилось призывать на помощь интуицию, которая, кстати, была у нем прекрасно развита. История, по его мнению, сплетается из сопряжений законов необходимости с законами свободы с непременным присутствием некоего иррационального и Предвечного Начала. Божественную природу этого Начала Погодин осознавал весьма отчетливо. Историк считал, что именно оно делает Историю никогда не познаваемой полностью, до конца. Судя по всему, так ученый смотрел и на науку в целом. Но, несмотря на ясное видение ограниченности человеческого разума, Михаил Петрович старательно, пытливо, жадно стремился постичь глубинную суть и полноту взаимосвязей – к какому бы роду знания или отрасли жизни ни обращался.
Слова Погодина, открывающие «Простую речь о мудреных вещах», с равной справедливостью могут быть отнесены как к гуманитарным, так и к естественным наукам: «Всякое действие имеет свою причину. Творение заставляет предполагать Творца, Бога. Влечением к злу доказывается грехопадение. Видимая, непостижимая премудрость заставляет предполагать Премудрость невидимую, еще высшую. <…> Для наших вопросов, здесь неразрешимых, должны непременно получиться где-нибудь ответы». Ученый искал общего в различных науках, ориентировался на цельность и всеохватность человеческого знания, которое, как он полагал, проистекает из единства Творца, сотворившего мир.
Подобные мысли, на первый взгляд простые и даже банальные, прозвучали в духовно тяжелое для России время. После чудовищных гонений, воздвигнутых в нашей стране на Православие в XX в., нам едва ли легко поверить, что век XIX, в котором оно было официальной религий, был с духовной точки зрения также далеко не безоблачен. Расхожее мнение обывателя состоит в том, что 150–200 лет тому назад (т. е. во времена, когда жил М.П. Погодин) все люди были верующими и церковными. К сожалению, это тяжкое заблуждение. Именно в позапрошлом столетии были посеяны и взошли те ядовитые ростки неверия, религиозного оскудения и массового отпадения от Бога, итогом которых стала Вторая Русская Смута 1917–1922 гг., не преодоленная, по мнению многих, до сих пор. Именно в XIX в., на фоне формализации, «высушивания», растущего равнодушия к Православной вере, на фоне подмены ее отношением официальным, «для галочки» среди русской интеллигенции, особенно молодежи, начали распространяться идеи, ранее совершено чуждые русскому духу. Образованное общество не знало и не хотело узнавать Православия, и имело о нем самые поверхностные представления. Церковно-славянский язык для подавляющего большинства представителей интеллигенции был чужд и непонятен. Остается лишь удивляться, почему грамотные, эрудированные люди, представители умственного (!) труда, легко и охотно выучивавшие не по одному иностранному языку, не давали себе труда хотя бы в общих чертах ознакомиться и научиться понимать язык, лежащий в основе их собственной, родной культуры!
Оскудение Православия в сочетании с незнанием и непониманием его содержания сделало весьма привлекательной для образованного слоя, прежде всего, для молодых людей, многочисленных сочинений, которые, как писал в своем «Ответе благосклонным к Латинской церкви» прп. Амвросий Оптинский, «наполнены клеветами, баснями, порицаниями, очевидными вымыслами и лжами, особенно же умственными ядотворными хитросплетениями». По мысли преподобного, цель таких сочинений, широко распространяемых западными инославными «просветителями», – «поколебав вероучение нашей Православной Церкви, совратить последователей ее с пути истины: но так как они издаются под заманчивыми названиями, в уютных формах, с такою типографическою опрятностию, что как бы невольно завлекают любопытство читателей, то конечно и в нашем отечестве, куда сии сочинения проникают темными путями, найдется не мало таких, которые, имея поверхностное понятие о предметах христианского учения, не могут не увлечься мыслями, противными истине». Вслед за этим великий подвижник сетовал, что «многие из православных образованных, читая эти сочинения на французском языке, и не читая своих на русском о православном вероучении, легко могут поверить хитросплетенной лжи вместо истины, которой они хорошо не знают».
Михаил Петрович Погодин, видя это ненормальное положение, взял на себя труд создать своего рода противоядие от подобных сочинений: критически разобрать наиболее модные из современных ему течений общественной мысли и те умонастроения, которые влекли за собой тяжелые духовные болезни русской интеллигенции. Можно с уверенностью утверждать, что интеллигенция не простила столь прямого и четного указания на ее нравственные проблемы: несмотря на известную популярность «Простой речи…» в первые годы после выхода в свет (за двенадцать лет, с 1872 по 1884 гг., книга выдержала четыре переиздания), она была забыта уже в начале XX столетия. После революции в России она и вовсе сделалась ненужной и опасной, поскольку в ней серьезно и убедительно доказывалось обратное ключевым положениям коммунистической пропаганды, а именно: бытие Божие, происхождения мира не путем эволюции, а путем Творения, Божественное достоинство человека, невозможность умственного и душевного совершенствования человеческой личности вне Бога.
Однако «Простая речь о мудреных вещах» обрела другую жизнь в сочинениях богословов, проповедников, литераторов конца XIX – начала XX вв. и русского зарубежья, среди которых был весьма популярен второй раздел книги, повествующий о различных явлениях покойников, предчувствиях, предвидениях (сон декабриста, предсказание судьбы А.С. Пушкина цыганкой и др.) Книга Погодина стала первым примером собирания т. н. «случаев» – живого опыта соприкосновения человечества со сверхъестественным и мистическим, с духовной реальностью. И такие фрагменты часто и широко, на разные лады цитировались и цитируются в религиозных, философских, филологических работах. Вот только сам Михаил Петрович считал более существенными в своем труде первый и третий разделы, которые посвящены вопросам бытия Божия, доказательству богосотворенности мироздания, а также критическому разбору тех «модных философских толков», которые автор объединяет понятием «нигилизм». Под «нигилизмом» Погодин понимал все течения общественной мысли, так или иначе уводящие человека от Бога, от переживания божественности происхождения окружающего мира и самого человека. Нигилизм есть отрицание – отрицание православного понимания цели и смысла жизни, т. е. отрицание духовного преображения и обожения человека через общение с Богом. Нигилизм есть и отрицание Богоданности мира, и отрицание предназначения человека как венца Творения. И примеры чудесных явлений, предъизображений и предсказаний лишь подкрепляют высказанные Погодиным соображения и замечания.
Сегодня мы возвращаем читателю «Простую речь о мудреных вещах» в ее полноте: не разобранной на цитаты, без утраты того основного смысла, который закладывал в книгу сам автор. Она ничуть не потеряла своей актуальности по сей день. Большинство суждений, наблюдений и оценок событий и мыслей, высказанных здесь, до сих пор поразительно свежи, точны, емки и могут быть успешно применены к нашей действительности, а иные воспринимаются так, будто высказаны сегодня. Невольно возникает вопрос: не обладал ли М.П. Погодин даром предвидения, не помышлял ли он, что пишет не только и не столько для современников, но и для далеких потомков, не было ли ему открыто и доступно нечто неведомое? Во всяком случае, читая «Простую речь…» нельзя не согласиться с мыслью, которая была высказана историком ещё в молодости, и которую он пронес через всю жизнь, напитав ею и свое итоговое сочинение: «Каждое происшествие имеет два смысла, или, лучше, имеет свою душу и свое тело, божественную идею и скудельную форму; одной оно относится к высшим законам, законам необходимости, другой – к личностям человеческим, к законам свободы».
Д.И. Болотина
Предисловие автора
Жизнь, смерть, начало, конец, добро, зло, счастье, несчастие, душа, бессмертие, другой мир, вера, вечность, вселенная, человек, Христос, Бог… о каких выспренних предметах осмеливаюсь я повести речь свою![1]
Но какие другие предметы ближе их к человеку? Какие предметы должны больше всего занимать его? С какими вопросами теснее соединено настоящее бытие наше, и будущая участь, какая бы ни была она – ничтожество, по мнению модных философов, или вечная жизнь, по учению христианскому!
Напрасно особые науки – философия, богословие – присвоили себе исключительно эти предметы, ставя их крайней целью своих исследований. Напрасно, потому что они должны сопутствовать всякому человеку, грядущему в мир, занимая его ум, питая сердце, направляя волю, – одним словом, составляя сущность его жизни: всякий человек должен думать о том, для чего он живет; и только по этим понятиям он может устраивать свою жизнь так, а не иначе; без этого знания чем же он будет? Куклой, животным!
Разделение знаний и исследований, как разделение труда, разделение занятий, принесло пользу в свое время, но вместе послужило препятствием к развитию большинства. Сделавшись достоянием науки, взятые из жизни в школу, эти вопросы подчинились ее отвлеченным условиям и требованиям, уподобились почти алгебраическим буквам в понятии ученых, привилегированных специалистов, в роде Египетских жрецов, потеряли свою жизненность или обмерли, и под хламом так называемых сведений, наполнивших библиотеки, без приложения, утратили для многих свое настоящее назначение, смысл свой для жизни. Они сделались трупом под ножом прозектора, который может делать над ним исследования с различными успехами, но с трудом может вообразить по нем живого, мыслящего человека, и еще менее научить его, как ему жить, – да и сам не научается.
Наука сама по себе, жизнь сама по себе[2]. Жизнь осталась лицом к лицу с одной физической нуждой, и ограничилась изысканием средств в поте лица для ее удовлетворения, а потом, увлекшись, забывшись, и для искусственного умножения нужд себе на голову. Из-за средств потерялась из виду цель[3].
Может быть, иначе и нельзя было: может быть, естественный ход вещей, последовательность ступеней в таинственной лестнице истории, непостижимый теперь для нас порядок допущен в высшем домостроительстве Божием.
В наше время наступает пора распространения знаний, простейшего их изложения, облегчения общего к ним доступа.
И человечество должно приветствовать эту новую эру с благодарностью усердным проповедникам, – но да будут прокляты те, которые начинают всенародную, общедоступную проповедь с отрицаний, сомнений, осуждений, и оборачивают человеческие мысли налево, а не направо, о которых сатане нечего просить, чтоб их сеять (просевать) яко пшеницу, которые не помнят слов Спасителя: а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше бы, если б мельничный жернов повесить ему на шею и потопить его в глубине морской (Мф. 18, 6). Надобно прийти и соблазнам; но горе человеку тому, чрез которого соблазн приходит (Мф. 18, 5).
Давно начал я записывать в особой тетради мысли и выражения о духовных предметах, приходившие мне на ум, – особенные случаи, встречавшиеся со мною самим в продолжении жизни, и слышанные от других, на кои имеются строго-критические доказательства.
Лет тридцать с лишком назад зародилось во мне желание огласить их простою речью, вне всяких школьных правил, справок и предубеждений, как представлялись мне эти вопросы среди чтений, размышлений, наблюдений, опытов, или созрели внутренне, без непосредственного моего в том участия.
Несколько раз в течение этого долгого времени при разных случаях, почему бы то ни было меня поражавших, вызывавших на размышление, представлявшихся мне как бы знамениями времени, порывался я к перу и принимался писать, но мысль внезапно останавливалась, я бывал недоволен своими приступами, не находил сил справиться с задачей, не мог продолжать и откладывал задуманную беседу до другого времени.
Года три тому назад, разбирая в своем «Русском» возмутительный Петербургский процесс по делам печати, где поносилось между прочим за религиозные верования, якобы наследованные от Московских просвирен, имя одного из моих покойных друзей, Ивана Васильевича Киреевского, человека высокообразованного и высоконравственного, я должен был коснуться некоторых мыслей этого рода, и поместил в статье выписки из моей тетради. Пересматривая ее тогда, я подумал, не лучше ли передать ее, как она есть, собрать написанные начала или приступы и все рассеянные заметки и отрывки, указать некоторые вопросы и недоумения, коими для мыслящих могут быть заменены иные положения, приведя все только в некоторый наружный порядок по предметам, не заботясь ни о какой системе, ни о какой полноте. И в самом деле! Систематизировать потребовало бы много времени, которое у меня, 72-х почти лет, уже на исходе, – да и было бы мне уже не под силу. Притом систематических сочинений много, и они при всех достоинствах имеют свою невыгоду, оставаясь непривлекательными или недоступными для большинства, как для детей бывают иногда учебные книги. Нужды нет, что собрание мое представит какую-то смесь с недостатками всякого рода, повторениями, уклонениями, вставками, отступлениями, с одной стороны с пробелами, а с другой с представлениями одной и той же мысли в разных только видах и оборотах; нужды нет, что собрание мое будет состоять из разноцветных и разношерстных, так сказать, лоскутков, сшитых на живую нитку. Дело не в искусстве, не в авторстве, не в форме, а в содержании: цель моя не строить, не предлагать системы, а произвести известное впечатление, привлечь внимание, содействовать душевному настроению, возбудить большее уважение к жизни, благоговение пред ее высокими задачами, удержать сколько-нибудь от дерзкого умничанья и легкомысленного отрицания нашу несчастную молодежь.
Окончание древней русской истории до монгольского ига не оставило мне тогда времени на приведение в исполнение этого плана.
В предпрошедшем году лекции нашего почтенного богослова Н.А. Сергиевского возбудили во мне желание прочесть с кафедры простую речь – и опять намерение не состоялось за новой работой, которая потребовала всего моего времени.
Но вот я говею теперь: надо отрешиться от злобы дня. Какое занятие лучше, целесообразнее размышления о высших человеческих вопросах – и я вздумал посвятить все свободное время на приведение в порядок моих отрывков и заметок. Дело пошло на этот раз успешно. На Страстной неделе я переписал, разумеется, начерно, и кое-где исправил старую тетрадь, – мне вдруг захотелось, не отлагая вдаль, приготовить ее к изданию как можно скорее, что теперь и исполняю, занявшись ею на досуге в Емсе.
1872 года Сентября 2 дня
Часть первая
Нравственно-духовные афоризмы
Предмет сочинения
Прежде всего я передам написанные мною в разное время приступы или начала без концов и укажу на случаи, которые производили во мне особенное впечатление и напоминали о задуманном деле, присоединяя по местам новые замечания, которые вспадают на ум…
Происхождение
Случилось мне однажды возвращаться домой поздно вечером по пустынному Девичьему полю. Полный месяц катился прямо пред моими глазами, пробиваясь сквозь тучи легких, тонких облаков! Вот он, кажется, падает, сейчас упадет, сорвется… ну если… в забытьи становилось страшно…. Нет, он не сорвется, не упадет! Тысячи лет уже он совершает свой путь по одной и той же линии, не уклоняясь от нее ни на волос, – и все эти мириады звезд, которых быстротечный свет достигает до нас, веками носятся в своих безграничных пространствах, не мешая одна другой, не забегая ни на единую черту в чужую орбиту. Кто же указал им их пути? Что держит их на весу? Где, в чьих руках, этот камертон, по которому они движутся тысячелетия без малейшей ошибки, в гармонии, слышанной для Платонов?
Миры держатся силою притяжения – нашел славный Ньютон великую научную истину. А притяжение-то кто сообщил им? Да и что такое притяжение, что в нем есть? Сила, дух, идея?
А мы, муравьи, копаемся в своих кучках, топыримся и мечтаем, что значим что-то в этой безграничной вселенной.
Но мы, в самом деле, значим что-то в сравнении с настоящими муравьями, как и муравьи – гиганты в сравнении с инфузориями (наливчатыми, микроскопическими животными, у которых есть, однако ж, свои сложные организмы)…