XIV. День накануне
Авдей Ворона проснулся чуть позже Петра Строева и Виктора Ханевского. Все в хате еще спали. Вчера с утра закончили работы в поле, а вечером ездили в гости к старшей дочке, вышедшей год назад за одного из Вуевских. Сегодняшний день был тоже полупустой, завтра – праздник, Сдвиженье, поэтому Авдей решил съездить в сваты посмотреть девку за старшего сына, он пообещал ему еще в начале осени, но даже жене не сказал когда, хотя знал, что перед Сдвиженьем, в самое неработное, пустое время.
Авдей тихо, не разбудив жену, вылез из-под теплого, тяжелого одеяла, оделся и вышел во двор. Небосвод высоким куполом, опираясь о частокол ограды и темный, черный лес, уходил высоко вверх, на западном его склоне едва виднелись звезды, восточная часть просветлела, солнце уже, наверное, начало всходить, пока еще спрятанное за лесом.
Огромный черный пес подбежал к хозяину, поднялся на задние лапы, а передние положил ему на грудь. Авдей взял пса за ошейник, отвел к будке и набросил защелку цепи на кольцо ошейника. Жук – так звали собаку – встряхнулся, звякнул цепью и сразу же полез в будку.
Авдей прошелся по двору, отпер добротный, срубленный лучше иной избы сарай и зашел к лошадям. Лошадиные стойла отделялись от коров и свиней глухой стеной. В углу стоял Сивый, старый и немощный, доживавший свой век по милости Авдея. С Сивым Авдей поднимал хутор и теперь держал его как некоторые хозяева держат дряхлых, ни для чего не годных собак, не сгоняя их со двора. Три лошади, крепкие, досмотренные, толковые, стояли в своих стойлах. Четвертое стойло занимал красавец жеребец, купленный две недели назад за четверть цены.
Ходили слухи, будто будут отбирать лошадей, и цены упали, и Авдей купил четвертого коня (не считая Сивого). «Яки дурны народ», – подумал Авдей, вспоминая покупку. «Дурны» на местном диалекте означало «глупый». Слухи слухами, но продавать за бесценок такого жеребца – Авдей не верил даже спустя несколько дней, что вот так, ни за что ни про что разжился такой лошадью. «Коней отбирать… Хто ж отдасть коней…» – покачал головой Авдей.
Не успел Авдей вернуться от лошадей в дом, как из-за леса показалось солнце, а в Мстиславле, в казарме, временно расположенной в бывшем монастыре, на час раньше обычной побудки подняли сотню красноармейцев. Им выдали боевые патроны, суточный паек, и они начали рассаживаться по телегам: в Рясну красноармейцы должны были приехать часам к шести, чтобы потом, когда начнет темнеть, отправиться по хуторам и деревням согласно списку.
Стефка Ханевская, благодаря которой и есть возможность писать эту топографию, ради которой эта топография и пишется, потому что она (Стефка Ханевская) победила, выжила и не дала себя уничтожить, сжить со света, этим утром проснулась позже всех. Всю ночь она уговаривала Младшего Брата бежать, и он уже почти соглашался (так, по крайней мере, казалось).
Стефка отпустила его перед самым рассветом и уснула, чтобы проснуться часов в десять, когда Сырков уже положил на стол в волостной управе лист бумаги и вписал в окончательный список тех, кого убивать, первые фамилии.
XV. Иван Дурак и Ванька Каин. Кто такие русские люди
Так начался тот день. И пока он только-только начался, пока Петр Строев еще не поднялся с постели, вспоминая Солдатку и старика отца, пока Виктор Ханевский еще не успел выйти из дома, а Авдей стоял в сарае у своих лошадей и насмешливо думал: «Кто ж это отдасть коней», а сотня красноармейцев только уселась на телеги, а Стефка безмятежно спала, у меня и есть это время – целый день до самой темноты, – чтобы составить подробную топографию той Погромной ночи, одной из ночей того Погромного для русских века, когда их, русских, убивали за то, что они русские*, и живут на своей земле, и не хотят стать нерусскими, и не согласились жить за штаны и миску супа.
* Русские – это народ, издавна, а то и издревле живший в России. Непонятно чем влекомый или подталкиваемый, он расселился до самого Тихого, или Великого, океана и даже одно время добрался до Америки, до самой промерзшей, занесенной снегом ее части – Аляски. Это такой же народ, как англичане, немцы, французы или испанцы в Европе, или как персияне, индусы, греки, римляне, или какие-нибудь египтяне в древности, но в то же время имеющий ряд отличительных черт и занимающий между другими народами совершенно особенное положение.
Характерные черты их (русских) следующие. Они ленивы, до многого доходят только задним умом, хотя иногда проявляют необычайную сообразительность и смекалку. По большей части любят выпить, болтливы, хвастливы, в деревнях обычно сидят на завалинках, в городах любят собираться за самоваром и рассуждать о чем-нибудь необыкновенном и очень важном, часто говорят про матушку-Русь, Россию, называя ее Рассеей, очень терпеливы, могут снести-вынести все на свете, по праздникам разгульны до безобразия, в работе часто бестолковы, нерасчетливы, суеверны, косны, людей, умных и заслуженных, не уважают – уважают только странников, пустынников, любят юродивых, власть обходят стороной, стараясь закрыться от нее плечом, не соблюдают законов, вечно попадают в дурацкое положение и растерянно чешут в затылке, или, в лучшем случае, смущенно теребят бороденку или скребут подбородок.
Особенность положения русских между другими народами заключается в том, что все те, кто по разным причинам родились нерусскими, хотят ими, то есть русскими, во что бы то ни стало сделаться и готовы ради этого на всякие ухищрения.
Хитрее всех в этом преуспели простодушные и прямолинейные, на первый взгляд, немцы. Пользуясь тем обстоятельством, что их Германия находится не так уж далеко от России, они один за другим перебирались в Москву и селились в Немецкой слободе, или Кукуй-городе, названном так в насмешку русскими, любящими пошутить и посмеяться, особенно над иноземцами, обычно не понимающими по-русски.
Знаменитый русский историк Карамзин, вопреки распространенному мнению, считал, что в слове «кукуй» ничего смешного нет и вообще оно даже и не русское, а немецкое и переводится как «глядеть». Это малоправдоподобно. На что и куда глядеть немцам, сидя на берегу речки Яузы? И немцы не глядели, а торговали вином и хмельным медом.
На самом же деле ясно как день, откуда взялось слово «кукуй». В Россию немцы приехали все-таки издалека, из Германии, и назад им неблизко, вот и сиди тут и кукуй вдали от своего фатерлянда – так у немцев называется родина – родные, милые сердцу места, они там, далеко, на них и глазком не взглянуть, а сердце, оно ведь и у немца тоже не пружина, домой хочется всякому.
Позже немцы пообжились, пообвыкли, понавезли из Германии разных диковинок, особенно механических, вот тогда стал к ним заглядывать и молодой царь Петр I вместе с подьячим Зотовым, определенным еще ранее к царю учителем грамоты.
Это, к слову сказать, был тот самый Зотов, впоследствии граф и тайный советник, вздумавший в семьдесят пять лет жениться на молодой и веселой вдове капитана Стремоухова. Даже сам царь вначале решил, что старик выжил из ума, а потом, по здравому размышлению, согласился: кто, мол, не хочет жену помоложе. Многие тогда посмеивались над Зотовым, а люди рассудительные полагали, что через свое неумеренное пристрастие к молодому, а потому жаркому и обильному женскому телу Зотов сократит свои дни пребывания в этом мире, без меры растрачивая старческие и без того слабые силы, однако все вышло как раз наоборот и Зотову неожиданно для него самого открылся секрет, если не бессмертия, то долголетия, питаемого теплом молодого женского тела. Подробнее об этом будет сказано в последующих главах. После свадьбы царь Петр I возвел Зотова в сан всешутейского патриарха всея Кукуя, и с тех пор немцы при веселом пьянстве и разных новшествах приобрели много воли и, будучи близки к царю, совсем освоились в России.
Тем не менее, в Москве им простору не давали, потому что русский человек, особенно купец (а в Москве как раз много купцов), иной раз вперед себя пропустить тоже никого не желает, даже и немца.
Тогда по наущению немцев царь Петр I и построил в чухонских болотах Петербург. В нем немцев – и булочников, полусонных по утрам с их васиздасами, и сапожников – развелось множество.
Особенно отличились сапожники. Они, не в пример русским сапожникам, шили сапоги из хорошей кожи и, имея с того хороший заработок, напивались каждую субботу до полного бесчувствия так, что это даже описано у писателя Гоголя, и появилось ходячее выражение «пьян, как немецкий сапожник» и «пьет, как немецкий сапожник». Слово «немецкий» потом по невнимательности русских ко всяким иностранцам выпало, и так стали говорить обо всех сапожниках, в том числе и о русских, хотя они и отличались от немецких тем, что, благодаря своей сметке и сообразительности, шили сапоги из гнилых кож с тайной мыслью разбогатеть одним разом, но выпить они тоже любили и не хуже немцев могли взять сверх меры (мера равнялась тогда двум ведрам, или десяти штофам, что составляло ровно сто чарок – и так чарочку за чарочкой, а если было желание растянуть это удовольствие, то отмеряли получарками, в народе называемыми косушками). Однако не все так удачно успели, как когда-то немцы. Русские огородили свои земли где обычным плетнем, где добротным частоколом, как на хуторах.
В русские по-прежнему пускали, но уже не всех, а часто на выбор. Этим ведали старый конторщик, который записывал всех в разлинованную конторскую книгу: кто, откуда, почему подался в Россию, и пожилой лабазник в поддевке, сапогах, рубахе в горошину и в помятом картузе. На поясе у него висела связка ключей от амбарных замков. Лабазник был высокий, метра два ростом, с большим животом, с красным, часто недовольным, будто после дневного прерванного сна лицом. Когда он хмурился, то к нему было лучше не соваться.
Правда, после обеда, взяв сто грамм водки и вволю наевшись пшеничных блинов, откушав перед этим тарелку кислых щей, заправленных сметаной и сваренных с бараньим боком, он выглядел веселее, отличался сговорчивостью и некоторым делал поблажку. Но не все догадывались попасть после обеда. В результате появилось много недовольных, которых так и не зачислили в русские.
Их раздражало и то, что лабазник не смотрел ласково, и то, что конторщик дотошно расспрашивал обо всем, да еще и записывал в свою книгу, и то, что русские ленивы и бестолковы и не умеют жить, а главное то, что они огородили свою землю забором, частоколом, как какие-нибудь хуторяне, и занимают ее, эту свою землю, ходят по ней, а зимой еще и ездят на тройках с колокольчиками, распевают песни, смеются с развеселыми красавицами, а эти красавицы жмут им, пылая и дрожа, руку под собольей шубкой, а потом еще и пьют шампанское прямо на морозе.
По словам Акима из Зубовки, все это и привело к тому, что стали придумывать способы, как перевести русский народ. Но ни один из этих способов не помогал, во многом из-за обширности русских земель, размерами превосходивших Римскую империю, как это заметил тот же писатель, Николай Васильевич Гоголь, часто бывавший в Италии, где в древности и находилась эта Римская империя.
XVI. О замыслах погубить русского человека
Взгляды официальных и авторитетных историков и философов на дальнейшую судьбу русского народа крайне противоречивы и настолько путаны, что их даже невозможно пересказать. Из всего, что я слышал об этом, только рассказ Акима из Зубовки, который он не однажды повторял на базаре в Рясне, обычно при большом стечении слушателей, дает более-менее вразумительное представление о том, что произошло с русскими.
– Задумано было погубить русского человека, – говорил Аким, слушатели теснее сжимались вокруг него, тень тревоги пробегала по их лицам, тогда (а это были двадцатые годы двадцатого столетия, первого десятилетия того Погромного века) еще все, кто приходил по воскресениям в Рясну на базар, чувствовали себя русскими.
И поэтому весь базар собирался вокруг Акима, жители Рясны и окрестных деревень сбивались в огромную плотную толпу, все умолкали, напрягали слух, стараясь через головы увидеть рассказчика, те, кто приехал на телегах, стояли на них в полный рост, им, по крайней мере, хотя был хорошо виден сам Аким, и по выражению его лица, и по его жестам они догадывались о том, что не удавалось расслышать.
Особенно плохо было слышно стоявшим в последних рядах, они то и дело робко переспрашивали у соседей, на них шикали, и они смущенно умолкали, поднимались на цыпочки и, вытягивая вперед шеи, затаив дыхание, ловили каждое слово, но корзины с товаром держали крепко, и, тем не менее, Семка-Хомка, уже давно на память знавший рассказ Акима, умудрялся воровать у баб из корзин яйца и, набрав полные карманы, успевал по нескольку раз относить их к себе домой.
– Задумали иноземцы, – продолжал Аким, – земли, мол, у них много, живется им, мол, привольно. Надо все переиначить, сжить их со свету, а землю заселить иностранцами, их ведь на белом свете полно, почитай без счета, а своей земли у них мало. Народ, он, известное дело, что стадо овец. Его перерезать не трудно, были бы волки. Но тут царь стал за свой народ. Они и так и этак, а царь – это тебе, брат, царь, не мужик-лапоть – стоит крепко, народ не выдает, а обойти его никак невозможно.
Хотели убить царя: бомбу бросали – не помогло. Из револьвера стреляли – а тут случись мимо проходить простому крестьянину. Видит он – в царя стреляют. Встал против револьвера, стреляй, говорит, в меня: царь у нас один, а крестьян много. Ну злодею какой толк крестьянина убивать, их и в самом деле в любой деревне, в каждой избе по нескольку штук – ему царя надо. Просит крестьянина отойти, но крестьянин отвечает, мол, не сойду с этого места. Пока они так меж собою препирались, полиция тут как тут, налетела, да и заграбастала молодца, да и в каторгу его, в каторгу.
Царь потом велел позвать этого мужика, проси, говорит, что хочешь. Ну, мужик развел руками: «Был бы ты, батюшка, здоров, а мы за тобой завсегда проживем». Царь велел дать мужику сто рублей чистым золотом, отвезти домой на царской рессорке и смотреть, чтобы этому мужику впредь никаких утеснений никто не мог чинить, даже волостное начальство.
Видят, не получается царя убить. Тогда пустились в разные хитрости и надоумились взбунтовать народ. И стали выжидать такого случая. На тот грех царь уехал в другие страны. А воеводы и бояре, которым в отсутствие царя порядок блюсти положено, проворовались без царева присмотра, как только могли. Вот им и подсунули изменника. Он их воровство покрыл, а воеводы да бояре его за царя перед народом и выставили.
Народ темен, а правду брюхом чует: не тот царь, и все тут, своего, оно, за версту видно. А изменник давай народ притеснять, чтобы довести до бунта, без всякого смысла и пользы. Но народ в вере тверд, притеснения терпит, на Бога надеется, да от истинного царя защиты дожидается.
Созвал тогда изменник чернокнижников, так мол и так, какую хотите казну выдам за наущение, как русский народ обойти. Чернокнижники крутили, вертели, а ничего придумать не смогли: «Мы, говорят, и раньше рады бы русского человека со света сжить, но он надежею на царя силен, царской защитою крепок, взять его ничем невозможно, хоть сто лет голову ломай».
А нашелся среди этих чернокнижников один самый зловредный, который даже с чертом родство имел. Вот он-то и шепнул изменнику на ухо: «Народ русский победить можно, только ежели он сам друг на дружку пойдет. А для того вели им всем бороды остричь – они сами себя не узнают, да один другого и погубят».
Издал изменник указ, чтобы всем бороды стричь и в немецком платье ходить, тех, кто ослушается – батогами бить да плетьми сечь. Но тут как раз царю наскучило в иных государствах пребывать, он без повестки в Москву и явись. Изменник с перепугу в окно выскочил и разбился в блин, только мокрое место осталось.
А воеводам и боярам, которые успели бороды сбрить, царь саблею головы посрубал: не сохранили бороды, покатились ваши и головы. Только царю от того радости мало. Стал он крепко задумываться, как народ свой сберечь. И с разными вельможами советоваться:
«Так, мол, и так. Рано или поздно умру. Наследник мой совсем молод. Как бы враги не окрутили его каким-нибудь обманом и не погубили бы русского человека». Вельможи его успокаивают, а сами – чуть отвернись – народу беспрестанно всяческие притеснения творят.
XVII. Старик со старухой
А жили в то время в далеких сибирских краях старик со старухой. Как-то раз принес старик из тайги маленького соболенка. Зверек прижился в доме и стал ручным. Вот старик и говорит старухе:
– А что, старуха, жили мы с тобой ладом да миром, прожили почитай уже лет сто, а царя своего не видели. Пойдем-ка мы в Москвуматушку, отнесем царским детям в забаву ручного соболька, а там случаем и царя увидим.
Так из самой что ни на есть Сибири пешочком, потихоньку и отправились. Переночевать да передохнуть у добрых людей останавливались, потому как добрых людей тогда не в пример позднейшим временам на Руси было много. Ну вот пришли старик со старухой в Москву, да и спрашивают, как в царский дворец попасть. Какой-то купец разъяснил им, что царь уже давно пребывает в Петербурге.
Опечалились старик со старухой. Дальше идти у них уж никаких старческих сил нету. Но купец, узнав, зачем они к царю собрались, умилился их простодушию, купил билеты на поезд, посадил их в вагон да и отправил в Петербург по железной дороге.
Явились старик со старухою в царский дворец, предъявили соболька, к ним сразу же чиновники и разные вельможи со всех сторон приступили. Мол, мы зверька сами царским детям отнесем, а вы ступайте с Богом домой. Только взяли соболька – а тот прыг да по всем залам, никому в руки не дается. А как старик позвал, он сразу к нему. Ну, делать нечего, допустили старика со старухой к царю. Отдали они царским детям соболька, те давай с ним играться, а царю и царице от того приятно на них смотреть. Но только придворные на миг отвернулись, старик и говорит царю:
– Надобно мне, царь-батюшка, тебе просьбу передать, да чтобы никто нас не слышал, а уж особенно твои чиновники да вельможи. Царь за своими придворными давно грех знал, поэтому незаметно отвел старика в свой царский кабинет, дверь на ключ запер и спрашивает:
– Какая у тебя, старик, ко мне надобность? За твое уважение и к детям моим внимание я любую твою просьбу исполню неукоснительно, проси, чего хочешь.
– Самому мне с моей старухой ничего не нужно, – отвечает ему старик. – Мы тебя на свои глаза повидали, нам и того довольно. Только когда шли мы сюда, то в одной деревеньке в Тверской губернии остановились на ночлег у старичка. Этот старичок на ноги совсем ослаб, до тебя дойти не может и просит, чтобы ты нашел такую возможность сам к нему приехать, потому как он должен рассказать тебе, какая пагуба грозит русскому человеку, а ты бы, зная то, свой народ и уберег. Только так надобно все хитро устроить, чтобы разговора с ним твои министры не слышали, уж коли они прознают, то тогда ничем не упасешься – им любое неустроение в государстве в радость ради воровства, а труды на государеву пользу в тягость.
Поблагодарил царь старика, велел подарить ему со старухой в память золотые царские часы и за царские деньги доставить домой. А сам на другой день объявил, что хочет, мол, посетить Тверскую губернию. Придворные почуяли неладное, давай царя отговаривать: там, мол, дороги плохи.
– Вот я и посмотрю, какой у меня в государстве за дорогами присмотр, – ответил царь и приказал закладывать царскую тройку.
XVIII. Старичок долгожитель
Когда прибыли в Тверскую губернию, царь как будто невзначай и остановился в той деревеньке, которую ему старик указал. Собрались крестьяне, царь и спрашивает старосту, как урожай, как крестьянская жизнь, и нет ли у них долгожителей. Староста отвечает, что урожай, слава Богу, хороший, потому как в этом году дожди шли в пору и солнышко когда нужно пригревало, живут они, благодаря его царскому величеству, смирно и справно, а из долгожителей в деревне имеется один старичок. Он уже на ноги слаб, дальше своего двора не ходит, а прожил он столько, что помнит не только царского дедушку, но и прадедушку.
– Ведите меня к нему, – приказал царь, – мне бы интересно знать, как жили во времена моего прадедушки.
Пришли к старику, царь спрашивает, сколько ему лет.
– Не упомню, – отвечает старичок, а сам сразу же сообразил, что это царь по его просьбе приехал.
– Но ведь ты в церкви крещен? – спрашивает царь.
– Крещен, царь-батюшка, все мы крещеные.
– Значит в церкви о том полагается запись, – говорит царь своим придворным: – Немедленно узнать и доложить мне.
Бросились те со всех ног выполнять царский приказ, а царь зашел к старичку в избенку, сел на лавку под образами и давай старичка слушать. А старичок ему и рассказывает:
– Слыхал я от старых людей, которые доподлинно все знают, что грозит русской земле большая беда. А произойдет она от единоутробных братьев Ивана Дурака и Ваньки Каина, что родились в нашей деревне. Иван Дурак живет в крайней хате у самой околицы. А Ваньку Каина в малолетстве украли цыгане. Лицом они несхожи, только у обоих на груди под сердцем родинка. В Иване Дураке никакого зла нет, он и грамоте научен, он и мухи не обидит, и по простоте своей никому не соврет, и слова плохого не скажет. Брата своего он и в глаза не видал. Но коли судьба сведет его с Ванькой Каином, тогда не минует погибель русского человека.
– Это какой же Ванька Каин, – спрашивает старичка царь, – не тот ли, который многими злодействами и преступными умыслами известен и посажен в острог под семь замков?
– Тот самый и есть. Только он давно не в остроге, а гуляет на воле, потому как знает способ менять обличье. А в остроге в его шапке и кафтане сидит ни в чем не повинный солдат. Когда Ванька Каин по недосмотру начальства из острога уйти сумел, так этого солдатика вместо него и посадили, чтобы от тебя свое нерадение скрыть. А Ванька Каин сегодня в кабаке с ямщиками в карты играет, а завтра с министрами. И никто его отличить не может, пока он не убьет Ивана Дурака, своего брата. Тогда всякая личина с него спадет и все его узнают. Только если это случится, настанут страшные времена и погибнет русская земля, простота хуже воровства окажется, и сведется на нет русский человек.
Опечалился царь такому рассказу:
– Что же мне делать? – спрашивает старичка, – ты много на свете прожил, может, мне какой умный совет посоветуешь.
Развел старичок руками:
– Я, – говорит, – в самом деле много чего видел за свой век, много о чем слыхивать довелось, многое знаю, да не все. И как тут быть, чтоб не допустить напасти – ума не приложу. Говорят, что в одной дальней деревеньке жил один хитроумнейший старик – вот тот доподлинно все знал, да он уж давно помер. А я что слыхал, то все тебе передал, а дальше думать это уж твое царское дело. Но вот тебе мой последний сказ: пуще всего смотри, чтобы не брили бороды. Будут целы бороды, уцелеют и головы.
Вернулся царь в Петербург. Разговор со старичком из головы нейдет. Думал он, думал, да так ничего и не придумал, а посоветоваться не с кем, своим придворным он уже давно веры не давал, потому что стороною был наслышан о тех притеснениях, которые через них народ терпел.
Но имелся у царя один министр, который из гордости и надменности никогда не воровал, за что его все придворные ненавидели лютой ненавистью. Уж больно тяжел был характером, даже царь его сторонился. Но тут деваться некуда, пришлось царю к нему за советом идти.
Министр этот себя умнее всех на свете почитал. Вот он-то и надоумил царя забрать Ивана Дурака во дворец, чтобы тот при царе все время находился и тем самым от встречи с Ванькой Каином был бы сбережен. А то невдомек, что Ванька Каин давно уж в другом обличье при царском дворе отирается.
Привезли Ивана Дурака во дворец, приодели, так что от других придворных не отличить. Только не сообразили ему никакой должности определить, чина-звания. Но по первости всем, кроме вельможей да придворных, получились удобство и выгода, от которых во всем государстве единственно улучшение. Чуть что произойдет – придворные тут же царю доложат, а сами переврут так, чтобы им в выгоду, а народу – терпи. Но царь потихоньку пойдет к Ивану Дураку. Тот врать по своей простоте никак не может. Он всю правду царю и выложит. Царь придворным нагоняй устроит, так что три дня очухаться не могут, а народу через то полегка.