Московская сага

В большом доме Градовых в Серебряном бору шумно и весело. У хозяйки дома Мэри Вахтанговны сегодня День рождения. Объявлен общий сбор семейства. Даже приедет из Тифлиса дядя Галактион – брат именинницы с двумя её племянниками. Стол достоин пира богов. Агаша хлопочет между комнатой и кухней, глядя на людей, которые давно уже стали ей родными, счастливыми глазами. Вот приехал старший сын Никита, в свои 25 у него уже большой боевой опыт. По ночам его мучают кошмары, это советь тянет жилы за кровавую расправу в Кронштадте. Его жена, ослепительная красавица Вероника, прекрасная теннисистка и опытная кокетка. Они молоды и счастливы. Средний сын Кирилл хмуро смотрит на весь этот праздник, он ярый марксист и не одобряет всего этого «тихого очарования буржуазии». Дочка Нинка, как всегда, опаздывает, потом примчится вихрем с ватагой своих друзей-троцкистов. Борис Никитич – отец семейства, потомственный врач, знаменитый хирург. Он обожает свою семью, но в душе сокрушается, что ни один из сыновей не продолжил его дела. Его студент Савва Китайгородский, его гордость и отрада, тоже здесь, сидит за общим столом и смотрит на Нину влюбленными грустными глазами. И, конечно, здесь присутствует общий любимец благородный овчар Пифагор, Пифочка.Поздно вечером молодежь соберется на кухне для вечных споров о политике, да и как им не быть в такой компании. Они спорят о будущей жизни, о власти с таким азартом, с уверенностью, что их жизнь принадлежит им. 8 лет назад отгрохотала революция и жизнь, кажется, начала налаживаться. В данный момент они счастливы, что им довелось жить в такое интересное время. Это начало большого пути нескольких поколений Градовых. История страны отражена в их судьбах. Чудовищная мясорубка 30-х годов, аресты, лагеря, Великая отечественная война.Стены серебряборского дома согревали и берегли от мороза и ветров ни одно поколение династии Градовых. Но перед ветром перемен стены старого дома бессильны, сквозняк сталинской эпохи задувает по всем углам. Многоголовая гидра советской власти растерзает, разметёт клан Градовых по всему миру. Им суждено вынести невыносимое, пережить времена, когда живые завидуют мертвым.«Перченый» текст Аксёнова, в самый раз, чтобы не удручать преснотой, но и не скатиться в вульгарщину, захватывает читателя в плен с первых страниц. Такая чудовищно страшная, ослепительно откровенная, такая бесконечно человечная книга.

Вопрос о хорошем вкусе – вопрос весьма мучительныйТем более, что народ у нас чрезвычайно впечатлительныйД.А. Пригов (начало)Уже почти совсем, вот ещё совсем чуть-чуть и возненавидев книгу, что само по себе явление уникальное, если не из ряда вон, то из разряда тех, что зовутся важным опытом, и даже какой-нибудь вехой, определяющей дальнейшее самосознание, дочитываюсь ближе к финалу до лирического отступления: «В этом месте, уважаемый читатель, автор, который – вы не будете этого отрицать – столь долго держался в тени, по законам эпической полифонии позволит себе небольшой произвол…» Там дальше виньетка, выпадающая из исторических рамок повествования и из внутренних карманов импортного аксёновского пиджака, – про фарцовщиков с Пешков-стрит и истинную стоимость в конвертируемых ден.знаках «варварских» орденов сталинской эпохи, но это неважно – хоть про утренний запор. Потому что каков же стервец! Это восхитительно, прелестно, не отрицаю. В тени он держался, оказывается, скромный герой, всё это время, пока я как фрекен Бок, пыталась выяснить в каком ухе у меня так навязчиво жужжит – в обоих же ухах. Мужчина в полном расцвете сил (кто умер?), обладатель хорошо поставленного, безошибочно узнаваемого голоса – этакий увесистый, витальный, рокочущий сквозь усы и нижнюю губу баритон с барственными обертонами, одновременно и цинично-язвительный: знает всю подноготную и про лит. процесс и про баб, и про политическую обстановочку, и про загадочный русский соул в целом и про нехитрые извивы душонок, толстых и тонких кишок и прочих внутренних органов отдельных категорий граждан, и про природу власти, и прогноз погоды на тридцать лет вперёд и два шага назад, и военную тайну и чё по чём хоккей с мячом и если друг оказался вдруг – неподкопный, победительный мачизм; и жестко-ироничный сатир(ик)-пророк-проповедник в свифтовском духе и заслуженном праве: когда ответ на вопрос «что курил автор?» очевиден как портрет Хемингуэя, по выхлопу понятно – дым отечества и дух времени – трубку курил, а то; и энергично-бодрый, трусцой с морозца стиль,бескомпромиссный, рефлексии не позволяющий, заколачивающий как гвозди неприятный, но точный новояз: «грузовичьё», «голуболупоглазие», «пальтуган»… Аксёнов для меня явный перебор, мгновенные 22 очка при раздаче.При чтении – даже не эффект аудиокниги в авторском исполнении, а вот.. будто книгу у тебя из рук выдёргивают: «Сам почитаю, с выражением, ты всё равно не знаешь как это делается, овца» – такое. И читает, и рокочет, подчёркивая жирно прямые высказывания и очевидную мораль каждой цветистой басни – то, что самостоятельно всегда норовлю пропустить мимо ушей без особых потерь для нервного узла между ними. Наверное, в этом есть сермяжная правда – думаешь обречённо, а равно тавро гениальности и таинственная страсть – любой приличный критик скажет. Но я не критик, я широкий читатель (сузить бы), мне б хоть какой диалог (вопросов-то масса, окромя курения), хоть завалящий контакт с персонажами, а не только изумлённое созерцание токующего за всех альфа-глухаря. Да, хвост нарядный. Прекрасный экземпляр, образец индивидуального стиля, выверенной импровизации, неотразимый, совершенно дискомфортный для меня рассказчик. Но многое ему теперь готова простить алогичнейшим образом, даже безнадёжно испорченный «Регтайм» (Доктороу я там не обнаружила никакого, только Аксёнова – идеальный переводчик, такому старушку через дорогу доверь переводить – фам фаталь на той стороне окажется), даже пижонский прищур, даже тесную связь с органически чуждой мне фрондирующей кухонной богемой 60-х с её интеллектуальным пьянством, эзоповым косноязычьем, нонкомформизмом выходного дня, дежурством по апрелю и уверенностью, что «Свобода»-то всяко лучше «Правды» – простить за одну только эту псевдосервильную, чуть ли ни ерсами украшенную фразу – небольшой произвол-с, ёпта, уважаемый читатель – на деле фраза-побратим нашего всё «ай-да-сукин-сына» – царственное сознание собственной силы: пишу как хочу, имею право – не каждому дано. Далось ему моё прощение.«Я глянул в зеркало с утра/И судрога пронзила сердце:/Ужели эта красота/Весь мир спасет меня посредством/И страшно стало» – опять Пригов, лучший из москвичей, ну не сдюжу я без его веселящего газа апологетику этой развесистой саги. Да и без впечатлительного народа, не устающего формулировать претензии, тоже никак не обойдусь – свои-то почти закончились. Многих нервирует время появления на свет яростно-антисоветской эпопеи— 92-й год, видите ли. Мол, тот ещё подвиг, сидя в глубокой эмиграции, расчехлять пулемёт застарелой ненависти к мерзким харям кровавых тиранов и поливать из него сорвавшихся с привязи и дезориентированных пьянящей вседозволенностью бывших сограждан, для которых, надо думать, любой плевок погуще в сторону позорного прошлого – что божья роса. Конъюктурное, мол, произведение, потакающее всеобщему бездумному ёрничанию, отречению, низвержению и внезапно развившемуся вкусу к порнографии, жёлтой прессе и обсценной лексике, как символам персональной свободы, маленьким радостям либерального рая. Мол, ишь какой смелый, теперь-то каждый горазд, чай не при Сталине. Слишком, мол, простывшее блюдо, даже для мести. И всё это ужасно несправедливо. Не только потому, что Аксёнов – он как бы всегда при-сталине, 90-е – не его диагноз, куда бы он там ни уехал – как писатель он не существует в отрыве от породившего его личной и антропологической катастрофы и основной своей крайне болезненной темы: как остаться приличным человеком, просто человеком, вступая в вынужденные отношения с властью, которая суть чистое зло, – но и потому, что горазд был отнюдь не каждый. Удивительно как раз, что подобная книга появилась именно в это время, совершенно не заточенное под крупные формы и полновесные, законченные высказывания. Одни не успели переобуться, другие брезговали или стыдились оглядываться назад, третьи превратились в соляной столб, и только былой властитель дум Солженицын катается туда-сюда на паровозе, выкрикивая какую-то запредельную ахинею про то как всё тут обустроить, нафиг, впрочем, никому уже не интересную… Аксёнов же всю жизнь взращивающий право вырваться из тягучего болота унижения и страха, просто, наконец, созрел окончательно и лопнул всеми доступными ему способами: гиперболизация, гротеск, дель арте, пресловутый этот бахтинский карнавал, внезапно пришедшийся ко двору, метаморфозы вместо метафор. «Сапоги Сталина разьехались в коньячной луже, он упал в угол, мелькнуло: „Конец революции!“ и потерял сознание.» Не, не конец – самый разгар «красного шабаша», мелькают личины: похотливый козлобородый Калинин, искрящийся глупостью шут Ворошилов, нелепая, страшная в своей нелепости, тушка Берии в живом пенсне, под тифлисскими звёздами нервный Мандельштам «цапает холодными лапками» ладонь юной поэтессы, Пастернак затаился в переделкинских кустах, толстовский дуб мечтает подружить Блюхера с Тухачевским, заключённые играют в прятки на выживание в критском лабиринте, разумный кот Хлебников, стоя на одной ноге, созерцает объективный мир, Ленин – гриб невероятно крупная белка. И среди этого бедлама и зоопарка, в пучине Москвы или на магаданской каторге, в мире говорящих фамилий – множественных Полухарьевых, Сракиных, Стройло и Слабопетуховских – лица главных героев сияют почти невыносимой целлулоидной красой – так, видимо, и положено супергероям, чья сверхспособность – оставаться собой, не поддаваясь гипнозу упырей.Два. Вообще история семейства советских аристократов Градовых, сохраняющих свой серебряноборский заповедник духа – с Шопеном, хлопотливой прислугой, большими добрыми собаками, домашними прозвищами и пирогами – последний оплот светлых сил на фоне «лепрозорной столицы», московского Мордора, мордоворотства, подлости и тотального людоедства, может показаться страшнейшей пошлятиной. И это я сейчас совсем не про то, что так возмущает наименее отчаянных домохозяек: почему это все поголовно – интеллигенты и пролетарии, хирурги и поэты, маршалы и зэки, марксисты и имажинисты, троцкисты и мотоциклисты, физики и лирики, сотрудники гпу и агенты гру, ситхи и джедаи – трахаются безостановочно и самозабвенно, по поводу и без, в горе и в радости, порывисто соединяясь в произвольном порядке с 25 по 53 год включительно? И что за массовая копрофемия в сочетании с синдромом Туретта с ними со всеми приключилась? Неужели других слов для именования процесса не нашлось в русском языке, а только самые срамные и скоромные? С этим-то как раз, с сексом в СССР и с СССР, как с базовой (и, пожалуй что, единственной) метафорой эпопеи, всё в порядке. Она раз за разом доказывает свою состоятельность: кто-то млеет, воображая себя «жертвой пролетарского насилия, трофеем класса победителя», кто-то беззаветно любит свою партию со всеми её органами, кому-то доставляет садистическое удовольствие наблюдать, как кривляются беспомощные человечки, заподозренные в «грязнейшем сифилисе» – гос. измене, кто-то метко подмечает «как нас всех употребили!», лучшие безоглядно предаются любой свободной «любви» в противовес насильственной, той что без мягкого знака. Ну и слов – побудем хоть пару минут честными – действительно других нету, все эвфемизмы гораздо пошлее, чем слово «е..бать»: самое пошлое в нём – точечки. Так, может, понятнее будет: пошлость – это когда ногти аккуратно выкрашены в бледно-розовый а колготки непременно «телесные» (ну не бывает телес такого цвета!) В подобном Аксёнова не упрекнёшь, но это и не исчерпывающее определение пошлости. Пошлость – это когда Берия может всячески уестествлять парикмахершу с пролетарской мордашкой, а на Градовскую принцессу Ёлку его сморщенный елдак, видите ли, не поднимается, хочется, да не можется – и охраняет её вовсе не то, что она дочь поэтессы, внучка академика, племянница легендарного полководца (никого это не охраняет), а вот эти самые Шопен с пирогами, истинные нефальшивые ценности, которые крысам не по зубам. Деление на быдло, по природе своей не способное на благородство духа, и белую кость, которой этот дух имманентен, – это пошлость, белогвардейское чистоплюйство – пошлость. Впрочем, давать определения пошлости – апофеоз пошлости.“Как часто желание отстоять и повсеместно утвердить хороший вкус доводит людей до ожесточения/Но если вспомнить, что культура многовнутрисоставозависима, как экологическая среда, окружение/То cтремление отстрелять дурной вкус как волка/Весьма опасная склонность, если мыслить культуру не на день-два, а надолго/В этом деле опаснее всего чистые и возвышенные порывы и чувства/Я уж не говорю о тенденции вообще отстреливать культуру и искусство» Д. А. Пригов (конец)А в Москве, чего уж, живите… говорят, опять похорошела.

Животная ненависть к «историческим неточностям», вкупе с «было же хорошее!» относительно к сталинскому времени, которые сопровождают эту сагу, заставляли меня раз за разом включать читалку – «Видно, что хорошие сапоги, надо брать». Такая же истерия (хотя, скорее всего, вы о ней и не в курсе) существует и вокруг фильма «Гражданин Х». Заметьте, не вокруг клюквенного «Малыша 44», где Советский Союз представлен только тупой грозной силой, действующей против своих интересов (сколько мгб-шники будут защищать власть, которая не даёт им расследовать гибель собственных детей? В стране со шпиономанией не признают наличие убийств?). А именно на несчастного «Гражданина», где та же история Чикатило снята по документальной, а не художественной книге. «Ружья там не той системы!», «петлички не те!»… Найти мелочи, придраться, потому что в основе правдивая история о том, как из-за нежелания признавать свою беспомощность, как не то из-за преступной халатности, не то и-за подковёрных интриг была неверно проведена медицинская экспертиза, после которой Чикатило выпустили после первого ареста. Сотни детских жизней ради чьих-то карьер. Зло проистекает из глубочайшего равнодушия и никакое выдуманное зло не сравнится с равнодушием, которое проходит с неотвратимостью Жнеца.Но первые главы саги вызвали моё глубокое разочарование. Дам в качестве определения прилагательное, которое почерпнула оттуда же: душное. Душное повествование. Дурацкие уменьшительные суффиксы, похахатывания в авторской речи, действие, вышедшее из фанфика, в котором пытались изобразить дешёвую опереттку. Эта деланная разухабистость стиля так свойственная пожилым мужчинам, которые давно забыли, как именно надо изображать молодых, а потому все они, петушащиеся перед бабами, начинают напоминать артистов из одного и того же провинциального погорелого театра. Именно стиль отвращал меня и от сюжета. В Серебряном бору есть дом потомственного русского врача Градова, в котором трое детей, каждый из которых решил пойти своим путём, предлагаемым новой советской родиной. Так как хронотип романа очень жёстко завязан на Сталине и охватывает период с момента его пришествия к власти до последнего дрыганья носками сапог на ковре собственного кабинета, то три ребёнка Градовых должны представлять все те варианты политической жизни, которую предоставляли москвичам двадцатые: старший Никита – военный, прошедший Гражданскую войну, и до сих пор погружённый во флэшбеки о том, как предал мятеж в Кронштадте, средний Кирилл – убеждённый аскет-марксист и младшая Нинка – взбалмошная троцкиста.Не только сам Градов с его козлиной бородкой напоминал мне Чехова, так и эта компания молодых экспериментаторов отчётливо несла с собой «чайковский» дух: самая ненавидимая мною пьеса Чехова. До кучи нарисовались дальние грузинские родственники, а Мэри – грузинская супруга Градова, которая большую часть жизни прожила в Москве – стала употреблять в речи «Вах!». Вот уж интересно: как в интеллигентной семье не образовалось ни у кого этого общего интеллигентского снобизма к образованию, как им не захотелось попробовать новых, странных философских идей? «Нет уж», – бормотала я, – «видимо, я на дух не переношу соединение семейной сантабарбары и политической обстановки. Вне зависимости от того, насколько взгляды автора совпадают с моими». Я ещё отмечала частью сознания красоту и действительно хороший вкус в эпизоде с совой, которая является реинкарнацией Тохтамыша, но считала, что хороший вкус – лишний пункт обвинения автору, если есть вкус, то незачем юзать стиль «индийского кино»…И вдруг всё закончилось. Внезапно. Уже с момента первых арестов автор сменил стиль. И вдруг один эпизод полностью поменял моё отношение к роману. Жена Кирилла Градова Циля Розенблюм, абсолютно чокнутая на весь свой неряшливый организм марксистка, должна отречься от арестованного мужа. Ну да, лениво думаю, эпизод покажет, как в те годы отрекались… *подавленный зевок*. И вдруг она кричит, чтобы её арестовывали вместе с мужем. И это не бравада, не попытка автора показать «вот в те времена», а именно конфликт в душе женщины, у которой идеология столкнулась с реальностью, и её попытки всё ещё держаться за давно прогнившие, но такие близкие ей идеи…С этого момента книга становится прекрасной. Уходят в прошлое похахатывания. Постепенно появляется много мата. Но он не мешает, он вплетается в повествование. Читатель может сказать, что реальность и роман несравнимы, что в жизни события возникают стихийно, а в романе по авторскому произволу; это и верно, и неверно. Автор, конечно, многое придумывает, однако, оказавшись в тенетах романа, он иногда ловит себя на том, что становится как бы лишь регистратором событий, что они в некоторой степени определяются уже не им, а самими персонажами.Потрясающее событие, но книга, которая писалась «как срез» или «как иллюстрация» вдруг зажила своей жизнью. Да, писатель ещё гонит персонажей по твёрдой канве сюжета, выступая той самой непреодолимой силой Молоха, олицетворением которого является Сталин. Но персонажи уже зажили, они уже стали непредсказуемыми. Я уже не могу, позёвывая, предсказывать каждую отсылку, назначение каждого эпизода – разветвлённую семью Градовых сталкивает с тем или иным эпизодом в том хаотичном порядке, который характеризует реальную жизнь, которая тоже всего-навсего замысел, но гораздо более высокого порядка. А с живыми героями, чью реакцию не предсказать, ничто не может быть агиткой, оно становится высококлассным художественным произведением.Я не могу поставить оценки выше, так как начало действительно ОЧЕНЬ плохо, как бы ни пытались его искупить все другие части. Но мой анализ относится к этой книге только с момента, как она перестала быть бразильским сериалом и стала книгой.Самым лучшим у Аксёнова является то, что в его книге нет плохих. Да, разумеется, плох Сталин и всё Политбюро – кровавые урки, пришедшие к власти. Но автор молчит. Это мысли его персонажей, но не слова автора. Он даёт мысли самого Сталина или Берии – их собственные оправдания самих себя. И Градовы – это не ангелы во плоти. Когда речь ведётся от власовца, ему даётся жизнь лишь слегка погрубее, но по сравнению с тем, что делал на войне «положительный» Борис IV, чьи преступления хуже – его или пришедшего в ужас от массового расстрела Митеньки? Есть что-то грубее, есть что-то «повыше», но всё это укладывается в парадигму «выжить в новых условиях». Всюду жизнь.Это и есть смысл всей саги. Человек привыкает ко всему. Нечто есть в человеческих существах тараканье, уменье приспособиться. Женщина бросает вызов системе ради спасения дочери, её сажают в казематы, проходят часы и простой поход в сортир приносит облегчение, снижает накал. Люди. Эта книга прекрасна не тем, что она даёт ответы, а что задаёт вопросы. В словах «наш дракон победил ихнего, ещё более злобного дракона» важнее слово «наш» или всё-таки «дракон»? Почему в слове «патриотизм» мы забыли слово «патрио» – отцы, а считаем патриотизмом любовь к быстро сменяющимся правителям? Почему, когда нам обещают утопию, мы не только верим, но и не предъявляем требования, когда нам не дают обещанного?К живым персонажам испытываешь живые эмоции. И эта попытка приспособиться, жить как при внезапном торнадо, который может унести жизни, разделяется между персонажем и читателем. Власть является стихией – хаотичной и непознаваемой по своей сути. Как странно, что войны, воровство, все преступления власти происходят просто из-за того, что власть обязана только одно, что редко выполняет – обеспечить подчинённым людям возможность доступа к главным потребностям – еде, сексу, жилью, воспитанию потомства. Этот отстранённый тон книги постоянно заставлял смотреть с высоты, смотреть не только на персонажей, но и на всех людей разом, которые играют перед собой в игру, которые пытаются смириться, приспособиться к власти-стихии.Всюду жизнь. В траве и на деревьях. На Магадане и улице Горького. Снова, снова выстроить нечто, что соответствует понятию нормы – не важно, происходит это в идиллическом Серебряном бору, на войне или в лагерях. И даже в абсурдистских вставках «Антракта» тоже жизнь. Быть может, абсурд как раз именно в «реалистических» частях, именно в желании людей выжить или увлечься отвлечёнными идеями, забывая о насущных человеческих склонностях, а нормой является ночной разговор на Красной площади между Сталиным и слоном, призывающим его покаяться.