Глава 1
Последние двенадцать лет в Озеровку Аню тянуло смертно. Это было место, где она началась как человек и, наверное, хотела закончиться. Поднимаясь в тесные сенцы бабушкиного дома, затем проходя в избу, во внутреннюю его часть, она мыслями возвращалась в душное лето две тысячи шестого.
Уже тогда Никитины, с чьей дочерью она гуляла, приезжая к бабушке на лето, были в Озеровке своими. Наташа, девочка с таким же сытым и приветливым лицом, как и её родители, и такая же ученица начальной школы, как и Аня, сразу взяла её в оборот и показала, как здесь всё устроено.
«В городе разве со всеми не здороваются? – спросила Наташа и, глядя, как Аня мотает головой, выдала: – Ну дела-а».
В Озеровке нужно было здороваться со всеми, и это Аня усвоила быстро. Вот только местные спрашивали, «чьих она будет», слышали ответ и сразу делали шаг назад, а потом судачили между собой: «Антипихи унучка». Их дети, да и Наташа тоже, проходя мимо дома бабушки, держали пальцы крестиком. То, что она здесь не своя, Аня тоже уяснила.
Тем более что у бабушки всё было по-другому. Приехав из города, ещё не успевшим привыкнуть нюхом Аня ловила запах старости и украдкой морщилась. Старалась сосредоточиться на горьковатом запахе трав, развешанных у входа, и в который раз уже думала о том, зачем бабушка их собирает, если никого не лечит.
Спрашивать об этом у неё самой было бессмысленно: ответов на свои вопросы Аня никогда не получала. А ведь она одна-единственная бабушке, несмотря на её скрытность, их задавала. Мама, как и все, её сторонилась, вспоминая о собственной матери лишь тогда, когда начинались проблемы и можно было куда-нибудь деть Аню, а больше у них никого и не осталось. Три поколения Антипиных – бабушка, мама и дочь.
Задавать вопросы о том, куда делись дед и отец, тоже не было особого смысла. Приемлемым в доме считалось только молчание. Вечерами Аня с бабушкой не говорили ни слова, сидя за столом каждая с кружкой парного молока. Аня свою могла цедить целый час, а вот бабушка всё наливала и наливала себе одну за другой. Непонятно было, откуда в доме свежее молоко, если корову, как и вообще скотину, она не держала, ни с кем не дружила и новостями не обменивалась.
По правде сказать, у неё и новостей-то не находилось. Она, сухонькая горбатая старушка, застыла во времени и не менялась столько, сколько Аня себя помнила. Жить у неё всегда было чуть страшно, пока летом две тысячи шестого страх не дошёл до крайней точки и не разрешился, оставив за собой трещины в печи и раскрытый небесам потолок.
***
После нехитрого завтрака скука и молчание всегда оставались дома, ведь к калитке, держа пальцы крестиком, подходила Наташа. Они вместе с Аней убегали в ближайшую рощу и играли в лис – прятались от охотников. Сидя в самой чаще, Аня спрашивала: «А ты почему со мной дружишь?» и слышала в ответ: «Да потому что я смелая». Наташа хоть и родилась на полтора года позже Ани, но всё-таки вела себя порядком бойче. Это было заметно только в играх – до того самого горького августовского вечера.
Закат уже сгорел, когда Наташа полузаросшей стёжкой проводила Аню до бабушкиного дома и они встретили у калитки потрёпанную чёрную собаку. Взгляд её казался почему-то знакомым, и всё же они не видели такой ни у кого из озеровских. Пощёлкав языком, Наташа протянула к ней руку, чтобы погладить, а та рыкнула и отскочила назад.
Аня тоже отшатнулась – так, наверное, чувствует себя настоящая лиса во время погони, – а Наташа схватила с земли подвернувшийся под руку камень и бросила его. Собака заскулила и пустилась наутёк.
Дышать стало так тяжело, что Аня еле-еле дошла до двери. Трясущимися руками открыла её – а там, и в сенцах и в избе, было темно и стояла густая тишина. Бабушка исчезла, да ещё и свет куда-то запропастился, сколько выключателем ни щёлкай.
Прошло три часа, а она так и не вернулась; не было в тот вечер и противной, но уже такой привычной кружки парного молока. Накрытая тяжёлым стёганым одеялом, Аня утопала в мягкой кровати и пыталась понять, шумит ли это ветер или шуршит по траве, возвращаясь домой, бабушка.
Наутро не было и завтрака. Она сидела у окна, смотрела, как через замызганное стекло пробиваются лучи света, и не говорила ни слова. Ответа на вопрос о том, почему её рука забинтована, Аня не услышала, а когда время перевалило к обеду, вдруг поняла, что не пришла за ней и Наташа.
Затем бабушка всё-таки сожгла одну из своих трав, наполнив дом дымом, а потом встала и сходила, прихрамывая, в кладовку. Дала Ане старую матерчатую сумку, несколько истрёпанных купюр и какую-то бумажку, молча зажала их в её руке своей рукой.
Разжав кулак уже за калиткой, Аня поняла, что это список продуктов, и отправилась в магазин.
***
Вечером на столе стояла литровка тёплого молока, а в сенцах никого не было. Через открытое окно задувал ветер, размахивая шторами и загоняя в дом грозовой дух.
Бабушка лежала в избе и не вышла даже потом. Приоткрыв дверь внутрь и просунув в щель голову, Аня увидела, как она заворочалась на печи и охнула, а вслед за этим свесилась сверху забинтованная нога. С тех пор бабушка больше не вставала – ни скоро пришедшей ночью, ни когда-либо ещё.
«Унучка, иди сюда», – раздался с печи надтреснутый голос, когда наступила полная темнота и разом закончился ливень.
Аня услышала это и захотела спрятаться под одеялом с головой, но стало совестно и больно.
«Унучка…»
За стенами дома страшно разгулялся ветер, и трудно было различить, он ли шумит ветвями рощи, где они с Наташей играли в лис, или это бабушка шелестит:
«Я отхож-жу…»
Ужаснее и выдумать было невозможно. Оставалось только закрыть руками уши, чтобы не знать, не слышать, не запоминать, но бабушка вдруг завыла:
«Иди сюда!
Анчутка! Иди скорей!»
И что-то притянуло Аню к печи с той же смертной быстротой и силой, с какими потом целые десять лет тянуло в Озеровку.
Бабушка полусидела на полатях, протянув вперёд руки, и до последнего старалась не опустить веки, успеть. Аня сгрудилась у неё в ногах и схватила её ладони; они закрыли глаза уже вместе и затряслись нещадно.
Когда всё кончилось, громыхнул гром и опять разогнался ливень. Полати были пусты, и в груди стало так же пусто. Аня слезла, встала посреди избы и посмотрела на треснувшую печь. По голым плечам начала струями стекать дождевая вода, а в потолке обнаружилась дыра.
***
Всю оставшуюся ночь Аня не спала. Никитины, к которым она тут же побежала, не в силах больше оставаться дома, взяли её к себе. Указали ей на старую железную кровать в проходной комнате, немного побродили, пошептались и утихли. Последним остался Григорий, их старший. Он молча зажёг в углу – озеровские называли его красным – лампадку и тоже ушёл.
Когда по дому расплылся её запах, внутри у Ани поднялась волна боли. Казалось, лампадка должна была успокоить, но этого не случилось. Хотелось уйти, выскочить из дома, но тогда не осталось бы ничего больше, кроме как вернуться туда, где смерть. Нет, слишком страшно.
Никитины размеренно сопели из своих комнат. Аня послушала их с десяток минут, не выдержала боль в животе и встала с кровати. Наверное, нужно сходить в туалет – тогда станет легче. В тишине скрипнули пружины, и давно уснувшая Наташа, ворочаясь, что-то забормотала себе под нос.
Спи – вспыхнуло в голове совершенно новое. Не хочу объяснять.
Аня ступала осторожно, чтобы никого не разбудить, и чем дальше она шла, тем больнее ей было. Как же сильно мучилась бабушка – и как теперь об этом забыть?
Твоё – ещё вспышка. Не забудешь – тихо, но упрямо шипели внутри искры.
Неясно было, сказала она это вслух или нет, но сказать очень хотелось. Что-то заставляло её это сделать, взяло под контроль её губы и язык, шептало ими то настоящие, то выдуманные слова, крутило все внутренности.
Сгинь – откуда-то взялось в голове чужое, грубое слово.
Огонёк в лампадке качнулся, и пришла ещё одна волна боли, новая россыпь искр заглушила всё и забрала все силы. Аня опустилась на колени у выхода в сенцы, оперлась на дверной косяк и сидела так до тех пор, пока Григорий не нашёл её там же.
Молчи. Не спрашивай – проползли в голове мысли, и он, не говоря ни слова, отнёс Аню на кровать.
***
Тогда уже светало, и лампадка погасла. Аня проспала до тех пор, пока комнату не наполнили лучи солнца, и вышла в сенцы. За столом сидели Григорий и Наташа. Наташа, криво держа нож, намазывала кусок батона сливочным маслом, а Григорий потянулся за телефоном с антеннкой и дал его Ане.
– Номер помнишь?
Аня хлюпнула носом, кивнула и стала его набирать. Услышав в трубке недоумевающий голос мамы, она и вовсе расплакалась.
Григорий отобрал у неё телефон и сказал всё как есть. Мама что-то заговорила обеспокоенно, а он попросил её приехать и обещал помочь.
– Соседи же, как-никак, – аргументировал он, а Аня подумала о том, зачем была лампадка и что будет, если мама сегодня не приедет.
Взяв телефон снова, она взмолилась:
– Забери меня. Только быстрее.
– Я отпрошусь.
Дальше были гудки.
Наташа засмеялась, зачем-то ткнула ножом в стол и тут же получила от отца затрещину.
А у Ани внутри вновь зашипели те же искры, что и ночью.
Не запугаешь…
– Садись за стол, – предложил Григорий, явно переступая через себя.
– Я не хочу есть, – соврала Аня, сделав быстрый вдох и выдох, и убежала во двор.
Долго она там не удержалась – потянуло в дом. Теперь, утром, смерти в нём больше не осталось, хотя на диване в дальней комнате так и валялись окровавленные тряпки, а часы тикали особенно надрывно.
Всё было словно в порядке вещей. Странно, но в то же время по-своему нормально, как кривая сдвоенная ромашка, которую Аня однажды принесла в дом, вернувшись летним вечером с прогулки.
«Почему она такая? Все остальные почти одинаковые, а эта…»
«Как удумано», – только и ответила тогда бабушка.
Теперь всё выглядело именно так, и никаких объяснений произошедшему не было. Из района в Озеровку приехали милиционеры. Они осмотрели бабушкин дом, лазили по разным углам, но так никого и не нашли. Потом они с вернувшейся из города мамой выслушивали Аню с неверящим взглядом. Смотрели озадаченно на дыру в потолке, и в их молчании было что-то, что заставляло задуматься: похоже, взрослые знают не всё.
Бабушку объявили пропавшей без вести, и однажды утром Аня с мамой уехали в город, оставив в доме всё как было. Мама, казалось, вздохнула спокойнее: ей всегда больше нравилось жить в городе – и с тех пор почти туда не ездила. Аня же не раз возвращалась мыслями в Озеровку и таила надежду на то, что этот дом когда-нибудь будет принадлежать ей, и искры тихо шипели внутри. А к людям, кроме мамы и её подруги, протянулись невидимые нити, к которым ещё оставалось привыкнуть.
***
– Ань, – высунулась из-за спинки сиденья Настя, – уже всего ничего осталось, ты посмотри наконец!
И так всё видно.
Аня выглянула в окно летящего на скорости автобуса. За стеклом мелькнула река Кривуля, которая в Озеровке была гораздо уже, и стало вдруг трудно дышать. Нужно было ещё осознать, что теперь, после окончания универа, всё это – река, меловые холмы, сама деревня – теперь так близко.
Как бы мама ни старалась направить её по другому пути, ничего не получилось. Аня устроилась экскурсоводом в заповедник Гремучая Гора и теперь, в самый разгар сезона, ехала туда со своими коллегами и, кажется, уже приятелями – невидимые нити, связывающие их, начинали крепчать. Настя получила диплом историка на том же гумфаке, где сама Аня стала филологом, а Саша, самый громкий и заметный в автобусе субъект, в своё время выбрал геологию.
Настя с Сашей хорошо понимали, зачем едут на Гремучую Гору, и в свободное время собирались ездить в экспедиции, а вот Аня такой ясностью похвастаться не могла – филологию в заповеднике никто толком не развивал. Да, когда-нибудь стоило сделать и это. Но гораздо важнее было другое.
Думая о том, зачем она здесь, и боясь дёрнуть серебристую нить, Аня украдкой глядела на Сашу. На то, как он, шутя, смеётся и взмахивает своей белобрысой, как и у неё самой, чёлкой. Слушала его голос и ловила в нём что-то давно знакомое, обещающее больше, чем можно было ждать от коллеги и приятеля, – а потом себя останавливала. Не сейчас и не здесь. Но почему же тогда – так?
Саша ловил взгляд, лежащий на его плече, оборачивался и хохотал, и Аня видела его голубые глаза. В них чудилось что-то от льда, а что-то от звёздного неба. Он ведь общается так и с остальными и никак её не выделяет – так пусть он будет и вправду просто приятелем и коллегой, как все.
Автобус начал мало-помалу сбавлять ход. Показались за окном две таблички с надписью Гремучая Гора, сначала всем привычная, синяя с белыми буквами, а потом та, что стояла для красоты и для того, чтобы с ней фотографировались. Последние десять лет сюда толпами валили туристы. Аня боялась, будто бы они могли растревожить, исказить, забрать то, что случилось с ней в нулевых, а потом успокаивала себя мыслью, что они всё равно не узнают до конца, как ни рассказывай, и радовалась, снова радовалась тому, что теперь это так близко.
Всего лишь пара десятков километров, и вот он, бабушкин – конечно, теперь уже мамин – дом, куда она так долго хотела и откуда так упорно старалась держаться подальше, ездя в экспедиции по другим похожим, но таким чужим сёлам. Вот оно, село Кривинцы, которое в детстве казалось точкой между миром города и миром деревни, где всё было по-другому. Вот она, Кривуля, извилистая речка с противным глинистым берегом, – здесь мама запрещала купаться. Вот и сама Озеровка, молчаливая, разделившая жизнь на до и после.
Гостиница на Гремучей Горе, где новеньким выдавали одну комнату на двоих, оказалась чистой и спокойной. В первые два дня им дали выходные. «Располагайтесь тут. Если что, обращайтесь, а так… чувствуйте себя как дома. Хотя почему как?» – задумчиво сказал Антон, тот, кому поручили всех обустроить, выдал ключи и ушёл. До ужина было ещё далеко. Настя бросила вещи и решила посмотреть, что там с бытом. Саша не вытерпел и убежал по лестнице вверх смотреть на меловые горы. В следующий заход он обещал пригнать туда свою «шестёрку», чтобы в свободное от работы время ездить по гремучегорским дорогам, просто смотреть, какова природа в чудесном июле, и не бояться грозы, которая их там обязательно застанет. Вообще возражать не хотелось, а сегодня не хотелось ничего, кроме Озеровки. Нужна ведь не Гремучая Гора, нужна она, и хорошо, что есть момент, когда никому не надо объяснять.
Оставшись в одиночестве, Аня собрала самое необходимое в небольшой рюкзак, оставила Насте стикер на холодильнике, открыла в телефоне карту и пошла на остановку. В детстве расстояния казались бесконечными, двадцать два же показывали другую картину.
В три, как указано на табличке, автобус отсюда до Кривинцев, в три с небольшим она будет уже там, а вскоре и почти в Озеровке. Посмотрит, как всё изменилось, поговорит с парой местных, навестит мамину подругу Нету – и обратно. Близость Гремучей Горы, заслужившей теперь популярность, влияла и на Озеровку: на вечернем автобусе можно было вернуться как раз к ужину или, возможно, чуть позже. По крайней мере, так задумала Аня.
***
Вот только чуть они заехали за Кривинцы, автобус зафырчал и сломался. Водитель ничего определённого сказать не смог, и редкие пассажиры вывалились на дорогу, как горох из стручка. И все почему-то пошли обратно, а вперёд – только одна Аня.
Бутылка воды и панамка в рюкзаке пришлись как нельзя кстати. На жаре плавился мозг. Вокруг то желтели, то зеленели поля, прерываемые тёмными посадками, дорога, покрытая старым разбитым асфальтом, петляла, но неумолимо вела куда нужно. Отдохнуть получилось под деревом у небольшого блестящего на солнце пруда – а потом Аня опять почувствовала себя маленькой и потерянной. Той, чей шаг против этого всего ничего не значит. Так было и в детстве. Озеровка даже на подступах к ней снова побеждала, а потом утешала близким запахом Кривули, тянулась в объятия знакомыми пригорками и говорила: ты – здесь?
Памятник защитникам Великой Отечественной на въезде глядел всё так же хмуро. На другом краю села Аню ждал бабушкин дом, но идти туда так сразу было слишком.
Стоило подготовиться – как некоторые, придя на речку, не бросаются в воду с разбегу, а заходят потихоньку, успевая привыкнуть к её холоду. Нужно было сходить и посмотреть, как всё изменилось и что здесь осталось. Есть ли теперь библиотека? Школа? А почта и магазин? Наверное, магазин всё ещё не закрыли – Аню будто невидимой нитью тянуло туда.
На тропинке, ведущей к магазину, было безлюдно. Тут недавно прошёл дождь, и его капли падали на погуголые ноги с травы. Эта трава росла в Озеровке везде, сколько Аня себя помнила, и местные называли её мурок или ласково мурожок. Это слово навевало то ассоциации с муравой, то воспоминания о том, как в детстве они с Наташей, накружившись во время игры в пьяниц, падали в траву.
Ступеньки на входе были почти такими же, только чуть потрескались от времени.
– Ну дай в долг… – невидимая нить дёрнулась.
– Никаких больше в долг, Сырин, никаких в долг! – и ещё одна.
– Ну Оля…
Всё это донеслось откуда-то из глубины торгового зала, когда Аня открыла дверь. Слово «долг» звучало так округло, что ей стало то ли стыдно, то ли жалко и страшно. Твоё – шипели искры; но это, видимо, дом всё напоминал о себе.
Просивший чего-то в долг мужчина был Ане вроде бы знаком, но она не могла вспомнить его имени. А вот имя продавщицы тёти Оли забыть было невозможно.
Она до сих пор, как и двенадцать, и пятнадцать лет назад, стояла за прилавком. Только теперь она отставила куда-то в сторону счёты, стук которых так завораживал Аню в детстве, и на замену им пришёл калькулятор; да и лицо её было подёрнуто морщинами. А вот родинка осталась прежней – та самая черта, которая делала тётю Олю самой собой.
Я своя, – Аня оправила футболку и посмотрела ей в глаза. Невидимая нить, шедшая изнутри, натянулась так, словно вот-вот зазвучит.
– Ах, Антипчиха, – лицо тёти Оли глупо вытянулось, и она бросила Сырину: – Иди ж ты уже отсюда, у нас вон…
Сгинь – бросила следом Аня, и другая нить разорвалась.
Тот поплёлся к выходу, а тётя Оля надела очки.
– Это ж сколько лет-то? Мы думали, что ты, да и Наташка Никитиных, не приедете больше. А как гуляли, как играли…
– Но всё-таки я здесь, – виновато улыбнулась Аня.
– И скоро опять уедешь. Что с вас взять, с городских. – Тётя Оля оперлась руками о прилавок.
– Нет, – сказала Аня, поймав её удивлённый взгляд. – Я теперь работаю тут рядом, в Гремучей Горе. Приезжать могу хоть каждые выходные, если захочу.
Мысль о бабушкином доме сделалась ещё более тёплой.
– Ну так сколько ж лет ты училась?.. Надоело, небось, страсть.
Аня расправила плечи.
– Четыре года. Может, потом и в магистратуру пойду, а пока – отдых.
Всё, чем она планировала заниматься дальше, после учёбы на гумфаке действительно казалось ей отдыхом. В голове ещё гудело от сотен, тысяч, миллионов слов, которые она вобрала в себя за четыре курса. Случайно услышанное отдавалось ассоциациями, несказанное зудело внутри и нередко будило под утро. Слова утешали, забавляли, предупреждали, мучили…
Всё это было с ней и раньше, ещё в школе, но гумфак это растревожил. Впрочем, она знала, куда идёт, предполагала, что так будет, и прошла через это. Теперь нужно было повидать бабушкин дом, просто жить и по возможности приносить пользу. Тоже иметь дело со словами, уже как научный сотрудник музея-заповедника, пусть и младший, но теперь никуда не спешить.
– Правильно, а то совсем крыша съедет, – выдала тётя Оля. – Ты чуешь, какой воздух? – мечтательно добавила она, глядя в окно. – На Кривулю сходи, в воду бултыхнись и радуйся. Совсем зачахла в своём городе. Да мороженого возьми, нашего, – она указала на холодильник. – Обёртка другая, но вкус-то ты помнишь.
Этим пломбиром, который до сих пор, как оказалось, производили в районе, когда-то радовала Аню бабушка. Она не умела общаться с людьми так, как другие, но по-своему умела любить.
Аня взяла спичек, буханку ржаного хлеба и нарезку колбасы в вакуумной упаковке, пару дошираков в стакане и то самое мороженое.
– Спасибо, тёть Оль. – Она оплатила всё и пообещала: – Ещё зайду.
Нить, соединявшая их обеих, разорвалась, но тут же зародилась другая. Выйдя, Аня увидела, что у стены за углом стоит Сырин. Он было шагнул ей навстречу и открыл рот, чтобы что-то сказать, но молчи – вспыхнуло внутри; и Сырин снова оперся о стену с тем же глуповатым выражением, которое Аня видела на лицах людей всякий раз, когда решала себя не сдерживать.
Она кивнула ему как ни в чём ни бывало – он-то, похоже, её помнил, – и пошла по тропинке в прибрежную часть села. На улице Боковой жила мамина подруга Нета, и перед тем, как отправиться к бабушке, к ней стоило зайти.
***
Сгинь. Сгинь – то и дело загорался огонёк внутри и сами собой шептали губы, когда Аня по пути оглядывалась назад: Сырин почти сразу же, будто следуя нити, поплёлся за ней. Она занервничала, но успокоила себя тем, что по пути попалась парочка озеровских, которые её – ведь она своя – даже вспомнили. Да и до Боковой было не так уж далеко – особенно если прибавить шаг и идти самым коротким путём, по спускающейся от центра села грунтовке.
На Сырина это всё-таки действовало. Он то и дело отставал, потому что останавливался у кустов и его, казалось Ане, рвало. Но потом он откашливался и продолжал идти, не сворачивая, и делал это так, что невозможно было сказать точно, просто ли ему по пути или Ане стоит беспокоиться. Когда на глазах показалась серая крыша нужного ей дома, она зашагала из последних сил и оторвалась от Сырина. Спасение было совсем рядом.
Металлический забор Харитоновых заржавел от времени, а скамейка – два приличных по размеру пня и перекладина-доска – порядочно покосилась. На ней сидела мамина подруга Анна или, как она сама себя называла, Нета. В волосах её свербела седина, а руки теперь были покрыты шелушащимися красными пятнами.
Огонёк внутри угас в зародыше, а привычной нити и не бывало.
– Это псориаз, – заметив, что Аня смотрит на пятна, сказала Нета. – Он не заразный. – Она посмотрела прямо в лицо своими чуточку рыбьими глазами и добавила: – Такая же белобрысая, но теперь похожа ещё… Только не на мать, а на баб Нину, во. Брови.
Значит, это всё-таки было заметно. Это было не только внутри, но и снаружи. Но почему она не… Аня стала переминаться на ногах и, оглянувшись, увидела, что Сырин зашёл за калитку соседнего дома. Он всё-таки жил здесь, и ей показалось.
– А, этот, – Нета махнула рукой. – Будет что втирать про меня, пропускай мимо ушей.
Аня с детства помнила, что о Харитоновых – Нете и её матери, бабе Томе, – в Озеровке говорили много разного. Баба Тома ещё в девяностые, до Аниного рождения, сошла с ума, и общаться с ней стало трудно – даже её дочери. Нета справлялась с этим как могла до тех пор, пока баба Тома, как и бабушка Ани, не умерла.
– Так ты как сюда приехала? – Нета выдернула её из размышлений.
– Я тут работать теперь буду, на Гремучей Горе. Оттуда в Кривинцы в три был автобус, а дальше пешком. Сломался.
– И это весь рюкзак… Автобус-то раз сломался, новый теперь только завтра. Ночевать где собралась?
– У нас, – быстро нашлась Аня.
Видимо, Нета на мгновение задумалась о том, что это означает, и поняла всё верно. Но, судя по выражению лица, ей не очень понравился ответ.
– Ты там хоть раз была и ночевать там захочешь… после?
Аня улыбнулась.
– Ну хотя бы посмотрю, раз такая возможность, а дальше…
– Смотри-смотри. Только никаких ночёвок. Как солнце сядет, так живо ко мне. Матри уже десять лет как нет, и места хоть сколько. Да и без куска хлеба не оставлю. Но ты сама хоть подумай всё же.
– Спасибо, – сказала Аня.
Она пошла к бабушкиному дому, увидев, что к Нетиной скамейке плетётся Сырин. Дальше развернулся всё тот же разговор, и Нета вовсю распекала собеседника за то, что он думает только о бутылке, а он тянул что-то оправдательное. Их было хорошо слышно по всей Боковой улице. Такие люди, как Сырин, были здесь всегда, и это не менялось. Таких людей, как Нета, Озеровка пыталась вытолкнуть, но ей ничего не удавалось.
Нить, ведущая к Сырину, снова оборвалась. Аня на ходу достала из рюкзака мороженое и открыла его. Солнце падало к горизонту, и мурок уже почти высох. Надо было позвонить Насте и рассказать, что вернуться сегодня не получится. Зайти только к бабушке – и понять наконец, что осталась позади студенческая жизнь и началась новая. Взрослая.
***
Двадцать минут шестого показал телефон перед тем, как Аня убрала его в карман, поднялась на крыльцо и толкнула обитую металлическими листами дверь. В нос ударил затхлый воздух, и всё же было в нём нечто от того воздуха, который она вдыхала двенадцать лет назад.
Решив не сидеть в сенцах и пройдя сразу в избу, в дальнюю комнату, Аня первым делом посмотрела на остановившиеся невесть когда старые ходики. Часовая стрелка перевалила за пятёрку, а минутная только-только начинала отрываться от четвёрки.
Привет. Как же долго.
Её здесь ждали.
На столе лежали пожелтевшие газеты родом из начала нулевых, на выцветшей клеёнке валялись мёртвые мухи. Зазывно приоткрылась дверца шкафа, откуда выглядывала давно изъеденная молью бабушкина одежда.
Аня бросила рюкзак на диван, посмотрела на своё отражение в грязном зеркале и заметила, что её волосы почему-то потемнели; но это, наверное, было из-за недостатка освещения. Она удивилась тому, как почернели у неё, должно быть, от грязи ноги и какая сухая на них кожа.
Вновь подойдя к столу, Аня взяла в руки газету и увидела дату седьмого июля две тысячи шестого – и провалилась куда-то вниз, упала, стала совсем маленькой. Посмотрела на мир по-другому, нечеловечески, почти со всех сторон. Скрипнула дверца шкафа, мелькнули перед глазами загнутые края клеёнки и стоящая под столом банка с многолетней давности остатками чего-то белёсого. Аня выпуталась из своей одежды, оставив её на полу, и теперь была ростом немногим выше плинтуса. За дерюжку – бабушкин коврик, связанный из рваных старых тряпок, – зацепились неизвестно откуда взявшиеся когти.
Теперь и оно твоё.
Аня расправила крылья, впервые услышав их взмах так близко и ощутив его своим, вспорхнула и сразу же упала. А потом ещё, ещё и ещё раз, пока не перелетела на диван, где лежал её рюкзак и покрытые бурыми пятнами тряпки. Оттуда – на стол.
Там стало заметно, что за окном кружатся вороны. Аня никогда не видела их здесь. Она снова перемахнула на диван и посмотрела в зеркало чёрными, как бусинки, глазами. Скользнула взглядом по чёрным перьям и опять вспорхнула, чтобы выскочить в приоткрытую форточку, но больно ударилась в стекло ниже.
Привыкнешь.
То и дело теряя высоту, она облетела избу. Теперь этот дом со всеми его пожитками, которые уже двенадцать лет никто не трогал, сделался до ужаса понятным. Он правда о ней помнил. Годами слал намёки через время и пространство, заманивал в ловушку. Аня попалась туда и не хотела искать выход: здесь всё было такое родное.
И эти дурацкие крылья, которыми непонятно было как управлять, принадлежали ей. На гумфаке, показавшемся теперь таким далёким, говорили, что русская деревня умирает и нужно во что бы то ни стало успеть её узнать. Но Озеровка умела ждать, а Аня училась – и наконец они друг друга дождались.
***
Аня летала по избе, пока не начало темнеть и не скрипнула дверь. К тому времени она увидела, что дыру в потолке кто-то заделал. Может, этим занялась мама в один из своих приездов, а может, позаботились о целостности дома озеровские.
Нета появилась у входа в избу и ахнула, чуть не закрыв дверь обратно, но потом в её глазах мелькнуло понимание.
– Я так и знала! – закричала она. – Шу! Заканчивай!
А Аня не знала, как всё это началось и как это можно закончить. Так же, как таяли остатки дня, меркли слова и истощались силы, но она всё быстрее летала по избе, надеясь, что её выбросит обратно в привычное тело. Что же теперь делать с Настей, Сашей и работой? Вдруг Аню начнут искать или, хуже того, уволят за прогул в самом начале?
Нета схватила со стола газету, и мёртвые мухи с шорохом упали на пол.
– Шу! Шу!
Ничего не менялось. Нета осела на диван рядом с застарелыми кровавыми тряпками, сжала висевший на шее крестик в кулак и начала что-то бормотать себе под нос. В глазах у Ани окончательно помутилось. Она только и успела что опуститься на диван рядом с Нетой, перед тем как снова начать становиться большой и быть в человеческом теле.
Мышцы рук болели. Болели и ногти на ногах, теперь уже нежной кожей пяток чувствовавших под собой коврик-дерюжку. Нета сидела отвернувшись; Аня поняла, что лежит совсем голая, и её окатило стыдом.
– Одевайся, и пойдём. Уже почти ночь на дворе, возвращаться надо, пока Никитин собак не спустил.
Она была права – но как же теперь объяснить всё это ей и себе самой? Если раньше, в детстве, это всё можно было списать на какие-нибудь её причуды – они ведь у всех есть, – то теперь… И сама Нета – на неё ведь не действует. О чём они будут разговаривать дальше – или, как это раньше бывало в семье Антипиных, замолчат и сделают вид, что ничего не случилось?
Аня оделась, запихнула в рюкзак газету и, потрогав напоследок печь, вышла из дома первая. Сильно похолодало. Стрекотали сверчки, и где-то далеко за Кривулей, у озера, квакали лягушки. Спустившись с крыльца, Аня ощутила худую, но тёплую руку Неты у себя на спине.
– Пойдём, пойдём скорее.
На ходу она сделала то, что стоило сделать уже несколько часов назад, – позвонила Насте. Голос той звучал уже взволнованно. Всё ей знать точно не стоило, и Аня ограничилась тем, что решила навестить мамину подругу в одном из соседних сёл. Это ведь правда? Правда.
Григорий – казалось, он почти не изменился – уже отпирал ворота, чтобы выпустить на ночь собаку, когда они проскользнули мимо его двора и свернули на Боковую. Стёжка то расширялась, то сужалась, хлестал по щиколоткам мурок.
Нета была права и явно знала лучше: Аня даже не подозревала, почему не сможет заночевать в бабушкином доме. А что, если бы она всё-таки осталась? Как бы то ни было, впереди её ждал уличный душ из нагревшейся на июльском солнце бочки, звёзды в ковше Большой Медведицы, а потом тепло живого дома. Аня бросила в пыхтящий старенький холодильник колбасу и села за стол перед кружкой молока.
– Об этом потом, – многозначительно сказала Нета. – Ты пока успокойся, привыкни. Лучше мне вот о чём расскажи – ты как росла всё это время-то? Чем жила? А то мать твоя молчит и молчит, и не позвонит первая.
Это было неудивительно.