Глава 1.Князья и книжники.Первое зло
Жизнь человека XII века в Галицко-Волынской летописи описана так: «Начнем же сказати бесчисленные рати, и великие труды, и частые войны, и многие крамолы и частые востания, и многия мятежи, измладабо не бы има покоя».
Самое важное, что прежде всего волновало книжника – это убийства.
«Повести о княжеских преступлениях», криминальные сюжеты XII века представляют собой кровавую цепь злодеяний и страстные попытки найти выход к правде, любви, добру (словам, часто возникающие в прямой речи летописей).
С этой важнейшей для XII века темой связано и «Слово о полку Игореве», главный герой которого Игорь Святославович в Ипатьевской летописи произносит покаянный монолог о взятии города Глебова, жители которого были перебиты так, что и «живые мертвым завидовали». В «Слове» о полку Игореве есть страстные попытки найти первопричины сего «зла» (как сказано в летописи «вещи сей начала»). Время усобиц «дедов», конец XI, («были походы Олега Святославича («Гориславича»), Вселеслава.
Полоцкого соединено с жизнью конца XI века, автор связывает различные времена «свивая славы оба полы сего времени», также как и сказании о Рогнеде в Лаврентьевской летописи под 1128 г. (где написано «И оттоле меч взимають Роговоложи внуци против Ярославива внуков».)
Те же явления мы встречаем и в других памятниках.
Почти по всех повествованиях о преступлениях и убийствах, начиная с XI до XII в., от повести к повести передается стремление найти первопричины кровавой распри, меру нравственно оценки и суда над преступлением и его последствиями. (Это отличает их, например, он нейтрального отношения к цепи убийств в исландских сагах). В повестях о княжеских преступлениях повторяются и некоторые мотивы, которые слегка варьируясь, как бы подхватывают друг друга, становятся звеньями одной цепи. И по общей нравственной проблематике, и по стилистическому оформлению произведения об убийствах в памятниках XI-XII вв. выстраиваются в единую сагу о преступлениях и наказаниях в древней Руси. Право на убийство и право на месть, отношение к преступлениям и, в конечном счете, к ценности человеческой жизни – эти проблемы в древнерусской литературе XII в. решались сложнее и неоднозначнее, чем, например, в «Русской правде» или в исландских сагах. Если в ранних сюжетах, посвященных этой теме, убийство – норма (например, Олег, убивающий Аскольда и Дира), то начиная с убийства Ярополком Олега – оно осознается как трагическое событие, развязывающее цепь преступлений, которую надо прервать. Среди этой общей линии выделяются периоды обостренного нравственного поиска – конец XI – начало XII вв. («Повесть об ослеплении Василька Теребовльского», «Поучение Владимира Мономаха», «Сказание о Борисе и Глебе», сюжет о Рогнеде под 1128 г.), 80-е годы XII века («Слово о полку Игореве», «Повесть о походе Игоря Святославича» в Ипатьевской летописи) и противопоставленные им 40-е годы («Повесть о убиении Игоря Ольговича», где нравственная мотивировка, острот осуждения убийства ослаблены).
Во всех повестях о княжеских преступлениях можно выделить постоянные значимые мотивы: мотив предостережении-предупреждения («не ходи, княже, хотят тя яти»), мотив самооправдания («не яз бо начал братию бити, но он») и нравственной оценки («да аще сего не правим (зла), то большее зло встанет в нас»).
Они возникают в прямой речи, и это не случайно. Прямая речь древнерусских летописей явление особое. Обилие диалогов отличает летописи, например, от византийских хроник. Д.С. Лихачев считал, что письменная прямая речь непосредственно отражала устную речь, Это подтверждается и сравнением летописей с берестяными грамотами. То есть в прямой речи мы можем услышать реальные голоса людей XII века, Однако ситуации, в которые эти люди попадали, были горькими, а подчас и страшными.
Прямая речь в летописи появляется всегда в наиболее драматические, эмоционально чрезвычайно напряженные моменты человеческой жизни.
Таково большинство диалогов, восходящих к фольклору, например, Ольги и древлян, Яна Вышатича и волхвов. Во всех случаях – это прямая речь между убийцей и его будущей жертвой, это предсмертная речь.
Сохранились и остатки похоронных плачей. С трагическими ситуациями связаны также речи перед битвой, когда воинам – уже «некуда деться», «здесь и умереть». И, наконец, почти все посольские речи связаны с постоянными драматическими событиями XII в. – братоубийственными крамолами, разорениями и т.п. Безусловно, трагичны и крестоцеловальные речи, связанные с нарушением клятв, клятвопреступлениями. Таким образом, широкое использование прямой речи объясняется и драматизмом жизни человека периода феодальной раздробленности, междоусобий, войн.
Поэтому в прямой речи летописей XII в., кроме ее информативной, деловой части, описывающей военную, генеалогическую (кто кого старше) или иную ситуацию, рекомендующей, как и что надо конкретно делать, есть часто элемент и эмоционального отношения к происходящему, и нравственной оценки его, Это и понятно. Ведь основная цель посольских речей, крестоцеловальных, а также диалогов – выяснение человеческих взаимоотношений, выражение эмоционального отношения друг к другу, споры, попытки самооправдания и нравственной оценки случившегося.
Самим книжником ситуация произнесения речи описывается обычно как «пря велика, злоба» или «распря многи и речи великие». Речи также часто называются «буями», «тяжкими», «крепкими».
Какой характер могли иметь в реальности или в быту эти речи, дает представление бытовая переписка, найденная в новгородских берестяных грамотах и статьи устава Ярослава о штрафе за оскорбление словом (за оскорбление боярской жены – 5 гривен злата, т.е, столько же, сколько за раба и т.д.).
Берестяная грамота XII в. (№ 531) показывает реальную ситуацию произнесения «буих» слов и ее трагические последствия: «Како еси возложило поруку на мою сестру и на доперь ей, назовало еси сътру мою коровою и доцере блядею. А нынеца Федо прьехаво услышаво то слово и выгонало сетру мою и хотело потяти». Т.е. слова бывали и такие, за которые могли убить.
Очень интересно наблюдать как эта «пря велика злоба», многие распри, буии речи реальной жизни выливаются в афористически лаконичные формулы прямой речи летописи. Например, посмотрим, какие слова Олеговичей приводит летописец после упоминавшегося уже выражения: «..и бысть в том межи има пря велика злоба, идяху, слово рекуче, Ольговичи: «яко вы начали есте перво нас губити» (И. 213).
Можно заметить, как во время междоусобных войн, переговоров преступлений в своих речах люди либо занимаются самооправданием, либо наоборот, осуждают кого-то, предостерегают, апеллируют к важным нравственным ценностям.
Интересно посмотреть, как они это делают в самые драматичные моменты жизни, когда речь идет о преступлениях. Мы уже упоминали о трех постоянных мотивах в описании убийств в ХII в.
Предостережение-предупреждение.
Например: «Не ходи, княже, хотять тя яти» (Повесть об ослеплении Василька Теребовльского») (Л. 249).
Мотивировка убийцей совершенного преступления и попытка самооправдания.
Например: Владимир говорит Блуду, воеводе Ярополка: «не яз бо почал братью бити, но он, аз же того убояться придох на нъ…» . Ольговичи: «яко вы начали есте дерво нас губити».
Иногда появляется стремление найти первоистоки, первооснову зла и его последствий, дать нравственную оценку происходящему. Этот важный, мотив выражается и косвенной, и примой речью: о Ярополке и Олеге говорится под 975 годом: «И о том бысть межи ими ненависть» (Л.73).
В «Повести об ослеплении Василька Теребовольского» Владимир Мономах: «сего не бывало есть в Русьскеи земли ни при дедех наших, ни при оцих наших, сякого зла» (Л. 242); «… да поправим сего зла, в братье, оже ввержен в ны ножь, да аще сего не правим, то большее зло встанеть в нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская» (Л. 253). Слова князя Андрея под 1140 г.: «..обаче не дивно нашему роду, такоже и преже было: Святополк про волость не уби Бориса и Глеба? а сам чи долго поживе?» (И.219). В повествовании о Рогнеде: «И оттоле меч взимають Роговоложи внуци противу Ярославлим внуком» (Л. 285).
Мотив предупреждения-предостережения («не ходи, княже, хотят тя яти»).
Чаще всего будущая жертва преступления обычно с недоверием относится к тому, что ей говорят доброжелатели, и с доверчивость к убийцам. Появляется этот мотив впервые в «Повести временных лет», когда Ярополку говорит Варяжко: «Не ходи, княже, убьють тя, побегни в Печенеги.
и приведеши вои», и не послуша его» (Л. 76). «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского»: «и устрете и детьскый его, и поведа ему, глаголя: «не ходи, княже, хотять тя яти». И не послуша его, помышляя: «како ми хотять яти? оногды целовали кресть…» (Л. 249).
Ситуации, и которых употребляется мотив предостережения – различные (предупреждение может оказаться действенным " происходит). предупреждаемому удастся избежать смерти или, наоборот, убийство
Наиболее ярко мотив предостережения предупреждения отражен " «Понести об убиении Игоря Ольговича», произошедшем в 1147 г. Мотив предостережения здесь повторяется, разрастается и заменяет собой то, что в других подобных повествованиях можно назвать мотивировкой преступления. Интересна следующая особенность. Если в большинстве повестей о княжеских преступлениях есть как бы трагическое послесловие, – в нем совершается месть, решаются или остаются неразрешенными нравственные вопросы, осуществляется поиск справедливости (например:
Повествование об убиении Бориса и Глеба – борьба Ярослава и Святополка, об ослеплении Василька Теребовльского – совместное решение князей и месть Василька, об убиении Андрея Боголюбского – события, происшедшие после убийства князя, восстание в Боголюбове и Владимире), то в «Повести об убиении Игоря Ольговича» важна предыстория, выражающаяся в отношениях князя Изяслава с Черниговскими князьями («Лесть» Черниговских князей.) При навязчивом повторении этого мотива все время варьируются одни и те же слова.
То есть это своего рода единственная криминальная повесть XII века, где сделана попытка найти причины злодеяния и в то же время оправдать князя, возможно причастного к убийству. Начинается все в 1135 году.
В 1135 г., когда между Ярополком Владимировичем и Ольговичами вспыхнула междоусобица, Ольговичи предупреждали: «И бысть в том межи
… велика, злоба, идяху, слово рекуче, Олговичи: «Яко вы начали есте перво нас губити» И.213)
После того, как в 1146 Игоря Ольговича посадили в поруб, земляную тюрьму, Давыдовичи, его родственники, собираются идти на Святослава. «Давидовича же рекоста, се есве зачала дело зло, а свершиве до конца братоубийство; поидиве искорениве Святослава и переимве волость его» (И.235). Здесь же появляется мотив предостережения – муж Святослава, Коснятко предупреждает его: «Княже, думають о тобе, хотять яти, аче по тя и прислета братья; не езди к нима» (И.234). Это единственное предупреждение тому князю, который реально мог пострадать. В дальнейшем, в прямой речи развертывается история «лести» (лжи) Черниговских князей, которая должна, очевидно, стать нравственным оправданием князя Изяслава, человека впоследствии причастного к убийству. «То же слышав Улеб, прибеже ко князю своему Изяславу и сказа ему, оже его отступили князи Черниговьскии и целовали на нь хрест; и приде ему весть от приятелий из Чернигова: «Княже! не ходи оттоле никамо, ведуть тя лестью, хотять убити, любо яти во Игоря место», т.е. в тюрьму (И. 244). Далее летописцем подробно переданы сложные переговоры с черниговскими князьями (Изяславом и Владимиром), которые отказывались целовать «безлепо» второй раз крест, и тогда посол Изяслава и говорит им «тако ми вошло во уши, оже мя ведете лестью, а ко Святославу есте хрест целовали к Олговичю, яко на сем пути нам любо мя ти, любо убити в Игоря место; а есть ли то, братья, тако, или не тако?» (И.244). На что те с полным правом отвечают, в частности: «.. жаль бо ны ть, брата нашего держиши Игоря… тобе бы, брате, любо ли, а быхом мы ата твоего держали?» (И. 245). Тогда Изяслав говорит: «… а семо мя повела тью, убити мя хотяче» (И.245). Эту же фразу повторяет посол Изяслава к ту его Ростиславу в Смоленске: «..и хотела со мною лестью убити мя яче» (И. 245). Потом Изяслав посылает посла в Киев к брату. Владимиру, рополиту Климу и Лазарю тысяцкому: «и рече им: «созовите кияне на • к святей Софии, ать мой посол молвить речь мою к ним и скажеть льсть Черниговских князей». В пространной речи Изяславова посла опять та же мотивировка: «… се же вы являю: се Володимер Даньцович и Изяслав. и Всеволодичь Святослав хотели ми любо яти, любо убити про Игоря… ти бо суть не мене единого хотели убити, но и вас искоренити» (И. 246).
После убийства Игори Ольговича, которого убивают сами кияне, сразу возникает все тот же мотив перекладывания вины на Черниговских князей. родственников убитого. Киевляне говорят: «Не мы его убили, не Ольговичи. Давыдовича и Всеволодичь, оже мыслили на нашего князи зло, хотяче погубити льстью» (И.249). Та же тема продолжается и далее, когда и дружина Изяслава, и его брат Ростислав вновь обвиняют во всем Черниговских князей, оправдывая Изяслава. В ответ на слова Изяслава: «то мне есть порока всякого от людий не уйти, тем есть речи: Изяслав веле убити.» (И. 250). «И реша ему мужи его «безлепа о немь печаль имееши, Оже людем речи, яко Изяслав убии, или повелел убити; но то, княже, Бог ведаеть и вси людье, яко не ты его убил, но убили суть братья его, оже хрест к тобе целовавше и пакы съетупиша, и льстью над тобою хотели учинити и убити хотяче» (И. 250). Как видим, этот мотив навязчиво, даже казуистично разрабатывается летописцем. Примерно в одних и тех же выражениях он обговаривается, переадресовывается друг другу всеми участниками происходящего восемь раз: сначала Улеб сообщает эту «лесть» Изяславу, потом посол Изяслава Черниговским князьям, брату Ростиславу, «киянам», после убийства Игоря то же говорят кияне, дружина Изяслава, князь Ростислав. Эта фраза настойчива, постоянна, навязчива и, очевидно, очень важна для автора повести.
Само слишком настойчивое повторение слов, что Изяслава хотели, либо убить, либо схватить» очень подозрительно и свидетельствует о том, что что-то тут нечисто. В самом деле, Изяслава никто не убил и не схватил, а это он сам схватил Игоря, и потом его убили в Изяславовом городе. Более того,:такая мотивировка совершенного Изяславом крайне эгоистична и по феодальным понятиям о чести и о мести просто несправедлива: Черниговские князья имеют полное право схватить Изяслава, раз уж он первый сделал то же с их братом. Это было бы лишь ответной реакцией, вполне справедливой по представлениям XII века. Видно, автору летописной повести нужно было какое-то хотя бы внешнее оправдание Изяслава, который все же знал, на что он провоцировал киевлян, передавая им речь послов. И поэтому слишком частое (и настойчивое) упоминание лести черниговских князей объясняется одной отличительной чертой «Повести об убиении Игоря Ольговича» – это единственная из всех повестей о княжеских преступлениях, где явно заметно желание оправдать князя, причастного к убийству. И это оправдание выходило эгоистически мелко и совсем не отвечало той нравственной гуманистической направленности, что присутствует в других сюжетах подобного рода. Оправдание Изяслава можно реконструировать так: так как его могли схватить из-за того, что он сам схватил Игоря, то в том, что убили Игоря, виноваты те, кто хотели Игоря освободить. Очевидна эгоцентрическая ущербность таких рассуждений.
Интересен и другой момент в идейной направленности «Повести об убиении Игоря Ольговича». Летописцем все же ощущается важность и необходимость нравственного оправдания Изяслава. Очевидно, требование нравственного суда и оценки преступления было уже распространено в древнерусском обществе. Это хорошо выражено во фразе самого князя Изяслава: «Теперь мне порока всякого от людей не уйти». И по сравнениям с этим «пороком от людей», от которого не уйти – утешения дружины и Ростислава становятся какими-то домашними и несущественными.
Таким образом, «Повесть об убиении Игоря Ольговича» отражает потребность древнерусского общества искать нравственную оценку преступлению, и в то же время является единственной попыткой оправдания человека, возможно, причастного к убийству.
Интересно, что подобная же мотивировка есть в повести об ослепления «Василька Теребовльского «..поведа ми Давыд Игоревичь: яко Василко брата ти убил, Ярополка, и тебе хощеть убити и заяти волость твою…» (Л.253).
Но боязнь за собственную жизнь и волость вовсе не снимает вины со Святополка и Давыда, более того, художественно они изображены совсем иначе, чем в «Повести об убиении Игоря Ольговича». Здесь мы встречаем единственное в XI-XII веке изображение колебаний убийцы и показ зарождения преступного замысла. «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского» – произведение, занимающее особое место в истории повестей о княжеских преступлениях и очень глубоко ставящее нравственные вопросы.
Итак, в двух ярких случаях предостережение-предупреждение о злодеянии является и мотивировкой, оправданием будущего преступника – в «Повести об ослеплении Василька Теребовльского» неприемлемой, в «Повести об убиении Игоря Ольговича» – такой, в которой изо всех сил стараются убедить читателей, и все же она выглядит нравственно несостоятельной. Каковы же истоки этого явления? Рассмотрим их.
Мотив самооправдания («не яз бо начал братью бити, но он»).
Первые мотивировки убийств в летописи отличаются фольклорной яркостью и полным отсутствием нравственного осуждения. Это относится как к убийствам вынужденным (древляне, убивающие князя Игоря), так и неправедным (убийство Олегом Аскольда и Дира). Очевидно, родовое общество воспринимало месть как норму, и разные формы ее никого не удивляли.
Вещий Олег говорит Аскольду и Диру: «Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа», и вынесоша Игоря: «А се есть сын Рюриков». И убиша Аскольда и Дира» (Л. 22). Древляне перед убийством Игоря: «Аще ся вьвадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его, тако и се, аще не убьем его, то вся ны погубить». И послаша к нему, глаголюще: «Почто идеши опять? поимал еси всю дань» (Л. 53). Изощрённая по своему коварству месть Ольги (заметим, жители горели Искоростеня и попались на ее последнюю хитрость, потому что, действительно, поверили, что она уже полностью отомстила) считается в порядке вещей.
Первое убийство в летописи, которое, очевидно, воспринимается, как нечто неправедное – это поход Ярополка на Олега. Тут уже чувствуется желание летописца найти первоистоки братоубийственной резни и ненависти. Потому и приведен эпизод убийства Олегом Свенельдича на охоте, который заканчивается словами: «И о том быстье межю ими ненависть». Очень показательная фраза, в которой Ярополк оправдывает себя, перекладывая вину на своего воеводу. «И приде Ярополк над нем плакася и рече Свенелду: «Вижь, сего ты еси хотел» (Л.73).
Далее под 980 г. в речи Владимира к предателю воеводе Блуду появляется мотив самооправдания и мотивировки одного из самых коварных убийств древнего летописания – предательского убийства. Владимиром Ярополка: «. не яз бо почал братью бити, не он: аз же того убочься придох на нь» (Л.75).
Стремление летописца вложить в уста героев мотивировку и в то же время как бы доискаться первоисточника, первопричины зла встречается и в помещенном под 1128 г. в Лаврентьевской летописи повествования о Рогнеде (необычайно своеобразном). После неудачной попытки убить Владимир Рогнеда говорит: «Сжалиласи бях, за не отца моего уби и землю его полони мене деля; и се ныне не любиши мене и с младенцем симь» (Л.285). Все я это необычно яркое повествование приведено летописцем, чтобы объяснить вековую рознь и междоусобие и заканчивается фразой: «И оттоле бо взимають Роговоложи внуци противу Ярославлим внуком» (Л.285).
Нравственная оценка («да аще сего не правим (зла), то большее зло встанет в нас»)
На фоне этой тенденции особое разрешение проблема преступления и наказания нашла в Борисоглебском цикле. Заметим, что ни в летописи, ни в Сказании в уста Святополку Окаянному не вложено никакоц мотивировки того, что она хочет совершить. Он только сообщает: … поведучи никому же, шедше убийте брата моего Бориса (Л.130)… или размышляет: «се убих Бориса: како бы убита Глеба» (Л.132). Хотя веде… Святополк не совершает ничего необычного по тем временем, он лишь повторяет поступки своего отца Владимира, причем весьма старательно. Любопытно, что Ярослав Мудрый характеризует Святополка и тех же выражениях, как ранее Владимир Ярополка: «Не в почах избивати братью, но он: да, будеть отместьник Бог крови братья моей, зане без вины пролья кровь Борисову Глебову праведную: еда и мне сице же створить? (Л.138).
Необычно не поведение Святополка, а поведение Бориса (отказ предложения дружины пойти на Святополка). Необычна и мотивировка, почему Борис поступает так, а не как его отец Владимир. В «Сказании о Борисе и Глебе есть интересное прямое размышление Бориса о поступке отца его Владимира, «Аше поиду и дом отца своего, то языци ми превратять сердце мое, яко прогнати брата моего, яко же и отець мои до святого крещения славы ради и княжения мира сего и иже все мимоходи хуже паучины то камо имам… приити по оштьствии моем отсюду? Ка убо обрашюся тыда? Кыи ли ми будет ответ мои? Къде ли ськрыю мьноже греха моего? Чьто бо приобретоша преже братия отца моего или отец мои…Къде бо их жития и слава мира сего..» (Усп. 9 г 7-25). Т.е. отказ следовать примеру своего отца Владимира является причиной поступков Бориса. Прежде чем решить что-то, он задумывается над убийством Ярополка Владимиром. Здесь впервые появляется осмысление убийств, следующих одно за одним, как неразрывной цепи причин и следствий, и попытка изменить что-то в этом порядке, хотя бы ценой собственной жизни.
Эта тенденция осуждения представлении об убийстве как о чем-то обычном и новое восприятие когда-то случившегося прежнего злодеяние урока, связанного с настоящим, проявляется и в речи князя Андрея по 1140г. (здесь он отсылается слушателей к примеру Бориса и Глеба
В «Повести об убиении Андрея Боголюбского» в предсмертном монологе Андрея есть аналогичная реплика: «О горе вам нечестивии! Что уподобитеся Горясеру? Что вы зло учиних?» (И.398).
Таким образом, «Сказание о Борисе и Глебе» открывает традицию нового отношения к убийству – как уроку-предупреждению для будущих поколений. Очевидно, с этой целью «Сказание» и создавалось в конце XI – начале XII в., и возникновение такого произведения отразило новые нравственные представления в древнерусском обществе рубежа XI-XII вв., новое отношение к ценности человеческой жизни, проблеме преступления, вины и наказания за него, права обиженного на месть, нравственной ответственности, оценки человека. Все эти духовные тенденции и изменения отразились и в «Повести об ослеплении Василька Теребовльского», и в «Поучении Владимира Мономаха».
«Повесть об ослеплении Василька Теребовльского», посвященная почти такому же как «Сказание» преступлению, ослеплению брата двоюродными братьями, является единственным произведением XI-XII в., где встречается показ зарождения и диалектики преступного замысла, более того, появляется попытка психологической мотивировки его. В других повестях о княжеских преступлениях, как мы видим, это заменяется самооправданием, попытками переложить вину на другого, либо по принципу «меня самого хотели схватить», либо обвинение в том, что «не я (а , они) первый начали убивать» и т.д. Иногда, как в «Сказании о Борисе и Глебе», вообще нет никакой, мотивировки, кроме наиболее традиционной – мысль об убийстве нашептывает дьявол. В «Повести об ослеплении Василька Теребовльского» этот мотив также есть. (Л. 248) Но дьявольское наущение является только первым толчком, а дальше уже начинают размышлять сами и. Интересно, что вмешательство дьявола используется в том месте, которое психологически труднее всего объяснить: почему вдруг сразу же после крестного целования Давиду приходит мысль, что «Володимер сложился есть с Васильком на Святоподка и на тя» и Василька надо ослепить. В изображении психологического процесса- это самое слабое звено и для объяснения его понадобилось вмешательство извне.
Но если исходный момент книжник еще не может объяснить, то дальше все многообразие душевных колебаний братьев доказано чрезвычайно тонко. Психологически убедительно, детально разработаны колебания Святополка: « «Святополк же смятеся умом, река: еда се право будеть, или лжа, не веде; и рече Святополк к Давыдови: «да аше право глаголеши, бог ти буди послух, да аще ли завистью молвишь, бог будеть за тем». Святопол же сжалился по брате своем, и о собе нача промышляти, еда се право будеть? И я веру Давыдови, и прелсти Давыд Святополка..» (Л. 248). И понадобились еще разговор с Васильком и ложно истолкованный Давыдом его ответ, чтобы Святополк решился. Одним из самых ярких мест является сцена в избе (диалог и немота Давида, коротко и просто объяснённая, «бе бо ужалься и лесть имея в сердии» и т.д. Этот онемевший, ощущающий ужас своей лести (лжи), предательства человек не может ни говорить, ни слушать, не может сидеть долго рядом с Васильком, уходит. Эта его немота, его суетливые движения создают точный психологический образ человека с неспокойной совестью.
Далее в повести впервые возникает острый нравственный конфликт: осуждение преступления как зла, которое порождает цепную реакцию преступлений – зло приводит к новому злу. Ведь в продолжении повести, когда вслед за словами ослепленного Василька: «чему есте сняли с мене? да бых в той сорочке кроваве смерть приял и стал пред богом», которые он говорит, очнувшись после ослепления – следует рассказ о жестоком мщени самого Василька «неповинным людям»: «и взяста копьем град и зажгост огнем, и бегоша людье огня, и повеле Василко исечи вся, и створи мщенье на людех неповинных, и пролья кровь неповинну» (Л. 258).
Вопрос о праве человека, пусть самого невинно ослепленного, на мщенье, на убийство других людей поставлен здесь перед всей последующей древнерусской литературой обнаженно и остро.
Более того, у этого трагического нравственного конфликта есть и вторая сторона: зло порождает большее зло, ведь ослепление Василька в психологическом плане толкает его на убийство людей, совершенно непричастных ко всему этому. Тем самым сфера преступления как бы фатально и неостановимо расширяется.
У этого конфликта будут в XII веке различные нравственные решения. Два противоположных, крайних ответа на этот вопрос дадут впоследствии такие произведения XII века, как «Повесть об убиении Игоря Ольговича» и «Повесть о походе Игоря Святославича на половцев» в Ипатьевской летописи. Если в повести об убиении Игоря Ольговича пролитие крови Игоря оправдано просто исключительно личной безопасностью Изяслава, то наоборот, разгром Игорем Святославичем г. Глебова осуждается безоговорочно им самим и становится для него как бы нравственной причиной его несчастий. Раскаяние князя в собственном преступлении необычно для героев литературы XII в.